ЖИЛ - БЫЛ Я. Николай Якушев. Часть 1.

К 100-летию  поэта 
Николая Михайловича Якушева.
(19.12.1916. Москва - Рыбинск.15.04.1983)

Гордости рыбинской поэзии Николаю Михайловичу Якушеву 19 декабря 2016 года 100  лет.
Эта фотография приобрела наибольшую популярность - она помщена в книге поэта "Жил-был я" (1994г. Издательство "Рыбинское подворье".Тираж 5 тыс экз.). Фотография печаталась во многих газетах, журналах, её использовали художники. Я на основе этой фотографии изготовил значок к 80-летию поэта. Якушев здесь не позирует, а просто ожидает, когда его будут снимать. Я увидел его раскованную задумчивость и, не говоря ничего, сфотографировал. А фотографии, на которых я заставлял его позировать, уже не отражали того глубинного смысла души этого очень незаурядного человека, как говорят, с очень трудной судьбой.
На протяжении  года я намерен рассказать о Николае Якушеве, как человеке, поэте, моём старшем друге и учителе (разница в возрасте - 30 лет).
ДЛЯ МНОГИХ ЭТОТ ПОЭТ, ТАК ВНЕШНЕ (и внутренне душой) ПОХОЖИЙ НА НИКОЛАЯ НЕКРАСОВА
БУДЕТ  О Т К Р Ы Т И Е М.

* * *
Чернила - не кровь, а строка - не душа,
но есть исключительный случай,
когда замираешь, почти не дыша,
в предчувствии редких созвучий.

В такую минуту, над словом склонясь
в сплошном отрицанье покоя,
поймешь ты - со временем держится связь
одной, неизбежной строкою.

Когда эту строчку ты все же настиг,
и ей уже некуда деться,
то трудно понять, где кончается стих
и где начинается сердце.

* * *
Опять лесами бродит осень.
На сучьях вымокших осин,
на темных кронах медных сосен
висит заплаканная синь.

Листвы сырая позолота,
щетина ржавая хвои.
Сквозь буреломы и болота
тропинки тянутся мои.

И я иду, скользя по грязи
дождем иссеченных крутин.
Передо мной, пока без связи,
куски разрозненных картин.

Короткий взлет пугливой цапли,
как бы застывшей на весу.
Брусники кровяные капли
одеты в знобкую росу.

Стоит рябина в яркой кофте,
берез лимонно-желтый лист.
И корневищ железных когти
в суглинок намертво впились.

И эти корни, травы, тучи
скупая память соберет,
чтобы хранить на всякий случай
и через жизнь нести вперед.

Чтобы за сотни километров
тот край, с которым я знаком,
пахнул в лицо сентябрьским ветром,
лесным и влажным сквозняком.

ВОСПОМИНАНИЕ О ДЕТСТВЕ

Когда-то по утрам я просыпался,
наполнен светлой радостью рассвета,
тревожным и счастливым ожиданьем того,
что в этот день произойдет.
Мир открывался яркий и веселый.
Луч солнца, золотистый, как солома,
лежал у ног ковровою дорожкой,
которой предстояло мне идти.
Я шел по ней. Мне подчинялись травы,
мне запахи впервые открывались
и первые названия вещей.
Вот это - пятилистник темно-красный,
тройные листья желтенькой медунки
и солнцегляд - нектарный молочай.
Мир ждал, что я - единственный в природе -
сейчас войду в него и разгадаю,
его наполню песнями и смехом,
и дерзостью неповторимых дел.
Да, для меня цветы на свете жили,
и девушки мне щедро улыбались,
и вдохновенно щебетали птицы,
названия которых я не знал.
Мир был еще не познан,но понятен.
Я верил, что он хочет мне добра.
Уже я знал, что люди умирают,
но верил в то, что сам я не умру.
Уже я знал, что есть на свете зло,
но твердо верил, что оно случайно
и что граница меж добром и злом
проходит через сердце человека.
Мечты, любовь, большие ожиданья -
и я нещадно время торопил.
А время шло и шло... Теперь я знаю
названья птиц и имена цветов
и что пора отбросить ожиданья -
все, что могло, уже произошло.
Теперь хочу я только сохранить
то чувство опьяненья бытием.
Пусть будет также солнечен и ясен
тот первый день, когда я не проснусь.
Я написать хотел стихи о детстве
и рассказать, как шло, оно, босое,
сквозь тихие, тенистые левады
и солнечные степи на ветру.
Но рассказать, - не значит ли расстаться?
А я с ним расставаться не хочу.

