Виктор Славянин. Время незамеченных людей

­­­­­Игорь Славянин

ВРЕМЯ НЕЗАМЕЧЕННЫХ ЛЮДЕЙ


­­(Futurepast)

С е м е й н а я    с а г а

(«Невский проспект», №1, май 2021)

КНИГА ПЕРВАЯ

Человек рождается – это начало Божьего мира…
Что сказать о рождении главного героя этих заметок?
О самом факте рождения он знает только из уст своей бабушки Назареты, урождённой Назаренко Дарьи Яковлевны.
Делясь со мной воспоминаниями, он признавался – детское восприятие мира с момента его рождения до дня кончины бабушки было разделено невидимой межой на две половины. По одну сторону – бабушка, по другую – вся и всё остальное. И сегодня с искренной печалью и сожалением он признаётся, что не так часто приходил к этой святой женщине советоваться и раскрывать бескрайнюю детскую душу. Но когда случалось, уходил окрылённый, по-детски уверенный в своих силах. Иногда получал от неё выволочку, какую, уверен, получают все внуки от любящих бабушек.
Родился наш герой в конце второй декады февраля в кабинете директора бывшей сельской школы, в крохотном, на тридцать дворов, хуторе, что в 70-ти километрах на юг от большого Города…

…Маленькая комната с двумя квадратными окошками. В одном вместо стекла большой серый кляп – мешок, набитый тряпичным хламом, который отец, его сестра Мария и бабушка Назарета сумели наскрести по соседям.
За окном мороз градусов двадцать. Снег подпирает колени. За водой нужно идти почти в другой конец хутора. Стены школы, в отличие от хуторских хат-мазанок, ничем не укрыты от морозов. И в комнате постоянно топятся печки. Одна никудышняя, негреющая, сжирающая дрова. Вторую отец «выбил»[1] сам прошлым летом из глины, вывев дымоход в канал первой. Под чугунной плитой горит огонь, на ней стоит ведро с водой, рядом с печью ещё одно. Их меняют местами, чтобы у принимающих роды была горячая вода под рукой.
У стены напротив окон на железной, раскладной кровати лежит женщина, будущая мама нашего героя, которая готовится вот-вот родить…
У противоположной – широченные нары. Это на приземистые глиняные тумбы, обожжённые будущим отцом героя, уложены куски распиленного тына, сплетённого из толстых веток ивы, задубевших за долгие годы стояния в качестве изгороди. На этом топчане толстый слой ячменной[2] соломы, поверх которой набросано всё мягкое старьё, которое добылось по соседям. Этот «матрац» застелен большой белой простынёй. На постели под стёганым одеялом, сшитым из кусочков-лоскутков ткани, лежат трое двоюродных братьев героя, детей тёти Марии. Старшему – 8, среднему – 7, и младшему – 5. Их отца нет с ними уже пять лет. А младший даже не видел его. Бабушка ждёт возвращения зятя, тётя Мария – мужа, а дети – отца. Ждут уже шестой год. Вера в его возвращение упрятана на столе под льняную скатерть. Это бумажка, на которой машинописными буквами власть известила, что муж, он же отец, осуждён на «десять лет без права переписки»[3]. Его расстреляли на смертоприимном полигоне в Быковне[4] как организатора хорошо «законспирированной, подпольной партизанско-подрывной» организации. Как по-иному? Коль есть лес, то должны быть и партизаны… А начальник лесного хозяйства Черниговской области, конечно, им командир. Значит, он в стороне от всенародного, радостного дела – «стахановской» борьбы с предателями священной идеи «окунуть всё человечество в счастье, где нет еды и штанов» – в мировую революцию.
Рядом с этой кургузой бумажечкой, украшенной печатью, расплывшейся от слёз, другая, на которой бабушка ежедневно ставит огрызком чернильного карандаша палочку, прибавляя день к прошлому, отбирая по дню от будущего. Палочек таких уже 2000. Осталось дописати 1650.
Братья одеты во всё, что есть, чтобы не мёрзнуть. Старший и средний спят. Младший крутится под одеялом, не желая уснуть.
Между окнами ещё столик, на котором отдыхает накрытый скатёркой кормилец – чёрно-золотистый ручной «Zinger». С его механической помощью отец героя обшивает всю округу. Рядом – на табурете стопка белых тряпочек. Они ждут появления героя… Под столом на глиняном полу лежат стальная сапожная нога и два десятка обувных колодок. Они тоже кормильцы семьи.
На стене в простенке между окошками тикают жестяные ходики с тяжёлой чёрной гирькой на цепочке, которая незаметно, спускаясь к земле, толкает время вперёд. В полумраке экономного огня керосиновой трёхлинейки стрелки скоро придвинутся к полночи.
Бабушка Назарета беспрерывно ходит в сени и приносит по половинке маленького ведёрка «кирпичиков» из козьих кизяков. Ими топят. К едкому запаху этого топлива все привыкли. И не до запахов сейчас…
– Петюшик, ходь за водой, – просит бабушка.
Отец долго смотрит на жену, которая тяжело дышит, и при каждом вздохе лицо искажается болевой гримасой… По медленным движениям этого крепкого мужчины видно, что идти ему не хочется – боится оставить жену. Да и неуютно выбираться в морозную ночь. Переводит взгляд на сестру.
– Воды много нужно, Петюшик, – говорит Мария. – Если бы сюда деда Никифора, як бы сразу легко стало…
Бабушка понимающе кивает, соглашаясь с дочерью.
Отец набрасывает на себя толстое полупальто из солдатского сукна, напяливает шапку, достаёт из угла коромысло, уходит в ночь…
Бабушка Назарета смотрит вослед сыну и шепчет:
– Ну, чистый дед Никифор…

НИКИФОР БЕСПАЛЫЙ КОРНЕЕВИЧ

1

Отцовская семья нашего героя, по результатам назойливого бередения уже нестройной памяти постаревших родственников, брала начало от старика Никифора Корнеевича, по записям в церковных и общинных книгах Беспалого. Иных Докорнеевичей ничья память почти не сохранила.
Почему и когда это прозвище прилипло к кому-то из дедов, никто не помнил. Вспоминали изредка какого-то Северина Гордеевича.
О свёкре Дарья Яковлевна вспоминала с особой почтительностью, ставя его дела в пример «непутёвым» внукам.

…Вернулся Никифор Беспалый в родное село с военной службы неожиданно. Пришёл с завязанной левой рукой, ведя за собой большого светло-гнедого коня без единой белой проплешины[5], под седлом, нагруженного большим, увесистым вьюком. За спиной он нёс что-то похожее на клетку, в которой, попискивая, сидели два остроухих рыжих щенка.
Хозяйничать двадцатидевятилетний Никифор начал с женитьбы. Старуха-мать посоветовала заглянуть к некоему Харитону Корчаге, двор которого стоял рядом с сельской церковью. По её пониманию туда нужно было обязательно сходить по двум причинам: сам Корчага помер внезапно, оставив после себя стельмахство[6] и двух молодых девок, одна из которых была на выданье.
Никифор оседлал коня и ускакал в поветь[7].
Там, в крамнице[8], купил короткополую, серого цвета шляпу, в казённой лавке – бутылку «белоголовой»[9] водки. Вернувшись, пошёл на край села, где хозяин держал индюков, попросил у него два пера из индюшачьего хвоста. Сосед поймал старого индюка и выдернул несколько перьев из хвоста. Беспалый одно пришил к шляпе дратвой на левый бок тульи, чем напугал старуху-мать. Увидев на голове сына невиданный головной убор, крестясь, сказала, словно молила Бога избавить мир от смертного греха: «У нас так не носят…»
Свататься Никифор отправился один в пасхальный апрельский день. Снял тряпку на левой руке, оголив ещё не совсем зажившие культи пальцев. Надел чёрный китель кавалергардского мундира, ботфорты. Взял узелок с паской[10], десятком писанок[11], бутылкой «белоголовки», прикрыл голову «тиролькой» и заявился в хату Корчаг.
Венчание прошло уже через неделю.
А ещё через неделю Никифор уехал на гренадёрском коне в Сорочинцы, продал его на ярмарке вместе с седлом. За половину вырученных денег купил двух молодых волов. Со двора тёщи Корчихи прикатил воз, поставил в ярмо купленных волов и уехал в Крым. Вернулся через два месяца. Волы привезли дюжину мешков с солью. И Никифор каждое воскресение ездил в Сорочинцы продавать привезённый белый песок.

Но чаще других историй Дарья Яковлевна рассказывала, как среди ночи на конюшню деда Никифора влезли цыгане. Знать бы этим незатейливым конокрадам, что бывший кавалергард, сопровождавший в составе охранного эскорта одной из светлейших особ царской фамилии в Богемию на воды, привёз оттуда те только беспалую руку, но и пару щенков большого немецкого шпица…
Надо сказать, что эти собаки не нуждались в конурах. Спали «немцы» в яслях, из которых кормились кони, и считали сторожевую службу при лошадях своей священной обязанностью. Они появлялись во дворе, только когда в конюшне не было ни единой лошади, тем более жеребёнка, и их никогда не видели на сельской улице.
Конокрады, проделав дыру в соломе крыши, опустились прямо в ясли, где ночевали псы… и налетели на почти акульи зубы обожателей лошадей. Собаки нарезали куски мяса на ногах и руках у незадачливых воришек… Слыша крик и вопли на конюшне, Никифор глянул в окно и, не увидев в лунном свете на пустом дворе человеческих фигур, даже не вышел из хаты полюбопытствовать причиной суматохи.

В рассказах бабушка всегда делала упор на «положительные» особенности характера прадеда Никифора Корнеевича – жадность к работе и скупость на покупки «ненужных» вещей. К моменту, когда в семье появилась сноха Дарья, дочь соседа Якова Назаренко, выданная за старшего сына Беспалого Василия, в хозяйстве у Никифора Корнеевича было три пары волов, четыре коровы и донцы – жеребец и пять кобыл с жеребятами одни меньше других.. О свиньях, телятах, ягнятах и прочей мелкой живности бабушка вспоминала походя, как само собой разумеющееся. Говорила чаще о жеребятах, которые стояли во дворе до трёхлетнего возраста, а потом продавались в Сорочинцах.
Возил прадед на ярмарку и щенков шпица. Продавал их только в дальние сёла. Почему? Бабушка этого объяснить не могла.
Особо помнился её рассказ о скупости Никифора Корнеевича.
Экономил он на всём…

…Ужин в хате. За столом Никифор Корнеевич и сыновья: двенадцатилетний Василий и шестилетний Ярема. Мать достаёт из печи горшок с картошкой. Ставит на стол. Никифор Корнеевич подходит к стене, снимает с гвоздя нитку, на которой под потолком висит фунтовый кубик жёлтого сала, обсиженный мухами. Сало опускается, тонет в столбе пара, поднимающегося из горшка, как из кратера вулкана. Дети и жена смотрят на ржавый кусочек, вдыхают неприятный аромат прогорклого жира и едят картошку «вприглядку».
Во дворе возня. Кто-то шумит в сенях…
Никифор Корнеевич выходит из хаты.
Мать, с опаской оглядываясь на входную дверь, хватает нож, отрезает торопливо два больших ломтя от застарелого коричневого куска, суёт детям…
Вернувшийся Никифор Корнеевич сразу узрел татьство. Молча, крепко и назидательно постучал культями пальцев по столешнице. Но с той поры за завтраком или обедо-ужином на столе всегда были, меняя друг друга, молоко, творог, сметана, кусочки солонины и квашеная капуста. Обедали в привычном смысле только по воскресеньям после возвращения из церкви. А кубик сала висел под потолком до самой свадьбы Василия и Дарьи… на всякий случай.
День свой Никифор Корнеевич начинал ранним утром, убирая за скотом. Поил всю араву тёплой водой, которая всегда ожидала утра в печи.
Возвращался в хату и, садясь за стол, давал сыновьям задание на день:
­– Пойдёте молодняк гонять, ­– говорил Василию. – Сперва – трёхлеток, а потом ­– двух. А тебе, Ярема, особое поручение… Батогом не сильно хлопай, а то сам заработаешь того ж батога. Конь – не дурак. Он знаит, когда быстро бегти, а когда и повременить. А устанет хто из вас, то возьмёт лопату и начнёт дренажную канаву рть.
А по селу даже пошла поговорка, что Никифор Беспалый спит, только когда на волах едет.
Но вершиной рачительной экономии была изобретённая Никифором Корнеевичем личная печать, которую он ставил на муку, хранившуюся в сухом чулане. Ведал мукой только он. Когда жена начинала готовить квашню для хлеба, снимал с чуланной двери замок, развязывал мешок, набирал полное ведро. Выравнивал белую поверхность лопаточкой. Снимал штаны и садился в муку…
Подделать оттиск его мужских достоинств не было возможности.
Зато дети учились грамоте у местного попа.
Никифор Корнеевич платил иерею о. Авдию два целковых в месяц за три дня уроков в неделю. Не зная грамоты, он заставлял сыновей, сразу Василия, а потом Ярему, каждый вечер читать вслух то, что задал поп. И вникнув в «проблему», старался не отставать от сыновей. В конце концов, умножал и делил, в отличие от детей, не на бумажке, а в уме и быстро. И сноху Дарью чтению и письму выучил Никифор Корнеевич.
Но кроме малого конезаводства, он занимался стельмахством, которое досталось ему в виде приданого за жену, и теслярством[12]. В стельме[13] всегда стояли две телеги. Одна – готовая к продаже, и вторая, которую мастерил. Принимал заказы и на брички-двуколки. Когда только начинал своё дело, все железные детали – оси, рессоры, люшни, обручи, быльца и подножки – заказывал в повети у местного кузнеца. Но однажды, не получив заказанного по причине запоя мастера, организовал кузницу у себя во дворе.
…Как-то вернувшись из повети ни с чем, он поставил в бричку своего любимца-жеребца Schläger-а[14], пристегнул к железному заднику молодого, некованого мерина, подался в Полтаву. Отсутствовал Никифор Корнеевич больше месяца – ходил в подмастерьях у тамошнего кузнеца. Спал на сеновале. Кормился как придётся… но выучился, хорошо усвоив главные слова учителя:
– Гляди на пламя! Не прозевай солидус[15]! Для кования то самое главное.
Попытка узнать, что скрывалось за странным словом «солидус», не удалась до конца. Мастер, тыча короткими пальцами в сторону раскалённых углей, объяснил смысл просто:
­– Это значит… не перепалить железо. Перепалишь – только пшик и выйдет, – выдёргивал из огня раскалённую железку и опускал в воду. Та зло шипела, выбрасывая на поверхность пузыри. – От потому пшик и называется.
С той поры Никифор Корнеевич, если хотел похвалить что-то или кого-то, всегда говорил:
– Солидуса не прозевал!
За выучку ковальсту оставил кузнецу трёхлетнего коня, которого подковал сам выкованными им же подковами и гвоздями.
Но главным делом этой учёбы считал умение нажигать древесный уголь.
Работал Никифор Корнеевич в кузнице раз в неделю. Заказы принимал загодя. В такой день на улице у его двора собирался заинтересованный народ. Ковались лошади, отстукивались петли для дверей и ворот, чинились бороны и плуги, менялись лемехи.
В кузнице Никифору Корнееичу помогали Василий, а потом Ярема – гоняли мехи.
Кони в такой день паслись стреноженными.
В другие дни в мастерской Никифор Корнеевич мастерил лавки, столы, оконные рамы и скрыни[16].

Бабушка Дарья, глядя на беспечное поведение внуков – раздавание наскучивших игрушек друзьям, – рассказывала назидательно, как Никифор Корнеевич относился к своим инструментам.
…Пришел сосед спроситься.
– Корнеич, а дай-ка мине фуганок, – попросил сосед.
– Пошли в мастерскую, покажешь, – Никифор Корнеевич повёл за собой гостя. Зажёг трёхлинейку. Спросил, указывая на стену, где висели долота, стамески, рубанки, коловороты, шерхебели и зензубели: – Тебе якой? Длинный или короткий?
– Давай длинный.
– Я его в прошлое воскресенье у Сорочинцах за два рубля купил. Вот и ты купишь себе в следующее воскресенье.
Проводил гостя во двор…

Не делал Никифор Корнеевич только гробов.

После учёбы у попа отправил старшего сына в Полтаву. В гимназию Василия не взяли за малостью знаний. Отец определил его, а затем и младшего Ярему в «реальное училище без латыни»[17].
Через год, когда Василий вернулся на летние каникулы, Никифор Корнеевич сообщил сыновьям:
– Договорился с шорником в Лубнах. Сперва Василь… на месяц, а потом – Ярема. Уздечки, оброти и сёдла научитесь шить. Нам в хозяйстве очень нужно. Коня на верёвке отдавать – стыд и позор.
– Почему? – спросил Ярема. – Конь, шо в оброти, шо на верёвке – всё конь, а не коза.
– Уважать себя хозяин должон, – недовольно объяснил отец. – Верёвка заместо оброти – шо бумажка для самокрутки заместо денег. Своё дело без уважения – холопство. Оброк для пана…

* * *

Земли у прадеда было совсем мало. Всякой всячиной засевалось полдесятины за двором.
В предпоследний год века в хате Никифора Беспалого стало тесно. Сноха Дарья родила сына, которого окрестили Иваном.
Женился Ярема. Его жена Нина родила тоже сына, которого поп нарёк Ильёй.
В какой-то гулевой день Никифор Беспалый заявил на царине[18] – выходит из общины в «отруб»[19]. Это заявление заставило сельских мужиков недовольно шуметь.
Первым выкрикнул сват Яков Назаренко:
– Это у нас начнут всю землю забирать. А с чем останёмся? С солончаком?! Так с голоду издохнуть недолго…
– А чего это в отруб сразу?! – крикнул кто-то из мужиков. – Всегда гуртом были…
– Раньше мой прадед от самого Дорошенки[20] в рейстровых казаках ходил, – ответил Никифор. – И служил закону. А по нонешним указам и я ­– вольный житель. И выхожу.
– Теперь все законами, що помелом, размахивают, – не унимался Яков.
Заяви Никифор о чём-то ином, сват поддержал бы. А сейчас его нутро заныло. Он сразу понял, что выход Беспалого в «отруб» ничего хорошего лично для него не сулит. Стоял за общину с умыслом: трудясь не в семь и не в три пота, а больше в два, он умудрялся жить на земле, не сильно отягощая домашнее хозяйство скотом и инвентарём. Всем на зависть пользовался волами и телегами ближних соседей, почти как своими. И с желанием поглубже вкопать себя в право законного «спользования» плугов, возов и тягла, выдал своих дочек в «нужные» дворы: старшую Дарью – через межевой тын к Беспалому, а младшую Ульяну – перевёл через сельскую улицу, напротив своего двора, в дом сельского старосты Гаврилы Касьяненко по прозвищу Гандзя.
– Запрету выходить никому нету, – сказал Никифор, оставив слова свата без внимания. – Пущай Гаврила Гандзя в волость… в суд меня везёт, если я против закону… а приставы в буцегарню[21] заберут… А вас я не обмежую. Никудышнюю землю выбрал. Уже двадцать пять годов, как я вернулся из войска, а ни один из вас у Солёный Гай и носа не совал. Даже коров туда не гоняем.
Земля за Солёным Гаем, которую называли «отравной», досталась общине во второй год после реформы[22]. Барин когда-то пробовал оживить солончак, высушить болотца. Даже переселил несколько дворов на солодную землю. Но на солодах ничто не дозревало: рожь выходила короткой в стеблях, ячмень как-то вытягивался, но в колосьях не твердело зерно, и солома была тёмно-серой и жёсткой. «Переселенцы» написали челобитную государю, отвезли в губернию. К барину приехал земский исправник и попросил вернуть дворы с выселок, чтобы с чистой совестью похоронить челобитную. Барин вернул. Но не унимался. Выписал какого-то тирольца-агронома. Затеял водоотвод. Однако земля упорствовала. Не помогали даже дренажные канавы – вода стояла высоко, как в болоте. А наниматься рыть новые дренажи мужики не захотели.
Барин платить налог за «отраву» не пожелал. Отписал её в казну. А казна переписала общине – не терять же налоги, – пусть платит только-только освобождённый народец за «на тебе, Боже, что и казне негоже».
Через неделю Никифор Беспалый и Гаврила Гандзя, нарядившись по-пасхальному, в первых лучах августовского солнца уехали на бричке в волость. Вернулись к вечеру. Беспалый принялся сразу ходить за скотом, а староста Касьяненко, не заходя в свой двор, ушёл в царину.
При свете керосиновой лампы в толстой книге сделал запись:

По Уставной грамоте выданой Никифору сыну Корнееву Беспалому Волостной управой от 25 числа месяца августа года 1901 от Рождества Господа нашего Хрыста выдаёться в отрубную оренду солодная зэмля за Солёным Гаем вымером 200 десятин на срок 15 годов из узысканием оброчной выплатной подати за кажную половыну года у казну Его Императорского величества Николая II Александровича 40 (сорок) рублёв асигнциями.
Беспалый Никифор Корнеев обещаеться сполнять оброчную подать перед Губернским баком, начиная из месяца сентября года 1901.
У чом и росписуется.
Подпись заверяется печаткой.
Действуит из завтрашнего дня.

Гаврила, выполнив формальные обязанности старосты, снял счёты, висевшие на гвозде за его спиной, бросил на верхнем ряду четыре костяшки справа налево и добавил к ним ещё четыре.
«Это у год восемьдесят рублёв ассигнаций, – высчитал он. – А орендаторство пятнадцать годков… И будет?» – отбросил ещё четырнадцать раз по восемь костяшек. Указательным пальцем пересчитал, сколько набралось кругляшек. Оказалось 120. Они занимали почти все счёты.
– Тыща двести рублёв… – присвистнул Гандзя. ­– Немало… А казёнка в шинку[23]… Не! – уверенно убедил он себя. – Беспалый «красноголовую» никогда не покупал. Он в Сорчинцах токо «белоголовую» берёт за шестьдесят копеек… И выходит?.. – Гаврила обнулил счёты, точно кому влепил пощёчину, и снова начал бросать костяшки с самого верху вниз. – Две тыщи… – и задумался. – А если купить одну «белоголовую» на неделю? – он прикинул на счётах количество недель в году. Вышло «52». И запричитал: – Ой, ой! Это можна почти сорок годов понемножку, понемножку…
Повесил счёты на гвоздь и, задувая огонь в керосиновой лампе, сказал себе строго:
– Из таким порядком, шобы раз у неделю «белоголовой» заливаться… то у дворе, не то што детей не будет, а и коты поутекают.
И уже, шагая с царины к своему двору, пряча лицо от неожиданных порывов ветра, насиловал голову подсчётами: сколько Беспалому нужно продать молодых коней и новых телег, чтобы покрыть оброк в 1200 рублей, хоть и ассигнациями, если тягловая лошадь в Сорочинцах продавалась в базарный день за 100, а старая кляча на колбасу – за 20?

* * *

А Никифор Корнеевич, закончив возиться со скотом, долго сидел в хате за столом, не зажигая лампу.
Сквозь два малых окошка долетали шалые порывы ветра, которые срывали первые пожелтевшие листья и гоняли их по пустому двору, как злой сторож вечно голодную, озорующую детвору по летнему яблочному саду.
Когда за занавесками успокоились в постелях домашние, а темнота хаты наполнилась сонным женским дыханием и редким похрапыванием кого-то из сыновей, Никифор Корнеевич снял с гвоздя лампу, пошёл в сени. Тихонько открыл замок на двери мучного чулана. Вошёл, плотно прикрыл дверь, зажёг керосинку. Развязал дальний мешок, посветил в него, чтобы убедиться, что «печать» не нарушена, пошарил по муке, нащупал конец толстой дратвы и потянул на себя. Из муки вылез не потерявший золотистости жестяной коробок «ТАВАК RUSSE», в каком в бакалейных лавках продавались сигары. Стряхнул мучную пыль с крышки, отворил, достал пачку ассигнаций, перевязанных ниткой. Отсчитал десять розоватых бумажек. Остальные затянул ниткой. Но прежде чем вернуть в коробочку, высыпал из неё горсть золотых червонцев с портретом Николая II. Пересчитал. И убедившись, что их по-прежнему девяносто пять, высыпал обратно, накрыл пачкой ассигнаций, захлопнул крышку, завязал дратвой и зарыл в муку. Но прежде чем поставить печать, приставил к одной из вынутых ассигнаций керосиновый свет.

Объявителю сей государственной ассигнации
платитъ ассигнационный банкъ
ДЕСЯТЬ РУБЛЕЙ
хорошею монетою

«Не гроши, а всё польза», – подумал он, садясь в муку.

Утром бричка увезла его в волость.
Там писарь Уездной управы выдал хрустящую бумагу, украшенную на макушке вензелем с двуглавым орлом, который напомнил Беспалому его кавалергардский кивер.
На бланке чёрным по серому было написано:

На основании Уставной ведомости за казаком реестрового сословия Никифором сыном Корнеевым Беспалым утверждается право арендного пользования земельным наделом площадью 200 десятин, выделенным Онишковской сельской общиной Оржицкого повета Лубенской волости Полтавской губернии у Солёного Гая на срок 15 лет. После выплаты арендной платы арендованная земля переходит в собственность орендатора.

В ближайший понедельник Беспалый подвёл бричку к воротам старосты. С Гаврилой Гандзёй проехали к царине. Староста взял деревянный аршин, чернильный карандаш, два листочка серой бумаги. И побежали в сторону Солёного Гая.
У последней лещины, которая нагло вылезла из худой рощицы на серо-жухлую луговину, остановились. Гандзя снял аршин, воткнул в землю один конец и приказал Беспалому:
– Забивай!
Никифор взял из брички тяжёлый кузнечный молоток, длинный шкворень, из которого намеривался выковать занозы в ярмо, и вогнал в землю до половины.
– Буду считать, а ты веди коняку следом, – сказал староста. – Токо не сбивай. Возвертаться не буду. Примета поганая. Так може статься, шо не будет добра на новом месте…
Часа через три, когда вернулись к первому шкворню, Гандзя, пряча бумажки в карман, сказал, выказывая искреннее непонимание и сожаление:
– От я до сёго времени не возьму в толк, Никифор… Што ты на этом гадливом безродии выделывать собрался? Погляди… Полынь наперемешку из солью… Ище годков десять постоит, и у Крым по соль ездить не нада… Рубай этую каменюку скоко заблагорассудится.