* * *
Нас вниманьем дарили,
поощряли кивком.
Нам в глаза говорили,
что пойдем далеко.

Нам друзья толковали,
закусив удила,
голубыми словами
про большие дела.

А потом на вокзале
жали руки друзья...
И сбылось предсказанье
так, что лучше нельзя.

Подпоясанный туго,
с захребетным мешком,
до Полярного круга
доходил я пешком.

Север бродит по коже...
Редколесье, пурга,
бледный ягель, похожий
на оленьи рога.

Годы необратимы,
но, живя на бегу,
вас, мои побратимы,
я забыть не могу.

О каменья расколот,
в мерзлой каше воды
зимовал наш плашкоут
в двух шагах от беды.

Ничего не забыло
сердце в трудном пути
все, что было, то было,
все, что ждет - впереди.

Люди верно решили,
что судьба нам дала
и дороги большие,
и большие дела.

* * *
Мальчик, играющий разноцветными раковинами
на берегу Великого океана,
Узник, ожидающий без всякой вины
приговора сурового тирана.
Юноша, впервые окрыленный любовью,
Неудачник, счастливый только во сне,
Музыкант, заплативший острою болью
за сладкую отраву элегии Масснэ.
Схоласт, извлекающий из древних фолиантов
пыльные истины о судьбах мира,
Пьяница, пропивающий остатки таланта
за грязною стойкой вонючего трактира.
Маленький каменщик великой стройки,
Отшельник, - презирающий шум бытия,
Несчастный, умирающий на тюремной койке...
Как странно, что все это - Я.

* * *
Надоели коридорных трели,
суток бег от чая и до чая.
Хоть бы снег некстати лег в апреле,
год от года как-то отличая.

Но апрель. И тихо грязь мешая,
бродит дождь походкою мышиной.
И почти ничем не нарушаем
ровный ход безжалостной машины.

Мир, как будто, за решеткой замер.
Тишина в ушах, как комья ваты.
Только ночью, в полусвете камер,
в сновиденьях стонут арестанты.

* * *
Видно мы кому-то не потрафили,
не прижились в собственном дому. -
Говорить о трудной биографии -
это нам под старость ни к чему.

Нам дорога выпала иная,
вроде бы и не были в бою.
Я такой ее припоминаю
юность безымянную мою.

Заменяли имя номерами,
вычеркнув надолго из живых.
Верьте,мы не хуже умирали,
чем ребята на передовых...

Стетоскопом в грудь меня толкая,
слушает он стон моей души.
Врач пытает:
— А статья какая?
— Пятьдесят восьмая.
— Не дыши!

Не дыши, не думай, не надейся.
Все равно здесь - старый, молодой.
До чего ж похож я на индейца –
загорелый, как скелет, худой.

Врач, он мне по возрасту папаша,
говорит уверенно, легко:
- Ничего, ещё, браток, попашешь,
до конца довольно далеко.

Знаю сам, дела мои плохие –
может, даже этою весной,
слепота, пеллагра, дистрофия
притаились за моей спиной.

А страна в тот час врага громила
и совет давала мне простой:
- Я тебя вспоила и вскормила...
Слышишь? Продержись еще, постой.

Эту боль давнишнююне троньте:
нам винтовки не дали тогда.
Мы стояли, как стоят на фронте -
насмерть, на бессмертные года.

И товарищ мой, Серега Левшин,
говорил в те тягостные дни:
- На виду стоять - оно полегше,
ты попробуй выстоять в тени...


СТИХИ ИЗ СОЖЖЕННОЙ ТЕТРАДИ

Не просто усердия ради,
мне память назад выдает
стихи из сожженной тетради
за тридцать растоптанный год.

Лесной исправительный лагерь
У северной речки Кулой...
Тетрадь из случайной бумаги
я сшил самодельной иглой.

В нее я писал не шедевры -
тревожно и часто дыша,
про все, чем натянуты нервы,
про все, чем болела душа.

Я был не пророк, не оракул,
не слышался в строчках металл,
когда их друзьям по бараку
вполголоса ночью читал.

Не то что солгать иль слукавить-
сказать полуправду не мог...
Я прятал кричавшую память
в матраса прессованный мох.

Охрипший от горя и жажды
и все же судьбу не кляня,
хоть знал, что конечно не каждый
дотянет до светлого дня...

Метель по неделям кипела,
и стужей каленое зло
берез перезябшее тело
причудливой свилью свело.