2

В Никифора Корнеевича словно вселился бес беспокойства. Говорил он только про отрубной надел. Каждое утро ездил к Солёному Гаю, возвращался после обеда. Несколько часов сидел в столярной мастерской. В свете яркого огня пятилинейки водил чернильным карандашом по свежестроганной дощечке. Рисовал одному ему понятные квадраты и прямоугольники. Нарисовав, ставил дощечку к стене, брался за другую, снова чертил. Закончив, долго смывал следы чернил на губах.
Однажды сорвался ни свет ни заря, погнал в Полтаву. Заехал к кузнецу, у которого учился. Тот послушал настырного ученика и послал на Нагорную улицу к Соломону Волчику – местному подрядчику. За пять золотых и пятьдесят рублей ассигнациями Беспалый договорился с Волчиком – он даст человека, который выроет колодец.
Назад ехал с худеньким, плюгавеньким пареньком, который кутался от набегающего ещё тёплого сентябрьского ветра в куцый лапсердачок.
Два раза останавливались у начавших желтеть плакучих ив. Парнишечка выходил, срезал пяток тонких длинных веток.
Сентябрьский день кончался быстро. Когда приехали в Солёный Гай, небо крепко затянулось серостью осеннего вечера.
Паренёк изготовил из ивовых веток полдюжины длинных рогачиков и несколько колышков. Долго ходил с ними по участочку, тулившемуся к ещё зелёным веткам лещины, нежно держа в пальцах рогачики. Втыкал колышки. Наконец остановился метрах в пяти от куста черёмухи и сказал Беспалому:
– От шо я скажу, дядечко… Если хочите иметь хогоший вода – копайте тут. Чегомуха и лещина – самое оно. Токо сильно глыбоко. Агшин пятнадцать. А могет, и все двадцать. А у других местах ищё глыбшей.
В село приехали уже затемно.
Сажая гостя за стол, Никифор Корнеевич спросил:
– А тебя, сынок, як зовут?
– Исай.
Гость сидел за столом в кепке. Когда невестка Нина поставила на стол миску с кусками сала, он тихо сказал.
– Ви не сильно ругайтесь… токо мине не дозволяится сала.
– Дай нам сметану и хлеб! – приказал Никифор Корнеевич невестке.
Та принесла глэчик[24] со сметаной, две кружки и две ложки. Выставляя на стол, буркнула, не скрывая неприязни:
– За столом не сидят у шапке.
Исай, вздрогнув нервно, посмотрел на женщину с испугом. И, опустив взгляд в пол, сжав коленями ладони, словно не позволял рукам брать что-нибудь со стола, сказал:
– Я даже совсем не хочу кушать… Нам без шапки не можна.
– А ты штаны давно себе купила? – недовольно спросил свёкор невестку. – Или и до сегодня с голым задом в хлев бегаешь до ветру?
Вышел в сени, позвал жену:
– Христя, а дай гостю вечерять.
Хозяйка, лущившая в сенях кукурузные початки, посадила на своё место невестку, сама встала у печи. Достала чугунок с борщом, налила две большие миски, поставила перед гостем и мужем. С пониманием сказала Исаю:
– Борщ из курицой.
Борщ оказался горячим. Исай, зачерпнув ложкой жёлто-коричневую жидкость из глиняной миски, долго дул на неё, прежде чем отправить в рот.
– А ты хто у Соломона? – спросил Никифор Корнеевич.
– Племянник, – ответил парень, после долгого молчания.
– А мамка и батько де?
– Давно нету, дядечко.
– Годков тебе скоко?
– Ского двадцать один. У войско через месяц забегут. Становой пгиходил пгедупреждать… Шобы я не убёг.
– А як ты колодцы угадываишь?
Исай пожал плечами, не зная, что ответить.
– Так, може, будем рыть, а воды нету?
– Если бы не было, то чегомуха давно бы облетела. Сегодня половина сентябра, а на ей листы усе зелёныи. И тгава кругом не сильно жухлая.
– А хто копаит у твоего дяди?
– Я, – со скучным видом ответил Исай.
– Ты один?
– Пан Шломо кого-то возьмёт. Я – копаю, а двое – вытягают землю. Сичас людей без дела много.
– А скоко он тебе платит?
– Даёт кушать… И кому рою, когмят… от як ви.
– А ночуешь?
– У кухне. Там моя сестга пану Шломе посуду моит.
Исай спал на лавке у окна, не раздеваясь. Снял только кепку и сапоги, подложив под голову свёрнутый лапсердак. Хозяин укрыл его овчинным тулупом, который специально спустил с чердака.

Утром возвращались в Полтаву. Когда миновали Солёный Гай, Исай сказал:
– Ви, дядечко, скажите пану Шломе, шобы на викладку стенок привёз обязательно чёгный дуб. Если привизёт молодой – вода горкая очень долго. И шоб не вёз толстый. Сгниёт… Токо половинки закажите. Их легшей менять, если якая загаза почнёт жрать дуб.
– А твой Шлома не знаит про порядок, як нада?
– Знаит. Деньги он бегот за дуб, а привозит берозу.
– А рубать будет сам пан Шломо?
– Он привезет. А я вирубаю.

3

Рыть колодец начали через неделю. Соломон Волчик прислал две телеги. Одну – нагруженную двухаршинными плахами чёрного дуба. На второй сидели два крепких мужика и Исай.
Сбросили на землю привезённый скарб, и телеги уехали.
Пока Исай с одним напарником размечали края будущего колодца, второй быстро соорудил что-то, похожее на шалаш. Расстелил полсть, из мешка выложил на неё буханку хлеба, дюжину огурцов, две кружки и две сулеи. Встал на колени и крикнул:
– Хверя! А давай до меня.
Второй мужик бросил топор, пошёл к шалашу. Встал на колени рядом с товарищем. Взял в руки кружку. Ему налили из одной сулеи. Он выпил, крякнул, запил из второй. И сказал, жуя хлеб с огурцом:
– Добрый у тебя первак, Карась. Боюсь, нам его и на три дня не хватит. Жид неделю копать и рубать будит… Земля, гляди – каменюка. Хотел свого первака привезть, так именины третьего дня были… у меня. Усё выпили.
– Соломон сказал, шо хозяин привезёт, если чего, – ответил Карась, наливая себе.
Исай в полчаса зарылся в землю до пояса. Позвал помощников:
– Фирапонт, начинайте тягать.
– Сичас.
Хверя и Карась выпили, зажевали и пошли к колодцу.

* * *

Никифор Корнеевич приехал в Солёный Гай смотреть работу далеко за полдень. Привязал вороного Шлёгера к веткам лещины, пошёл к колодцу.
Вокруг квадратной дыры в земле была насыпана большая куча свежего грунта. Валялись два пустых ведра, верёвочная лестница и две лопаты.
Беспалый встал на край, заглянул вниз. Со дна, из глубины полдесятка аршинов долетали звуки частой водяной капели. Отсвечивала только светло-серая кепка копателя.
– Исай! – позвал он. – Ты живой?
– Это ви, пан Никифаг? – долетело из глубины. – Допомогите мине немножко.
– А где твои помощники?
– Не знаю. Сказали – пошли пить вода. Ви мине драбинку[25] киньте. А то я измёрз без копания?
Никифор Корнеевич привязал верёвочную лестницу к бревну, бросил его поперёк дыры. Пошёл к шалашу.
Хверя и Карась лежали на полсти, курили. Между ними стояла наполовину пустая сулея и две кружки. Другая, с водой, лежала в стороне.
– А Исай де? – спросил Беспалый, постукивая себя кнутовищем по голенищу.
– У яме, – ответил Карась.
– А у вас воскресенье?
– А чего из жидом станется? – ответил Ферапонт. – Если чего… там и закопаем, – хихикнул, глянул в сторону колодца. – Вона вылазит.
– А вы для чего тута?
– Пан Волчик прислал. А ты хто?
Беспалый поднял кнут, размахнулся и щёлкнул им в воздухе. Хлопок вышел громко-грозный. Карась, почувствовав недоброе, подхватился, напялил кепку, пошёл к колодцу.
– Погодь, мил человек, – остановил его Никифор Корнеевич. – Сулеи забери и друзяка. И к чёртовой матери из отсюдова! Оба! Увижу тут, собак спущу. Конём затопчу, лэдацюг[26]!
Беспалый вместе с Исаем положили в бричку инструмент, поехали в село.
За ужином Никифор Корнеевич сказал сыновьям:
– Завтра побегите колодец копать. За одно и поучитесь у Исая плахи «в шип» рубать. Мать, – обратился он к жене, – наладь нам харчей на… – Глянул на Исая с вопросом.
– Если коловогот имеится, то дня четыге, – ответил Исай.
– На пять днёв. А вам… – глянул на сыновей. – Возьмите тулупы… и для Исая. А я привезу котёл и воду…
Закончили ставить сруб над колодцем только к концу недели.
Исай подогнал последний шип в колодезном плахе, забил последний нагель и приказал Василию и Яреме вычерпать пять десятков вёдер воды.
Пока парни, меняясь, таскали воду, Исай подошёл к Никифору Корнеевичу и спросил:
– Ви, пан Никифаг, буите себе дом ставить у вашем Гае?
– Буду, – ответил Беспалый, перемешивая в котелке кулеш над огнём, – если доживу и Бог дозволит.
– Давайте я вам покажу игде. Тут земля хогошая. Можна справный подвал исделать и обязательно из лёдом. Вода токо на десять аршинов у глыбине. И для печков не сильный фундамент нада.
Они отошли от колодца шагов на двадцать вдоль уреза лещины.
– От тута ставьте. Из севера у вас буит чегёмуха, а из юга голое место.
– Ты и это понимаешь? – спросил Беспалый, не скрывая восхищения.
– Только не ходите до пана Шломо.
– Почему?
– Он вас обдугит.
– Как же ты против своего дяди? – спросил Никифор Корнеевич, не скрывая недовольства. – Ты у него живёшь.
– Он усех обдугиваит… А мине через неделю у войско. И сестга собигаится таки до Варшавэ. Там нашёлся ищё один наший дядя. Мамин бгат. Он хогоший. У хедеге[27] дети учит. Моей Иде у него буит хогошо. Ида много умеит… Шьёт бельё для девушков. Может из крашенина, а может и из шёлк. До неё пгиезжала пани от самой мадам Ламанов[28]. Ви такую знаите? Звала Иду у самую Москву.
– А до кого идтить? – заинтересованно спросил Беспалый, не воспринимая рассказ о женских сорочках.
– У нашей Полтава пан Шахрай[29] можит, – сказал Исай. – Токо и он заместо хогоший известь усякий дгянь из песком мешаит.
– А до кого?
– Луче усего до пана Бгодского у Киев. Его бгат уместе из паном Тегещенком сахаг варят. Он хогоший кигпич из Вагшавэ возит и сосну из Житомига. Его Импегатогское величество дозволил иму у Киеве цельный институт стгоить около Святошин. Я там был. Для пана Шломо у него кигпич покупал… за два копейка. А пан Шломо пгодаёт у Согочинце за восемь… Пан Бгодский меня до себя хотел узять. Так мине у войско…
Перед тем как возвращаться в село, Никифор Корнеевич долго ходил вокруг колодца. С интервалом в полчаса поднял два ведра воды, выпил из каждого по полкружки и, довольный, счастливо сказал себе:
– Полный солидус…
Утром, собирая бричку, чтобы везти Исая в Полтаву, приказал Василию:
– Як приедете, отдай хлопцу от это, – протянул сыну николаевский золотой червонец.

* * *

Неделю Никифор Корнеевич работал во дворе. Как всегда, поднимался чуть свет, поил волов. Потом принимался за остальных обитателей хлева, конюшни и свинарника. Выбрасывал навоз, наполнял ясли. Закончив, возвращался в хату.
После завтрака начинал живить кузницу. Ярема гонял меха. Его менял Василий.
Никифор Корнеевич смастерил что-то, похожее на большую соху, с высокими отвалами вместо лемеха. Прикрепил дышло. Долго возился с ярмом, чтобы в него можно было поставить волов на расстоянии аршина друг от друга.
Всё привезли в Солёный Гай.
С Яремой поставили в ярмо волов и принялись распахивать дренажные канавы. Василий взялся мастерить навес. Выбил из глины очаг, наладил нары.
Каждый вечер выливали из колодца на землю более сотни вёдер воды.
В село ездили по очереди. Два дня на отрубе хозяйничал Василий. Следующие два – Ярема. По утрам ставили в ярмо волов, которые неспешно тягали соху, углубляя дренаж. К вечеру заливали землю водой, вымывая соль.
Никифор Корнеевич приезжал ближе к обеду. Привозил харчи, дрова и волам сено.
Через месяц вся отрубная земля была разбита на равные квадраты, связанные каналами, глубиной в аршин-полтора.
Пятнадцать десятин засыпали семенами люцерны и десять – овса.
Успели поставить навесы-денники под соломой, отгородить добрую леваду[30], чтобы в первые весенние дни перегнать в Гай лошадей на молодую траву.
Перед первыми морозами Никифор Корнеевич заявил за ужином:
– Завтра поедем в Чёрную яругу. Накопаем шиповника. А бабы пущай наберут по соседям лозы девичьего винограда. Послезавтра вокруг двора тын городить начнём.
– С какого перепугу у нас, батько, такие тыны? – спросил Ярема. – У людей все из краснотала.
– У германа видел. Камня и досок не нада. Шиповник быстро растёт. И колючий. А виноград так ветки заплетёт, шо топором не разрубаишь. Потом двойко ворот поставим.
– И нам спокойней, – добавила Христина.

* * *

Зимними тягостно-однообразными вечерами, когда все домашие уже спали, Никифор Корнеевич, поддав тепла печи, снимал со стены лампу, ставил на стол, приносил из сеней десяток сосновых дощечек, раскладывал их на столе. Чернильным карандашом рисовал на одной квадратики, откладывал в сторону. Принимался за другую. Квадратики были разных размеров и теснились то следом один за другим в один ряд, в два, то большой квадрат обставлялся со всех сторон квадратиками поменьше. Рисунки напоминали забаву малого дитяти. Когда время подбиралось к первым петухам, уносил дощечки в сени, чтобы дня через два снова усесться рисовать. Некоторые изрисованные дощечки оставались стоять в сенях. На большинстве Никифор Корнеевич сводил нарисованное до сосновой белизны и начинал рисовать снова. Но как он ни старался, у него всё время выходили рисунки, мало отличавшиеся один от другого.
Однажды Ярема, выгнанный нуждой на двор, возвращаясь, сел к столу напротив отца и спросил:
– С Рождества малюете. И чего удумали?
– Дом, – ответил Никифор Корнеевич, выказывая сожаление. – Токо не выходит ничего путнего. Комнаты, шо те жабы весной в болоте… Толстые и противные.
– А нам дом для чего?
– Вы с Яремой в Полтаве в училище ходили. Где ваш директор жил?
– В своём доме.
– Ты у этом доме был?
– В сенях.
– Ты в сенях, а я из им у светлице чай пили за большим столом со скатёркой. И не на лавке сидели, як мы сичас, а кажный на своём стуле. Чашки разноцветныи с блюдцами заместо глиняных кружек. И стояли они за большим стеклом в шкапе, а не так, як у нас… глиняные миски в мыснике[31]. А ложки не липовые, а серебрянные.
– Вас шо укусило? – спросил Ярема, недоумевая. – Сперва «отруб», потом колодец, теперь дом панский. Грошей сколько уйдёт? Это и двух табунов не хватит… И я не видал в округе, шобы хто такое ставил.
– Потому шо дальше свого плевка никуда не ездил… А я, як их Императорское отродие от немца охранял, видал совсем другую жизень… Нашая из ими не ровня. Мы – шо тая свиня в хлеву. А у них мужики каменныи дома имеют. И свиней не в сенях держат, а отдельный свинарник ставят, который красивше нашей хаты… Я до одного пана ходил. У него девка гарная была… От и поглядел, як они за собой ходят. Кажный в своей комнате спит, а не покотом, що те поросята около мамкиной сиськи. А едят за большим столом… и с пивом или сливовицой, а не нашим самогоном, от якого смердит за версту. И печи на полхаты у них нету… где харчи себе и свиньям в одном казане варятся…
– Так, може, то бывший пан? Только молчал про это.
– Такой самый пан, як и мы из тобой. У него пара волов, мерин для брички… И сам себе сеит и садит… Правда, вино из винограда давит и сливовицу гонит… И никому до его делов интересу нету.
– И ставить дом посерёд двора будешь?
– У Солёном Гаю.
– Это скоко грошей? За «отруб» по сорок рублёв кажныи полгода у банк возим.
– Зато люцерны на три табуна накосили… И на две тыщи продали… А ище не все десятины глыбокими канавами обделали… Мы на весну больше овса засеим. Он – по шесть рублей за пуд, а сено – три.
– У нас там грязи по самыи уши, – с неприязнью возразил Ярема.
– Кидай овёс у грязь – будешь князь! – уверенно сказал отец. И добавил: – Я, когда в банк перед Рождеством ездил, там про волка розмовку услыхал. Один пан другому говорил… а я слушал… Немец у Полтаве свой банк поставил… Деньги даёт… И не на пять годов, а на двадцать пять…
– А як я помру вдруг, – серьёзно спросил Ярема, – хто платить будет?
– Ты, сперва, меня на цвинтарь[32] свези, а потом про свою душу думай…

4

Природа готовилась к первой майской грозе.
Далеко на западе начинали матереть черные облака. Ветер налетал порывами, прижимая к земле уже подросшие стебельки люцерны. Сеял мелкий дождь. Волы лениво жевали сено под навесом… Табун, – два десятка трёхлеток и молодняк, – гулял в большой леваде под охраной двух шпицев.
Ярема скучал у очага, ожидая брата.
Вдруг в Солёный Гай прибежали два экипажа. В бричке приехали Никифор Корнеевич и Василий. Следом – запряжённая крепким мерином коляска с кожаным верхом, с кучером на облучке. На первую, яркую зелень из коляски с молодецкой лёгкостью выпрыгнул полный господин в шляпе и чёрном сюртуке. Раскрыл зонтик. Долго и внимательно рассматривал пустошь. Подошёл к колодцу, заглянул. Попросил достать ведро воды. Выпил кружку. Удовлетворённо кивнул и неспешно прошёлся вдоль стены лещины, остановился у отцветающей черёмухи, как раз на том месте, где Исай рекомендовал ставить дом.
– Место у вас, господин Беспалов, хорошее, – сказал он. – Я бы рекомендовал поставить стены вот здесь. – Он приказно указал пальцем себе под ноги. – Подвал на весь фундамент или под кухней?
– А як лучше? – спросил Никифор Корнеевич, не зная ответа.
– Самое правильное, господин Беспалов, – под кухней. А спуск в подполье прямо из хозяйской части дома… Дешевле и очень удобно… Топить где будем?
– А у людей?
– Если у вас имеется горничная и дворник, то лучше топку ставить в подвале… как в храме. Топить углём собираетесь?
– Сами кизяка натопчем, – отрезал Никифор Корнеевич.
– Хороший дом кизяком не натопишь, господин Беспалов, – сказал гость, крутя чёрный зонт над головой. – Дров у вас в губернии не сильно много. А Донбасс с углём рядом… и деньги не большие. На год двух телег хватит… А дрова для кухни.
Незнакомец долго молчал. Закрыл зонт, острым концом начертил квадраты на мокрой земле. И спросил:
– Для гостей сколько комнат будет?
– Для яких гостей?.. – удивился Ярема, глядя на отца.
– А скоко надо? – остановил сына Никифор Корнеевич.
– Две или три.
– Нам и без гостей добре, – буркнул Ярема.
– Тут будет усадьба, – спросил незнакомец, не скрывая усмешки, – или хуторские выселки под соломенной крышей?
Мужики промолчали, услышав в словах приезжего снисходительную издёвку.
– Я думаю… всё должно строиться по науке. Стены сосновые, срубленные «в лапу», обложенные варшавским кирпичом. Между брёвнами и кирпичом войлок… Будут четыре печи «зеркалом» в комнаты. И кухонная плита, – незнакомец уколол концом зонта свои рисунки в пяти местах. Крыша – тонкий лист под масляной краской… И обязательно веранда.
– А зачем якая-то веранда? – спросил Ярема.
– Помолчи! – приказал Никифор Корнеевич.
– Конь – не овца, господа, – гость указал концом зонта на лошадей, бродивших в леваде. – За ним особый уход… Где вы собираетесь принимать ветеринара? В хлеву или на конюшне? Аn die Bräutigamе[33], как говорится. Нужно подумать о ночлеге для этих людей.
– А это хто? – спросил Василий.
– Лошадь, господин Беспалов, без человека быстро превращается в дикаря. А дикари ныне не модны… по указу Александра Николаевича, царствие небесное, Второго.
– Мы сами за конями ходим, – не унимался Ярема, не обращая внимания на требование отца помолчать.
– Всякое правильное дело нельзя сделать одному. Или вы пишите книги, как госпожа Косач[34] или господин Гоголь?
– Можна и без верандов, – обиженно заявил Ярема.
– Сейчас, может, веранда и не нужна, – гость повернулся к Никифору Корнеевичу. – Но жизнь не стоит на месте. По нужде можно и в хлев сходить… по старинке. А вашим внукам?.. И подумайте, где поставите баню. Вода у вас хорошая, мягкая. А господа Дружинины в Каслях льют замечательные котлы и покрывают белой эмалью… Вся Европа покупает.
Налетел ретивый порыв ветра, хлестнув водой в лица. Чёрную часть неба резанула белая нитка молнии, и оно негромко хрустнуло.
– Пойдёмте, господин Беспалов, – гость открыл зонт. Подхватил Никифора Корнеевича под локоть. Они пошли к коляске.
Уже поставив ногу на подножку коляски, сложив зонт, приезжий сказал:
– Вот моё мнение, господин Беспалов. Вам нужно через месяц приехать в Губернскую Управу к господину Чайковскому. Я передам Илье Калистратовичу все бумаги. Он подпишет… С ними пойдёте в губернское Полицейское Присутствие. Они зарегистрируют документы. И смело в Немецкий банк. Там дают ссуды охотней и под значительно меньший процент. И благодарите Бога, что господин Столыпин убедил Его Имераторское величество позволить ставить на «отрубах» капитальную недвижимость… – и уже сидя в коляске, добавил: – В Петербурге этого до сей поры не хотят – боятся революций. Слава Богу, она нас немножко миновала. Вам, я понимаю, она тоже не нужна.
Коляска уехала, оставив яркий след на мокрой траве.

Обедали под навесом.
Серое, давящее небо бездвижно висело над головой, лениво роняя на землю воду. Изредка полотно рвалось нервной молнией на большие куски и так же лениво гремело, точно отбывало господнюю повинность.
Ярема налил в миски кулеш. Ели с луком, заедая кислой капустой.
– Придумали вы, батько, чёрти чего, – жуя, недовольно заговорил Ярема. – Токо и выходит, шо в землю гроши закапуем. Дюжину конёв продали у том годе… по сто восемьдесят рублёв… И сичас после зимы полдюжины… по двести. А выходит, шо гроши сперва в колодец утопили, а теперь в землю закопаем. Все живут двор около двора. А мы тутась, як те, шо проказой больные. А у нас из Василём дети малые… уже по двое.
– Ты моих сынов не трогай, – отрезал Василий. Пока в Солёном Гаю был губернский чиновник, он молчал. Слушал с небрежением недовольные замечания брата. А сейчас не выдержал. – Тебе ничего не нужно, кроме балабольства в царине...
– Нам из Нинкой выселки этие не нужны, – отрезал Ярема. – У старой хате поживём!
– Так нихто тебя сюда не тянет, – твёрдо сказал Василий. – А мине подходит!
– Погано тебе? – спросил Никифор Корнеевич Ярему. – Так, може, мине поехать у губернию и попросить станового, шоб он тебя у войско забрил?
– С чего так?
– Засиделся ты, сынку… Исай нам колодец вырыл… И гдесь… живой или мёртвый после японцев? Храни его, господь Давид!.. Так он своей головой и руками жил… хоть и у родного дяди помоями кормился. Нужно было его из войска откупить… а не тебя. ­
– Шо вы, батько, за жида так пекётесь? Васька тоже до войска не ходил… И колодцы не копает.
– Если он не у церкву ходит, а в синагогу – он не человек? – недовольно спросил Никифор Корнеевич.
Дообедали молча.