А мы молчаливо и строго
творим перекур на снегу
в бушлатах двадцатого срока,
пошитых на «рыбьем меху»,

в бахилах из бросовой ваты...
Но греет, как бритва остер,
забористый дым самосада
да рыжий приятель - костер.

Сильней, чем огонь и одежда
и скудная наша еда,
Великое слово - Надежда,
тебя согревало всегда.

А тех, кто не верил:
- Едва ли...
в неласковой мерзлой земле
мы на три штыка зарывали
в казенном нательном белье.

И все-таки больше иного
спасло нашу совесть и жизнь
товарища доброе слово,
великое слово «Держись!»

Стихи из сожженной тетради
не выдалось мне уберечь –
при обыске их надзиратель
торжественно выбросил в печь.

И видно, не веря идее
целебного свойства огня,
лечил графомана «в кондее»,
«вытряхивал дурь» из меня.

* * *
Сколько было их временем смято?
Как все это осилить смогли?
Так я думаю: эти ребята
были подлинной солью земли.

Утопали по пояс в сугробах,
одолев и обиду, и боль,
и на жестких брезентовых робах
проступала действительно соль.

Мы тайгу корчевали упрямо,
и, тебя я прошу, не забудь,
как стрелой довоенного БАМа
мы отметили трудный наш путь.

Не искали мы легкого места,
берегли мы рабочую честь...
Лишь с трибуны XX съезда
объяснили нам: кто же мы есть.

БЕРЁЗКА

Рассвета скупая полоска,
за ветром летят журавли.
Напрасно за ними березка
стремится сорваться с земли.

В ненужных усилиях мучась,
дрожит, как дрожит человек.
С землей ее горькая участь
корнями связала навек.

А ей бы свободу такую,
чтоб птицы догнать не могли...
И кто ей, смешной, растолкует,
что небо беднее земли.

Что вся ее радость на свете
и общее счастье со мной –
любить это небо и ветер,
навек оставаясь земной.

Останься земною, лесною,
до солнечных дней подремли.
А птицы вернутся весною,
им тоже нельзя без земли.

* * *
Это было на речке Кулой.
Мне теперь не припомнить фамилий.
По старинке - лучковой пилой
мы в делянке сосну повалили.

Видно падать обидно для всех.
И она свилеватое тело,
опираясь ветвями о снег,
от земли оторвать захотела.

Но ногой наступили - лежи!
И снежок обмахнув рукавицей,
мы пилили ее на кряжи,
всю пропахшую острой живицей.

А она еще, видно, жила,
когда в тело вцепилось железо,
проступала густая смола
через узкую ранку пореза.

Как оценка работы корней,
на разрезе, смыкаясь друг с другом,
каждый год был отмечен на ней
ростовым, концентрическим кругом.

И, прищурив наметанный глаз,
синеватые кольца считая,
не припомню я, кто-то из нас
с сожаленьем сказал:
- Молодая...

В час, когда скараулит конец,
не покинь нас, желанье простое:
независимо - сколько колец,
умереть обязательно стоя.

БОРИСУ РУЧЬЁВУ

Мы не верим, единоверцы,
что состаримся наконец,
что сегодня на срезе сердца -
пятьдесят годовых колец.

Нам толкуют про жизненный опыт,
дескать, время - оно течет...
Лесорубов и землекопов,
не пугает нас этот счет.

А пугающих - ну их к черту!
Их послушать, так в гроб ложись.
По иному большому счету
мы отчитываемся за жизнь.

На неласковой параллели,
где раздолье бедовым снегам,
даже птицы в полете колели
и, как камень, валились к ногам.

Не поймешь - целина иль дорога,
необжитый белесый простор.
Трехэтажным воззванием к богу
согревается парень-шофер.

Но в какую б глухую замять
задыхаясь идти ни пришлось -
узелков не вязали на память,
не копили змеиную злость.

Мерзлый камень дробили до пота,
волокли на «козе» кирпичи.
И шутили
-Большая работа
и совсем небольшие харчи...

По тяжелым брели проселкам,
в загазованный лезли забой,
память срубленных нами поселков
оставляли всегда за собой.

Потому что мы крепко верили,
в силе дружбы убеждены,
за святое людское доверие
не бывает иной цены.

И хоть с ног сшибала усталость,
в лапник, брошенный у костра,
до полуночи песня металась —
нашей молодости сестра.

Он от сердца идет и к сердцу,
оголенный провод строки...
Жизнелюбы и единоверцы,
не торопимся в старики.

Николай ЯКУШЕВ

Рыбинск.
Продолжение -
https://www.chitalnya.ru/work/546946/
Фото В. Кулакова