* * *

Возвращались с «отруба» в небывалом тягостном молчании ­– Ярема не взял даже вожжи.
Въехав во двор, Никифору Корнеевичу показалось, что попал не к себе. Ему всегда виделось, что во дворе после возвращения из кавалергардства не менялось ничего… Даже организация стельмы и кузницы, рождение сыновей, а потом появление невесток и внуков добавляло некоторую тесноту, но от неё исходило счастливое сознание правильности жизни. Сейчас всё было привычно, знакомо, но почему-то вдруг чужое.
И в хате всё привычно глазу – печь, стол, две лавки, жестяные, ходики в проёме стены между окон, икона... Но душа почувствовала, что и здесь всё поменялось, точно переставилось с места на место. Никифор глянул в красный угол. ­С иконы в серебрённом окладе Христос смотрел на него с безразличием и, показалось, даже с насмешкой. Невестки и жена входили и выходили, как тени невидимых, неизвестных ему людей… Только плач кого-то из мальцов и шумная беготня старших внуков возвращали на какое-то мгновение в привычный, вдруг исчезнувший мир, убеждая, что он всё же в своём доме.
Чувствовал себя разбитым, разваленным. Пошёл в стельму, где всегда спасался от душевных невзгод – запах деревянной стружки, пропитавшей стены за три десятка лет, размягчал сердце и душу, как огонь лёд. Встал у верстака, снял со стены фуганок и остался стоять в раздумье. Ему показалось, что проведи он сейчас острым ножом по деревяшке, зажатой в тисках, и из души уйдёт горечь, как стружка из-под фуганка.
Он осмотрелся, словно видел стены мастерской в первый раз, и с болью осознал, что он уже стар… А дети выросли и самостоятельно распоряжаются своей жизнью. И душу заполнила счастливая печаль: все житейские задумки стали получаться, а радоваться им Бог времени не отпустил…
«Меня не станет, – с горечью подумал он, – уйдёт со двора стельма и кузница, – к этому печальному осознанию добавилось и откровенное нежелание младшего сына тянуться к ремеслу. – Меха качать, да коней на верёвке гонять по кругу… И на царине часами длиной языков меряться…»
Жена позвала вечерять.
Перед тем как сесть за стол, Никифор Корнеевич поднял зачем-то в лампе фитиль, добавляя хате света. И снова глянул на икону ­– она отсвечивала той же мрачной тусклостью.
Ужинали с Яремой… Молчали.
Перед глазами мелькала младшая невестка.
Перемешивая деревянной ложкой пшённую кашу, заправленную жареным салом и луком, Никифор заметил в поведении Нины неожиданные для неё весёлость и неуёмную суету. Всегда угрюмая, неулыбчивая, нещедрая на слова, сейчас, бормоча себе под нос, возилась с полугодовалым Семёном, крутясь у зыбки, что счастливый подросток с новой игрушкой. Поднимала сына на руки, поправляла сорочечку, укладывала обратно. Подошла к лампе и прикрутила фитиль, точно боялась,что огонь высветит что-то, чего видеть никто не должен.
Никифора Корнеевича уколола, обожгла холодная, болезненная догадка. Нежелание младшего сына ставить дом в Солёным Гае и нарочитая весёлость снохи смешались неожиданно в чёрный от осенней грязи и скованный морозом дорожный ком. И конь, который тянул телегу счастливой жизни всей семьи, вдруг споткнулся об этот камень… и сломал ногу. Пока ехали из Солёного Гая, хромоту не замечал. А во дворе конь упал на колени…
Никифор Корнеевич из-подо лба смотрел на Ярему, пытаясь прочесть на его лице мысли, какие бродили у того в голове. Но сын неспешно ел кашу и был похож на молодого, ленивого быка, который, не отрывая глаз от ясель-миски, жуёт сено.
Старик доел кашу, запил кисляком. Вышел в сени. Хлопнул громко щеколдой входной двери, изображая уход из дома. А сам уселся в дальнем, залитым тёмнотой, углу на стопку пустых мешков. Прильнул спиной к глиняной перегородке.
Выскочила в сени Нина, стремительно выбежала на крылечко, точно кого-то ожидала, и вернулась в хату. Вышла жена с миской. Набрала из бочки перекисшую капусту, залила водой, вернулась в хату. Не прошло и пяти минут, как Нина снова вышла в сени. Постояла какое-то время в бездействии, подошла к мучному чулану, потрогала замок, выглянула во двор, вернулась в хату.
Никифор Корнеевич встал, подошёл к двери, громко клацнул щеколдой, нарочито задел пустую молочную цибарку ­– она с недовольным грохотом покатилась по глиняному полу. В хате надел суконный армяк, на голову натянул картуз и буркнул жене и снохам:
­– Я к Гандзям, ­– вышел.
Пошёл в сторону Касьяненковского двора. Минуя его, заглянул за тын. В слабом свете двух окон, высоко задрав худую еловую шею, в одиночестве готовился ночевать колодезный журавль. Посреди двора стоял порожний воз с оглоблями, брошенными на землю, Никифор Корнеевич остановился у тына – идти к Гандзе не было желания; понимал, что если придёт к старосте в царину, то говорить будет не о чем.
­«Дожился, ­– упрекнул себя Беспалый. И осознал, что не хочет возвращаться домой. ­– Нинка с Яром­ – два сапога… Если Дарка с Христиной вместе с ними… хоть иди топись».
Повернулся и решительно пошёл домой.
Двор темнел. Из хлева долетали шорохи…
«Собаки крыс воюют», – сообразил Никифор.
Вошёл в сени. Снял со стены связку ключей, осторожно открыл замок мучного чулана. Наощупь развязал мешок, где прятал сигарную коробочку, выдернул её и так же тихо вышел. Во дворе уселся в бричку, открыл коробочку, пачку ассигнаций сунул в карман армяка, снял картуз, положил на колени. Перекрестился… и высыпал в ладонь золотые кругляшки. Взялся пересчитывать. Золото мягко, без звона падало в картуз… Монет оказалось двести десять. Не хватало десяти.
­«Не уберёг ты меня, святый Боже…» ­– подумал он, упрекая себя, что не разглядел кого-то из семейных.
В хате, бросив на лавку овчинный тулуп, Никифор завернул в армяк коробочку с деньгами, подложил под голову. Долго лежал, глядя в черноту потолка, перебирая в месиве мыслей лица жены, сыновей, невесток.
Утром Никифор Корнеевич заложил бричку. Ходил по двору, гасил время, слушая песню неуставшего за ночь соловья. Ждал. Первым из хаты после ночи выбежал Ярема. Сходил в хлев. За ним следом – Дарья. Последней была Нина. Дождавшись, когда невестка вышла из хлева, подошёл, ткнул кнутовищем в грудь, протянул жестяную коробочку «ТАВАК RUSSE». И, глядя в чёрные бляшки глаз, схваченные широкими, белёсыми ободами, сказал:
­– Покладёшь одиннадцать… в муку.
­– Як одиннадцать? ­– растерянно выпалила невестка, вспыхнув пунцовым клевером. Серые кружочки глаз в мгновение истончились в ниточки. И на свёкра навалились два чёрных, злых кругляшка зрачков, похожих на люшни.
­– Иначей вместе из Яремой по миру пойдёте. Прямо завтра. На ночь глядя, – и, шагая к бричке, подумал: «Змиюка гадливая…»
Запрыгнул в бричку, уехал в Солёный Гай.

* * *

Никифор Корнеевич с Василием съездили в Полтаву. В Немецком банке заполнили бумаги и с банковским векселем уехали в Киев к Бродскому.
Получив вексель, чиновный человек уверил, что уже завтра в Солёный Гай приедут артельщики.
Они появились, но через неделю…
Всем командовал немолодой хмурый господин. Он приезжал из Лубен верхом каждый третий день. Пересчитывал брёвна в стенах, перемерял толщину войлока между сосновыми брёвнами стен и кирпичной облицовкой, сверял количество кирпича в стенах и в привезённых стопках. Очень придирчиво разглядывал печной кафель, пересчитывая треснутую и разбитую при транспортировке керамику. Раз в неделю платил деньги артельщикам. После заезжал во двор к Беспалым, показывал Никифору Корнеевичу какие-то бумаги. Выпивал две рюмки «белоголовой», настоянной на черноплодной рябине. И уезжал.
Уже к Рождеству артельщики накрыли дом железом, принялись топить печи. На высыхающие стены и потолок прибивали дранку. Штукатурили, правда, медленно. Когда наклеили на стены шпалеры, перевернули доски на полу, плотно подогнали их, выкрасили тёмно-коричневой краской. К Пасхе закончили всё в доме, к Троице артельщики поставили конюшню, хлев и баню. Первыми вымылись в ней. И уехали.
Подрядчик прискакал в село, объявил Беспалому, что Солёный Гай готов. Выпили вчетвером бутылку «белоголовой», заели варениками с мясом.

5

Делились недолго.
Василий верхом перегнал в Солёный Гай табун: лошадей-трёхлеток, двухлетний молодняк и кобыл с жеребятами. Оставил под надзор шпицев.
Ярема настоял оставить за собой стельму, двух коней, двух волов и двух коров, одну из них с телёнком. Добавил плуг и две бороны.
Никифор Корнеевич неделю с утра до первых звёзд мастерил: изготовил новую зыбку для только-только родившегося внука, четыре кровати и три стола. Со столами возился кропотно – не стал по привычке класть столешницу на кресты, а на каждый угол вырезал по липовой ноге. Долго соображал – мастерить лавки или купить в повети стулья. В конце концов, сделал две, увенчав спинки незатейливым резным узором, напоминавшим короткокрылую птицу без головы. Эту мебель отвёз в Солёный Гай.
Собрались перевозить домашнюю утварь.
Женщины выносили простыни, скатерти, подушки. Нина хваталась за любую вещь и грозно приказывала самоё себе:
– Не дам! Наживёте у своём Гаю!
На толстый слой соломы укладывали горшки…
Двое сыновей Василия, десятилетний Иван и пятилетний Григорий, сидели на телеге. Дарья в стельме кормила грудью младенца, родившегося в Петров день. Батюшка, крестя мальчика, нарёк его Петром.
Отец заставил Василия поставить в ярмо волов. Долго возились с кузницей. Грузить на воз наковальню позвали свата Якова Назаренка и Дарьиного младшего брата Николая.
Никифор Корнеевич пошёл в мучной чулан, взгромоздил на спину мешок муки, отнёс на воз. Развязал его, за нитку выдернул «ТАВАК RUSSE». Пересчитывать хранившееся в коробке не стал. Отсчитал пятьсот рублей ассигнациям и сто золотых червонцев. Сунул коробочку в карман, оставив белый след на штанах. Позвал Ярему, отдал ему деньги.
Невестку и детей посадили в бричку. Свекровь в руки Ване отдала большого, толстого полосатого кота.
– А это зачем? – спросила Дарья.
– Кота в новую хату пускают поперёд хозяёв, шобы хлеб и тепло водились. Кот болячки отгоняит, бо они, шо крысы, жить человеку не дают, – села в бричку и пустила коня.
Никифор Корнеевич и Василий ехали на телеге следом.
Ещё издали услышали знакомые голоса шпицев. Они лаяли, не покидая левады.
Никифор Корнеевич снял с брички внуков, помог спуститься жене и снохе с младенцем.
Все гуртом вошли на широкое крыльцо, накрытое железным козырьком, выкрашенным под цвет крыши в тёмно-красный цвет, который поддерживали кованые узорчатые уголки-капители. Старуха Христина отворила дверь, Иван пустил в дом кота.
– Деда, деда! – закричал Гриша, указывая на кованый узор. – Это я вместе с вами делал.
Дом встретил тёмно-коричневыми сосновыми полами и пустыми стенами.
– Сегодня поночуем, – сказал Никифор Корнеевич. – А завтра Василь пусть гайнёт[35] у волость. Возьмёт полдюжины стульёв.
– И бляшаные ходики на стену, шоб тикали, – попросила бабушка Христина. – И такие, где гири не сильно тяжёлые.
В течение первой недели гнетуще тянуло в сельскую мазанку. Дарья долго не могла смириться с просторными помещениями. В кухне, где стояла длинная чугунная плита, – ей не хватало рогачей. Но больше всего злили грязные следы на крашеных полах.
Радовались только старшие внуки. Они бегали по комнатам и двору, несколько раз спускались в тёмно-холодное подполье, находя счастье в удовлетворении детского любопытства.

* * *

У коновязи банка стояло больше десятка повозок. Кто-то приехал на пустой арбе, с волами, поставленными в ярмо.
Василий дождался, когда освободилось место, туда завёл вороного Шлёгера, крепко привязал вожжами к бревну.
Беспалых банк встретил мельтешением чёрных сюртуков.
Позвали в комнату. За столом сидел белоусый, абсолютно лысый старик.
– Здрастуйте, пан Ручка, – сказал Никифор Корнеевич.
– Я рад увидеть вас, господин Беспалый, – ответил старик, положив на зелёное сукно столешницы руки, усеянные чёрными точками. – Вы, как всегда, полугодовой взнос привезли?
Никифор Корнеевич запустил руку в боковой карман пиджака, достал свёрток: белую тряпочку, где была завёрнута нетолстая стопочка ассигнаций.
– У меня к вам, панове Беспалые, будет одно предложение… Прежде чем внести платёж, я хотел бы, чтобы вы переговорили с одним господином… – Ручка вышел из-за стола, подошёл к двери в боковой стене. Открыл её и позвал: – Гер Гарф, зайдите.
Вошёл молодой парень лет двадцати пяти с чёрными усиками и бородкой клинышком, в чёрном сюртуке, белой манишке.
– Господин Гарф представляет фирму… – хозяин кабинета бросил на парня вопрошающий взгляд.
– «Gunther Gun Machinen Verke», господа, – сказал молодой человек. И, не дожидаясь слов от белоусого господина, заговорил: – Наша фирма имеет большую сеть магазинов от Мадрида до Ново-Николаевска, который в Сибири, по продаже сельхозмашин. Господин Ручка, – он глянул на хозяина кабинета, – говорил, что вы, господин Беспалый, имеете двести десятин земли и господин Бродский построил вам дом на ссудные деньги нашего банка. Фирма «Гюнтер Ган» предлагает вам купить у неё паровую молотилку.
Отец и сын переглянулись, недоумевая.
– Что скажете?
– Мы держим коней для пахоты… – осторожно сообщил Василий. – Нам, господин хороший, молотилка без надобности.
– Это прогресс…
– Мы не сеим, – сказал Никифор Корнеевич. – Только овёс…
– Мы вам привезём молотилку… – с азартом продолжил чиновник.
– Наш молодой агент, – перебил продавца старик, садясь за стол, – не сказал главного, панове. Мы простим его… Наш банк и фирма «Гюнтер Ган» заключили договор. Банк будет субсидировать покупки машин у фирмы «Ган»… А если эту покупку осуществляет клиент, который уже взял у нас ссуду, то процентная ставка по обоим кредитам уменьшается вдвое.
– Если вы платите сейчас шесть процентов годовых, – не удержался парень, – то платить будете по три процента с первой ссуды и три с новой.
– Прямо из сегодня? – спросил Никифор Корнеевич.
– Если вы хотите, чтобы вам через месяц привезли молотилку, – то да, – сказал Ручка.
– Согласные мы, – утвердительно заявил Никифор Корнеевич. – А нам покажут, из якого боку до неё подходить?
– Бугая не цкуй из перёду, а кобылу – из заду, – весело пошутил Ручка.
– С машиной приедет механик из самого Дюссельдорфа… Две недели будет показывать… Вам – останется покормить немца.
Когда уселись в бричку, чтобы ехать в магазин за керосиновыми лампами, Василий осторожно спросил:
– Батько, я чегось не пойму вас... Ни жита, ни пшеницы на солонцах не будет… Зачем молотилка?
– А нам и не нада сеять жито, – ответил Никифор Корнеевич. – Як мы по округе погудим, шо молотилка есть, то народ до нас сразу повезёт снопы…
– До сегодня все себе молотили, – возразил Василий.
– И не будем ни сеять, ни молотить пшеницу. Кажный десятый сноп наш… И людям добре, и нам из ними.
– С чего вы взяли десятый сноп?
– Як у немцов… У всех… Если бы ищё мельницу паровую до молотилки, от было бы дело… Человек привёз снопы…. а получил муку… А дерть наша. Свиням самое удовольствие…
И когда остановились у магазина, Никифор Корнеевич добавил:
– Нам для коней овса и люцерны сеять хватит.

* * *

Первое лето прошло счастливо. Немец Гельмут Клёфф лазил по молотилке вместе со старшим сыном Василия Иваном, показывая, куда закладывать снопы, как сбрасывать солому. Говорил он сносно, только наталкивал в русские фразы огромное количество немецких слов.
– Dampfdruck des Kessels[36], гер Ваня, – повторял он. – У этот машинер главное пар и ровень ватер.
Немцу больше всех радовался шестилетний Гриша. Он прилип к нему и повторял за ним все фразы, которые слышал. Уже через неделю, когда Дарья усаживала на веранде всех завтракать или обедать, мальчик гордо заявлял:
– Я знаю, зачем у машине дёготь… Alle Teile müssen gut geschmiertsein[37], – повторил он услышанную фразу.
– Ihr Sohn, Frau Daren, wird ein guter Mechaniker sein[38], – сказал Гельмут.
– Ich bin Mechaniker, ich bin Mechaniker[39], – громко заявил Гриша, подпрыгивая на лавке, радуясь похвале.
– Тихо, немец бесштаный, – останавливала его мать. – Ешь молча… Петю разбудишь.
Готовились к первому обмолоту, точно к Пасхе.
Никифор Корнеевич попросил жену и невестку испечь десяток хлебов. Зарубили петуха. Нарыли картошки, хоть и мелкой, но молодой.
С Василием напилили поленьев длиной в две пяди – по глубине топки. Накололи.
Ваню послали наверх молотилки к горловине котла. Передавали воду вёдрами. Залили полторы дюжины.
Всё делали под наблюдением гера Клёффе. Он завернул гаечным ключом гайку на горловине котла, проверил травильный клапан, поднял крышку дымохода на трубе, зачем-то заглянул в неё.
Оставили машину ждать следующего дня…
Ранним утром Никифор Корнеевич поставил в ярмо волов. Привёз от Яремы огромную гору снопов. Следом за ним приехал сам Ярема с сыном Ильёй – привезли второй воз со снопами.
Клёффе заполнил топку поленьями. Плеснул на них керосин и швырнул сверху горящую спичку. Пламя взялось медленно обживаться в топке…
Забормотал по-младенчески гудочек, предупреждая: в котле давление.
– Гер Ваня! – приказал Гельмут. – Müssen[40] включить!
Иван влетел на машину и опустил ходовой рычаг. Нутро затряслось, зашатались мотовила…
Илья швырял вилами сноп за снопом, Иван подхватывал их, вминал в горло машины… Мотовила толкались всё быстрей, словно хотели убежать от внутреннего грохота и скрежета. Никифор Корнеевич держал мешок, куда стекало тонкой струйкой обмолоченное зерно. Гриша открывал дверцу топки и запихивал в огонь по одному полену, повторяя беспрерывно:
– Feuer – Leben![41] Feuer – Leben!
Ярема настороженно смотрел, как наполнялся мешок.
– Давай другой! – крикнул Никифор Корнеевич.
Ярема схватил пустой и встал на место отца. Он внимательно смотрел на стекающую струйку зерна и бросал изредка взгляды по сторонам. Было ощущение – не может избавиться от состояния человека, у которого украли эту самую молотилку. И только ждал удобного момента, чтобы убежать вместе с машиной…
Когда мешок наполнился, Ярема уступил место отцу.
До обеда вымолотили оба воза.
Сели обедать на веранде. Никифор Корнеевич принёс «белоголовую» бутылку водки. Но Дарья убрала её со стола.
– Сперва детей накормим, – объснила невестка. – Потом пейте до свинячего визгу.
Остались сидеть, ожидая, когда трое мальчишек наедятся. Ярема в ожидании дважды уходил с веранды на двор, садил самокрутки.
Когда Дарья налила в тарелки борщ, деверь долго крутил пред глазами металлическую ложку.
– Серебро, – сказал он, разглядев на тыльной стороне чёрное тавро пробы. – Можно на шею заместо креста вешать. Ты, Дарька, дай мине деревянную.
– Её мыть замучаешься, – ответила невестка, отправляясь в кухню за ложкой.
– Это правильно, – поддержала сына бабушка Христина.
– Конь дарованный, да неправильно кованый, – сказал недовольно Никифор Корнеевич, наливая в гранёные пирамидки водку. – Спасибочки тебе, гер Гельмут, шо моих хлопцев к доброму делу притулил.
– Вы, гер Нихихвар, Garage über der Dreschmaschine[42] делать, – сказал немец, ставя стопку на стол.
– Гришка! – позвал Василий сына. – Шо гер Гальмут говорит?
Немец повторил.
Мальчик закусил нижнюю губу, соображая, что ответить.
– Vor Regen und Schnee schützen[43], – добавил механик.
– Конюшню для машины, – осторожно объяснил Гриша.
Когда закончили обед, Ярема пошёл к молотилке грузить на телегу мешки с зерном. Он быстро управился. Посадил сверху Илью, дал ему в руки вилы, с которыми приехали, и погнал коня со двора.
– Вы, батьку, почему у него десятый сноп не взяли? – спросила Дарья, провожая взглядом деверя.
– У родного сына отбирать, что Бога дурить. Боком выйдет. Он по всему селу розъяголит[44]… шо за полдня всё зерно выбил без цепов. Завтра тут десять возов стоять в очереди будут. Касьяненко первый чуть свет припрётся, – и уловив тревогу невестки, добавил: – С Якова Назареты надо бы взять… так сват. Не Божее дело. Соломой обойдёмся.
Уже до первой росы у двора стояли шесть телег со снопами. Никифор Корнеевич ошибся малость. Первым поспел сват Яков Митрович. Он обставил на дороге своим возом арбу старосты – её тянули волы...
Машина работала без остановки. Десятые снопы молотили уже с последними лучами заходящего солнца.

* * *

Гельмут Клёфф собрался уезжать в Полтаву. Василий поставил в бричку жеребца. Дарья запекла немцу цыплёнка, положила в узелок буханку мягкого ржаного хлеба, бутылку молока и три свежих огурца. В тряпочку насыпала две щепотки соли. Никифор Корнеевич, сажая в бричку механика, взял в свою беспалую ладонь его руку, положил в неё золотой червонец.
– Большая тебе благодарность, гер Гельмут. У тебя счастливая мать и батько, шо ты у них есть. Спасибочки твоему Богу… хоть он в нашем храме не бываит.
– Sehr gut, Herr Nihichwar[45], – немец кивал благодарно.
– Ты, гер Гельмут, не забыл чего про машину нужного рассказать моим внукам. Тебя не будет… А шо случится – до тебя у Германию далёко ехать.
Механик позвал Ваню. И очень серьёзно сказал ему:
– Когда der Drescher stark свист, дёргать Sie das Ventil[46].

6

Ночной декабрьский двор наполнился собачьим шумом.
Никифор Корнеевич, умевший по страстности рычания и злобности лая угадывать причины озабоченности собак, заволновался. Звуки долетали от конюшни. И складывалось впечатление, что из трёх собак только две защищают лошадей, а третья взвизгивает, отбиваясь от назойливого приставания. И в этот суматошный хор вклинивался ещё щенячий, весело-игривый «за компанию», лай полугодовалых щенков.
Эта ярмарочная грызня насторожила старика. Он натянул валенки, накинул тулупчик, вышел во двор.
– Шо за гвалт! – крикнул он, направляясь к конюшне.
Всё вдруг умолкло.
Никифор Корнеевич в конюшне зажёг фитиль в лампе, снял её с гвоздя и пошёл по плахам пола вдоль денников.
По нервному стоянию лошадей было видно – они напуганы. Когда свет керосинки проникал в денник, лошадь вскидывала голову и пыталась лягнуть невидимого врага.
У ног крутились два кобеля, рыча, и трое повизгивающих щенков.
«А Сова де?..» – спросил себя Никифор Корнеевич и позвал её.
Но в холодной конюшне призывный окрик пропал, словно замёрз на лету.
Утром старик послал сына оглядеть внимательно конюшню, объяснив своё беспокойство. Василий вернулся, улыбаясь.
– Вы, батьку, як точно на свете и не жили.
– Шо надыбал?
– Дырку под стенкой.
– Якую дырку?!
– Сова прорыла.
– Она сказилась?
– Як вернётся, так сразу и спросим.
– А до кого она пошла? – выказывая непонимание, спросил строго отец.
– Думаю, до волка.
– От сучка! – выругался Никифор Корнеевич. – Своих кобелей ей мало.
– Вы, батьку, не ругайтесь, – рассмеялся Василий. – Скоко под хвост или под юбку замков не вешай, результат всегда один…
– Вернётся – зарубаю! – крикнул Никифор Корнеевич.
– А за шо рубать? – уже серьёзно спросил Василий. – Нашая Сова – самая краля на всю волость… а може, на всю губернию. Бугай чужой, а телятко наше.
– Породу спортит, зараза. Пойдут цуцики из ушами, шо лапти. Кому такие нужны?
Старик ходил по дому и двору, бурча. Брался разгребать снег. Начинал… бросал лопату. Хватался за лом… принимался отбивать наледь у ворот конюшни. Было видно – он изнервничался отсутствием суки.
Сова появилась неожиданно. Первым делом упала на спину на снег у ног Никифора Корнеевича, повинно открыв живот.
– Ну, курва, – ласково сказал старик, взялся чесать живот собаке. – Нагулялась?.. А до своих идти боисся… Ох боисся… Волком смердишь.
В конце марта Сова принесла трёх щенков. Она запрыгивала в ясли Шлёгера кормить новорождённых и недовольно рычала на жеребца, когда он протягивал свои пухлые губы к щенкам.
Одного щенка, сучечку, старуха Христина утопила, оправдавшись простыми словами:
– Весь двор кобели загадят.
В начале мая приехал человек договариваться о сене для своих овец. Увидел щенков, выпросил одного. Отдали седого с чёрной мордой.
Оставшийся светло-палевый щенок в трёхмесячном возрасте стал выказывать недобрый характер. Лез в миску к взрослым собакам. И когда те огрызались, желая отогнать наглеца, буланый комок кидался на них с нещенячим рыком, кусая морды острыми иголками молодых зубов.
Вырос пятивершковый крепконогий, широкогрудый пёс с коротенькими ушами, хвостом бубликом и волчьим подловатым взглядом. Всё его поведение было почти лесным. Рычал, скалился, точно усмехался, обнажая клыки, похожие на иголки в стальной бороне, не опускал хвост, выказывая покорность. И не отворачивал льстиво голову, желая понравиться. Когда выпускали лошадей гулять, он без команды ложился у ворот и отгонял от них любопытных. Бегал только с жеребятами, гоняясь наперегонки. Еду принимал поначалу только от старика Никифора. Долго не хотел подпускать к себе Василия. Тем более женщин. Дружбу водил с малолетним Петей. Правда, привечал Гришу и Ивана, позволяя себя чесать.
Случилось – старуха Христина чуть не померла со страху.
Она отправилась поить телёнка. И в ужасе замерла, вмиг лишившись сил двигаться и кричать…
Пёс сидел у ворот конюшни, раскрыв широко пасть, вывалив набок розовый язык. А Петя пытался выдернуть его из пасти. По тому, как беспечно виляла хвостом собака и радостно визжал мальчик, было видно – оба счастливы.
Старуха доползла до кухни и, упав на скамейку, пересиливая одышку, произнесла:
– Дарка, поди забери дитё… если ищё живой.
Дарья выскочила во двор. Петя сидел возле ворот конюшни и розгой хлестал лужу, оставшуюся от ночного дождя. Брызги разлетались по сторонам, а пёс прыгал, желая их укусить.
Мать схватила сына и понесла в дом. Мальчик обиженно кричал, старался вырваться из рук.
Вечером, сидя за столом, Христина заявила Никифору:
– Погоните коней в Сорочинцы… и того чёртового волчка заберите. Детей порвёт.
Так и прилип к собаке Чёрт.

* * *

Долго рядили – скольких трёхлеток гнать в Сорочинцы и к какому дню? Остановились на восьмёрке: шестерых меринах и двух кобылах. Нашли, что самые выгодные дни – неделя перед Троицей. Долго не могли уговориться, на чём ехать. Волами – долго. Телегой – шестерых за одной не удержать: побьются, искусают друг дружку.
Дарья высказалась бойко:
– Василь на возу из тремя. А вы, батько, на бричке. Токо оглоблю примотайте поперёк задка. И до неё тройку в обротях можно поставить. И по одной из боков от гужей.
На том и порешили.
Когда укладывались, старуха Христина вышла во двор и настоятельно потребовала от мужа:
– Чёрта забери! – хлопнула себя по шее. – От тут уже сидит, зараза. По двору нету права ходить!
Когда вывели лошадей из конюшни, пёс сам побежал за ними следом, покорно позволил надеть на себя ошейник.
Поставили в середину кобылу, а коней по бокам, чтобы не заедались друг к другу. На воз погрузили сено, малый казанок и харчей на неделю.
В Сорочинцы приехали уже к вечеру…
Коней поставили по обе стороны телеги, набросали сена. Сами организовались по-привычному – у задника брички. Василий сходил за водой. Повесили казанок, принялись варить кулеш из пшена, прошлогодней картошки и кусков солонины.
– Нарежь побольше свиньи, – попросил Никифор Корнеевич. – Пусть выварится. А то солёным кормить собаку нельзя.
– Зачем иё кормить, когда продавать надумали? – спросил Василий, смеясь.
– А ты на паперть пойдёшь, если лишнюю костомаху собаке кинешь? – недовольно ответил Никифор Корнеевич.
Ели уже затемно, в свете костра.
– Скоко сразу будем просить? – спросил Василий.
– Як всегда, – ответил отец, дуя на кулеш в ложке. – Сперва двести пятьдесят. Будут торговаться… А нашие – сто восемьдесят… Ты поторгуешься, а я промеж возов пройдусь, про цены поспрашую.
– А Чёрта за якие гроши отдавать?
– Собака – она и есть собака. Сколько дадут. Не гнать же назад.
Чёрт сидел рядом, радостно вилял буланым хвостом, точно понимал, что разговор шёл о нём.
Василий бросил псу кусок вываренной кости.
Лежали на сене, укрывшись полстью. Слушали, как у соседних костров гудел народ. Кто-то, выпив, начинал петь. Но больше десятка слов не вытягивалось.
Небо июньской ночи затянулось толстой тканью туч, в которой тоненький новолунный серп изредка прорезал щели, словно страдал без общения с землянами. И в эти дыры с детским любопытством заглядывали звёздочки. Ночная ярмарка спала, вспыхивая редкими светлячками умирающих вечерних костров, и пугала неожиданным ржанием какого-то буйного коня, надышавшегося хмелем молодых кобылиц…
Беспалые спали под полстью, похрапывая и посвистывая, каждый в свою сторону. В их головах скучал, не закрывая глаз, Чёрт…
Долетел далёкий вопль проснувшегося перепившего ярмарочника:

Сам пью, сам гуляю,
Сам стелюсь и засыпаю…

И в ту же секунды Чёрт сорвался с места… и спящую ярмарку переполошил истошный крик молодого голоса и рычание, напоминавшее рык голодного волка, наконец-то настигшего жертву.
Беспалые вскочили и бросились к телеге, где были привязаны кони для продажи.
На земле лежала тёмная фигура… Её рвал Чёрт, перебирая задними ногами, точно искал самую удобную позу для расправы. Мотая головой, рычал с наслаждением, не разжимая челюсти.
Откуда ни возьмись, вспыхнул смолоскип[47].
У колеса, обхватив деревянную слегу, лежал молодой парень в зелёной рубахе и серых шароварах, босой. Его нога была разодрана. Вместе с лоскутами ткани свисал кусок красного мяса, с которого стекала кровь. Рядом крутился конь-четырёхлеток, вскидывая испуганно голову. На его шею уже была заброшена шлейка вожжей – кто-то успел отвязать коня и был готов запрыгнуть ему на спину.
Переполошившийся народ гудел, не понимая, что происходит. И чей-то голос из толпы крикнул:
– Цыганьё жидовское! На кол его!
Зажёгся ещё один смолоскип.
Никифор Корнеевич оторвал Чёрта от конокрада, – пёс нехотя подчинился, не прекращая рычать и скалится, – примотал к бричке.
– Чего будем делать из этим?– со злой растерянностью спросил Василий.
– А шо бы ты сделал? – неожиданно спросил отец.
– Мы за этим конём четыре года не спали… Ветеринара пять разов привозил! А этая падла…
– Разорви у него рубаху и перемотай ногу.
Парня подняли. Ему на вид было не больше восемнадцати. Чёрные густые волосы спадали локонами на плечи. Худое гладкое лицо, тонкий с малой горбинкой нос и большие чёрные глаза под густыми бровями. В них не было ни страха, ни испуга – они внимательно следили за Чёртом.
– Як зовут? – спросил Никифор Корнеевич, хмурясь.
– Элисар.
– Зачем тебе конь?
– Потому шо без тавра.
– Я про тебя…
– Продать.
– Шо купить доброе или пропить?
Цыган молчал,глядя в землю. На лице блуждали болезненные гримасы, меняя одна другую. Но парень сжимал губы до синевы, пересиливая боль.
– Так тебе, сынок, для якого дела? Може, у меня есть товар, так я тебе его продам или подарю?
– На приданое. Невесту купить.
– Мине брехать не нада, – сказал Никифор Корнеевич. – Вы, панове цыгане, своих невест крадёте.
– Это для барона нашего. Деньги ему… Он мине тогда дозволит украсть.
– Невесте сколько годов?
Парень не ответил.
– Брехло…
– Двенадцать, – нехотя выдавил из себя цыган.
– А невеста за тебя хочет?
– Мой батько и барон хотят.
– От чего я тебе скажу, хлопец… Ты крикни кому из своих… якие где-то около нас крутятся. Нехай за вашим бароном гайнут. Если не приедит, то я тебя у «допр»[48] отведу. Тут не сильно далёко. А лучше, прямо сичас тебя людям отдам... И барона не нужно звать. Сразу тебе и свадьба, и поминки…
Парень швырял взгляды по сторонам. Хватался за перемотанные места на ноге. Было видно – не может решиться кого-то кликнуть.
– Василь! – громко позвал Никифор Корнеевич. – Запрягай Шлёгера. Погонишь у Полтаву до Матвея Ивановича у Жандармское Присутствие. Як раз до начала присутствия поспеите.
– Ramalho! – испуганно крикнул конокрад. – Du-te la baron[49].
– Чего сказал? – спросил Никифор Корнеевич.
– Шобы за мной приехали…
Долетел ухающий стук убегающего галопа – кто-то поскакал торопливо в темноте.
Народ стал расходиться; погасли смолоскипы.
– Примотай этого до колеса, – попросил Василия отец.
Сам взялся отсоединять стальные постромки и оглобли от телеги. Возился до первых лучей.
Принялись разводить костёр.
– Гляди в оба, – сказал Никифор Корнеевич сыну, вешая над огнём казанок с уже остывшим кулешом. – Когда прилетит ихний барон, ты тихо кругаля дай до его брички. Постой иззади… с железным постромом… А лучше оглоблей… Чего нравится…
– А вы? – обеспокоился Василь.
– Я с другой оглоблей тут погуляю. Як Чёрта натравлю, сразу поперёк брички лупи, пущай переломается. Токо коня не паскудь. Он не виноватый, шо пóгань возит.
Солнце крепко высветило небо; народ начал шевелиться, зашумел.
– Шо-то не спешит барон, – сказал Василий.
– Этого сопляка жалко, – заметил Никифор Корнеевич.
Барон приехал в коляске с кучером.
Ступил на ярмарочный песок полированными красными сапогами. Немолодой, черноволосый, с яркой сединой, густыми седыми усами, сползавшими к острому подбородку. В белой рубахе, перетянутой на пухлом животе тонким ремешком с серебряными наконечниками. На пальцах шмелями сидели тёмные перстни. В руке держал чёрный арапник.
Он прошёл мимо конокрада, даже не взглянув на него.
– Шо хотел? – спросил барон, оценивающе разглядывая старика Беспалого. – Ты хто?
– Этот твой? – Никифор Корнеевич указал на привязанного конокрада.
– Не знаю. Забери его себе.
– Добре. Значит, так, дорогой пан барон… Ты сичас платишь за коня, як точно его украли. Забираешь свого хлопца и бегишь… А если не так, – Никифор Корнеевич открыл правую ладонь и культями левых пальцев постучал по ней, – увесь твой табор у два дня… У один. Прямо уже сегодня пойдёт по миру…
– Это ты мине?!– ухмыльнулся барон и выстрелом арапника разрезал воздух.
Беспалый сделал два шага назад и спустил Чёрта.
– Куси эту гниду! – крикнул и указал на барона.
Барон, увидев ощерившиеся зубы собаки, занёс над головой арапник и был уже готов ударить им пса. Но гулкий звук ломающейся древесины и чей-то вопль заставил оглянуться. Его вороной конь бился в хомуте, который подняли вдруг задравшиеся к небу оглобли. Коляска, сложившись пополам, упёрлась перебитой рамой в песок, а кучер, свалившись с облучка, лежал без движения у колеса. Над всем этим поперёк экипажа громоздилась оглобля.
Пёс вцепился в лакированный сапог.
– Забери, падла!
Никифор Корнеевич оторвал собаку. Держа за ошейник, сказал тихо:
– Сто пятьдесят рублёв… или золотыми… И хлопа возьми.
– Оставь это говно себе… – барон полез в карман, достал расшитый разноцветным бисером кисет. Отсыпал в ладонь золотые монеты, пересчитал и протянул Беспалому.
Откуда ни возьмись, набежал яркорубашечный народ. Освободили вороного от оглобель и хомута, набросили седло. Барон ускакал.
Таборные осы тоже исчезли, бросив коляску лежать на песке.
Вернулся Василий .
– Солидус, батя! – радостно сказал Василий.
– Ниякого солидуса, Василь Батькович, – недобро не согласился отец. – Люди ноне, шо тая брага. Бурляют… А перестоит, не доведи Господь, окромя уксусу ничего не выйдет, скоко не перегоняй… – И вдруг, словно проснувшись, попросил: – Накорми хлопца. А то из голоду помрёт.
Цыгану насыпали полную миску кулеша. Он молча ел, опасливо оглядываясь по сторонам. Когда его чёрные глаза встречались с жёлто-волчьими глазами Чёрта, пёс злобно щерил пасть, точно конокрад вознамерился отобрать у него еду.
– У тебя мать есть? – спросил Никифор Корнеевич цыгана.
– Нету, – прозвучало нервно, отрывисто.
– Зачем воровал?
– Из табора уйти.
– На четырёхлетке, сынок, далеко не ускачешь. Конь не кованый.
– Продал бы. Сто рублей – деньжищи. До Сибири билет – двенадцать. Там землю дают… Я коней люблю.
Подошёл мужик, стал разглядывать вороного донца.
– Доедай,– сказал Никифор Корнеевич цыгану. Попросил Василия: – Поставь Шлёгера и отвези хлопца у шпиталь. Дай там три рубля – пущай замажут ногу, – уходя к покупателю, приказал: – И назад привези.
Они вернулись часа через три. У конокрада была перебинтована нога – белый бинт выглядывал из дыры в штанине.
Василий, не увидев двух кобылиц и коня, которого хотели украсть, радостно воскликнул:
– Продались!
Сели есть.
– Куда теперь, Елизар? – спросил Никифор Корнеевич.
Цыган пожал плечами.
– Коней, говоришь, знаешь?
– Знаю.
Мимо возов шли трое: мужик в чёрной косоворотке без пояса, с ним две женщины в синих ситцевых кофточках и длинных цветастых юбках. Без платков на голове.
Елизар оставил кулеш, прижался к колесу брички. На его лице застыл болезненный испуг. Он следил за троицей и, должно, выбирал момент, чтобы убежать незамеченным.
– Твои? – спросил Никифор Корнеевич. И, получив утвердительный кивок, снял с телеги полсть, бросил цыгану. – Накройся.
Трое остановились возле соседнего воза, где мужик и баба торговали глиняной посудой. Мужчина взял большой глэчик, облитый сверху коричневой глазурью. Долго вертел его перед глазами, заглядывал внутрь. Женщины зашли за спину продавцам, и одна, уловив момент, сунула глэчик поменьше себе в складки юбки.
Никифор Корнеевич свистнул и мотнул рукой в сторону воровки. Чёрт сорвался и с рычанием вцепился в цветастый матерчатый подол – крутил головой, стараясь оторвать от него кусок.
Глэчик упал на песок и разбился.
– Ах ты, сучка! – крикнула хозяйка. Схватила кнут и с размаху полоснула одну из воровок. – Нехристь иродова!
Мужик соскочил с воза, вырвал у цыгана глазурованный глэчик, сорвал с себя соломенный брыль, наклонил голову и, точно обозленный бык, ударил ею цыгана в живот. Тот упал. Мужик принялся бить ногами лежащего. Женщины исчезли, их рычанием проводил Чёрт.
Василий подскочил к хозяину посуды, обнял за живот, оттолкнул к телеге. В это время баба лихо сбросила свои шесть пудов на землю и принялась стегать цыгана кнутом, приговаривая:
– Когда ж вас, воров проклятых, от нас Бог заберёт… вместе из жидовой?!
Василий перехватил её руку, отобрал кнут.
– У нас коня украли… И чего?
Вопрос застал женщину врасплох.
– Якие кони? – она тяжело дышала, хватая полными губами воздух. – Глэчик украли, а твоя собака разбила!
Когда всё утихло, Елизар стянул с себя полсть. Взял миску с кулешом, принялся доедать. Выскреб миску до чистоты, облизал ложку и спросил тихо, обращаясь или к старику, или к Василию:
– Можна я из вами до вечера побуду?
После обеда продали ещё коня.
Василий, передавая повод уздечки из своей полы в полу покупателя, сказал:
– Вы, пан, его год подержите без подков и хомута. А то можете спортить, – и заверил: – А конь хороший. И до седла уже приученный.
Стали зажигаться костры. И скоро запели.
Василий снял с огня кулеш, принялся накладывать в миски.
Подошёл мужик, торговавший посудой. В руках держал штоф и кружку. Его недобро встретил Чёрт – оскалил зубы, стернёй задрал шерсть на шее.
– Можна до честного стола, пока моя баба гдеся гуляит?
– Садись, добродею, – отозвался Никифор Корнеевич.
– Кружки найдуться? – сосед опустился на колени.
– И миска кулеша, – подхватил Василий.
Никифор Корнеевич позвал цыгана.
– Ты оковыту[50] пьёшь?
– Немножко.
Ему налили.
– Я уже не первый раз на ваших коней гляжу, – сказал гость, заедая водку кулешом. – Добрыи коники. А вы, панове, скуда буите?
– Из Солёного Гая, – ответил Василий. – Знаете?
– Слыхали про такое… – осторожно ответил мужик, словно проверял себя. – Те самые, шо у «отруб» пошли?
– Пошли, – ответил Василий.
– Молотилка у вашем дворе ище живая? – с той же осторожностью спросил сосед.
– А чего из ей станется?
– Не знаю, не знаю, добродею... – гость снова налил в кружки. – И вам, панове, спасибочки, шо за нас заступились перед супостатом. – Выпил, вытер усы и, принявшись за кулеш, сказал: – У том месяце… як раз после Пасхи тута одного дядька спалили… Он, як и вы, споймал цыгана. Ноччю огонь подкинули. Конь, воз… И телятко сгинуло.
Сосед вдруг нервно схватил свой штоф, плеснул из него в кружку, залпом выпил. Оставил бутылку и громко запел:

Хрустальная рюмка – водки нальём.
Пьём или не пьём мы – все помрём…

Упал на полсть, раскинул руки и захрапел.
Через полчаса подошла жена гончара. Стоя над мужем, громко запричитала:
– Опять нажрался, зараза! Сходить до добрых людей на минуточку нельзя! Надоел ты мине, супостат! Когда тебя нечистая приберёт из моей жизни!
Потревоженный гончар замычал во сне.
Никифор Корнеевич и Василий подхватили пьяного соседа, отвели к возу с горшками, положили на солому. Жена понесла следом соломенный брыль, штоф и кружку.
Утром, поев кулеша, Никифор Корнеевич оставил Василия торговать последнего коня, сам пошёл к продавцу посуды. Была причина: всю ночь не давали покоя слова: «Не знаю, не знаю, добродею…» Беспокоили, собственно, не они, а подозрительность в голосе гончара, смешанная с беспокойством.
«Шо ему до молотилки? – думал Никифор Корнеевич. – А сказал же не просто так…»
Соседи перекладывали макитры[51], глэчики и миски.
– До дома собрались, добродеи? – спросил Никифор Корнеевич.
– Не продали и половины, – огорчённо сообщил мужик.
– Свой товар? Сами обжигаете?
– И глазурим, – с гордостью сказал гончар.
– А откуда вы?
– Из Золотоноши.
– Не далёко… Глину де берёте?
– Хочешь себе такое дело устроить?
– А може, и сделаю, – ответил Беспалый. – Только у нас глина поганая. Из каменём и известью пополам. Чистой, як тесто, нету.
– А зачем вам, пан, этие горшки? У вас настоящее дело – молотилка.
– Про иё откуда знаешь?
– Народ гудел. У том годе хотели до вас везти снопы… Не сталось. Один сказал – она сгорела. Мы и не повезли... А як вы говорите, шо машина работаит… повезём обязательно. А то в Кременчук или Кобыляки дальшей, чем до Солёного Гая, учитай, почти вдвое.
– А у Кременчуке чего?
– Там жид нанимает хлопов с цепами, як на панщину. В двадцать цепов молотят… и три дня. А у тебя воз жита за сколько выбивается?
– Час, два… Може, три.
– А як нам платить?
– Десятый сноп и солома на огонь.
– Не брешешь, шоб нам из снопами не вернаться назад?
– Десять, – заверил Беспалый. – Шо ищё мужики говорят?
– Про шо тая пьянь може говорить? – встряла жена. – Один напился и кричал: «Пойду, спалю тую немецкую заразу, шобы наший православный народ не баламутила!»
– А и правда… – подхватил гончар. – Император у Петербурге – немец, пан наший, Энгельгарт, – немец. Жид, шо в Кременчуке молотит, – немец. Теперь и молотилка – немка!..
– Супостаты проклятыи! – обозлилась женщина. – Пятый день торгуем и половины не продали…
– Спасибочки за компанию, – сказал Никифор Корнеевич. – А удумаете привозить снопы, то лучше из вечера приехать, шоб чуть свет начинать… А то своих сильно много…
Беспалый хотел уйти, но гончар его остановил.
– А вы, добродей, не из немцов?
– С чего такая мысль? – удивился старик.
– Брыль у вас не наший… Из индюшачим хвостом. И собаку из собой возите… Это вместо «Бердана»? Може, продадите собаку, добродей? Я за иё три глазурованных глэчика дам или пару макитр из макогонами[52]… А макогон из акации.
– Не продаётся, – ответил Никифор Корнеевич. – Сами сказали: «Вместо «Бердана».
Когда вернулся к своим лошадям, Василий с каким-то мужиком торговал собаку. Чёрт скалил зубы на покупателя, ломая уши, дыбя беспрерывно шерсть на загривке.
– Собирайся, – приказал отец.
– Не договорились ищё…
– Не продаётся.
– Золотой даёт…
– Хоть десять! – недовольно оборвал Никифор Корнеевич. – Другой раз. На осень пускай приходит… Я котят привезу… Тоже тварюка хорошая.
Стали запрягать.
– Ты Шлёгера в телегу поставь, – попросил старик. И поймав удивлённый взгляд сына, добавил: – А я на кобыле.
Когда собрались ехать, старик подозвал к себе цыгана. Порылся в кармане, достал золотые червонцы, которые получил от барона, и протянул конокраду.
– Твоё. И не кради никогда. Попроси, заработай. Другой дороги в люди нету, – и запрыгнув в бричку, спросил: – Онишки знаешь?
– Слыхал, – ответил неуверенно Елизар.
– Перед ними Солёный Гай есть. Дом под железом – это мы. Приходи. Дело дам. Из конями, – хлестнул кобылу и крикнул: – Черт, домой!
Когда проезжали развилку дороги на Лубны, Никифор Корнеевич остановил бричку, подошёл к телеге и сказал сыну:
– Ты, Василь, сичас на тартаку[53] до Шабтая Гилельса, – взялся отсчитывать ассигнации. – Скажешь, пусть артель пришлёт навес для молотилки ставить. Заодно купишь ведро нефтяной смолы и ведро гвоздей четвертных.

_______________________________
Полный текст опубликованного в "Невском проспекте" романа "Время незамеченных людей" (кн. I) хранится на сайте "Невского проспекта" по ссылке:
https://drive.google.com/file/d/1Qv2P-m4bZ75SgJw4qcUZi7WagQdZk1cs/view?usp=sharing
_______________________________
Примечания:
[1] В отсутствие кирпича печи «выбивали», т.е. формовали: в опалубку набивали сырую глину, топтали, оставляли высыхать и обжигали.
[2] В отличие от жёсткой, твёрдой соломы ржи или пшеницы, ячменная очень мягкая, шелковистая.
[3] Иезуитская формулировка, придуманная в недрах ОГПУ-НКВД, для родственников расстрелянных граждан, с единственной целью - принудить родственников не разыскивать близких.
[4] Быковня - место по дороге на север от Киева, где в лесной чаще большевики расстреливали приговорённых «тройками» «врагов народа».
[5]Символ принадлежности к Первому эскадрону Кавалергардского полка Его Императорского величества.
[6] Стельмахство - изготовление телег и бричек.
[7] Поветь – административная единица, определявшая общинную форму землевладеления.
[8] Крамница – магазин, где продавался крам: ткани для шитья (укр.).
[9] Торговля водкой в РИ была делом государственным. Выпускались два сорта: первого с крышкой красного цвета («красноголовая») по цене 40 коп. и «белоголовая» второго сорта двойной перегонки по цене 60 коп. за бутылку ( 0,61 л).
[10] Паска – кулич (укр.).
[11] Писанка – пасхальное яйцо (укр.).
[12] Теслярство - столярничество (укр.).
[13] Стельма – мастерская, где изготовлялись телеги и брички (укр.).
[14] Schläger – бандит (нем.).
[15] Солидус - одна из граничных температур кристаллизации металлического сплава.
[16] Скрыня - сундук для семейного скарба (укр.).
[17] Реальное училище для среднего сословия, где не изучалась латынь, и по этой причине выпускники не имели возможности получать высшее образование.
[18] Царина - сельский сход (укр.).
[19] Отруб - по закону РИ во время царствования Александра III крестьянин уже мог выйти из общины с выделением ему части общинной земли, но без права строить на ней что-либо капитальное.
[20] Дорошенко М. – Гетман реестрового казачества при Польском короле Сигизмунде III.
[21] Буцегарня – тюрьма (укр.).
[22] Манифест об отмене в РИ крепостного права.
[23] Шинок – мелкий магазинчик (укр.).
[24] Глэчик – крынка (укр.).
[25] Драбинка – здесь лестница (укр.).
[26] Лэдацюга – лентяй (укр).
[27] Хедер – еврейская начальная религиозная школа.
[28] Ламанова Н. – российский модельер, художник театрального костюма. Имела звание «Поставщик Двора Ея Императорского величества». Стояла у истоков российской европейской моды.
[29] Шахрай – здесь фамилия. В переводе с украинского – жулик.
[30] Левада – загон для выгула лошадей (укр.).
[31] Мысник – навесная полка для чистой столовой посуды (укр.).
[32] Цвинтарь – кладбище при церкви в отличие от простого сельского погоста ( укр.).
[33] Аn die Bräutigame – о конюхах (нем.).
[34] Косач-Квитка Л. – Леся Украинка.
[35] Гайнуть – быстро сбегать (укр.).
[36] Dampfdruck des Kessels - давление пара в котле (нем.).
[37] Alle Teile müssen gut geschmiertsein. - Все детали должны хорошо смазываться (нем.).
[38] IhrSohn, Frau Daren, wirdein guter Mechanikersein. - Ваш сын, фрау Дарья, будет хороший механик (нем.).
[39] Ich bin Mechaniker, ich bin Mechaniker - Я – механик! Я - механик! (нем.).
[40] Müssen – надо (нем.).
[41] Feuer – Leben! – Огонь – жизнь! (нем.).
[42] Garage über der Dreschmaschin - Гараж над молотилкой (нем.).
[43] Vor Regen und Schnee schützen – Прятать от дождя и снега (нем.)
[44] Разъяголить – выболтать (укр.).
[45] Sehr gut, Herr Nihichwar – Большое спасибо, гер Никифор (нем.).
[46] Wennder Drescherstarkpfeift, ziehen Siedas Ventil - Когда молотилка сильно свистит – дёргай клапан (нем.).
[47] Смолоскип – соломенно-дёготный факел (укр.).
[48] ДОПР – Дом предварительного заключения.
[49] Ramalho! Du-te la baron! – Братья! Скачите к барону! (молд.).
[50] Оковыта – в простонародии уважительное название водки (укр.). Перифраз из латинского «аquavita» – вода жизни.
[51] Макитра – ёмкость из глины для растирания мака (укр.).
[52] Макогон – деревянная палка для растирания мака в макитре (укр.).
[53] Тартака ­– лесопилка (укр.).