Татьяна Харитонова: Дедушка

­­­Он был старым. Странно было смотреть, как утром, покряхтывая, покашливая, он вставал с постели и шаркающей походкой брёл на кухню. Странно, потому, что, казалось, совсем недавно, он был главнокомандующим в квартире, строил и равнял всех, держал дом своей сильной жилистой рукой. Сейчас от командного пункта осталась зона наблюдения за происходящим. Дед превратился в наблюдателя. Причем, стороннего наблюдателя. Он молчал, пожевывая губами, как корова, пережевывал жвачку впечатлений, откладывая их в неведомые хранилища. Дед наблюдал за близкими людьми равнодушно и тихо. Он знал, что близкие сидят на чемоданах, отсчитывают часы и минуты до переезда. Нет. Никаких чемоданов в доме не паковалось. Все вещи были на месте, аккуратно разложены по полкам небольшой трехкомнатной квартиры. Но мысль об отъезде витала в воздухе, жила рядом с ними, заставляя многозначительно замолкать при появлении деда в момент каких-то шумных обсуждений и споров. Семья собиралась в Австралию. Документы были собраны, и даже тест на здоровье все прошли. Лишь невестке Сонечке надо было похудеть немножко. Всё было хорошо. Но дед. Он не проходил ни по каким статьям. Сдать в дом престарелых его не могли. Ни у кого и мысли такой не возникало. Хотя мысли возникали у всех, но озвучивать эту мысль никто не пытался. Стыдно. И оставить одного было невозможно.

После завтрака он медленно вставал, одевался в зависимости от времени года в свою старую, добротную одежду и шёл на улицу. Рядом с домом была трамвайная остановка. Под крытым козырьком стояла лавочка, излюбленное его место. Дед усаживался на лавку, опирался на трость, и задумчиво созерцал происходящее. Как в кино, перед ним двигались кадры современного города: люди, лица, события. Ему не нужен был телевизор. Он находил никому ни понятное удовольствие в этом бесконечном наблюдении. К обеду кто-нибудь из домашних шёл за дедом. Он вставал со своей лавочки и семенил домой, обедал, ложился отдохнуть, а к вечеру возвращался на свой наблюдательный пункт. И так изо дня в день. Зимой, когда было очень холодно и ветрено, дед сидел у окна и через стекло смотрел на улицу. Зрелище было куда менее интересное, и он откровенно скучал, мучился и ждал тёплых дней, как ребенок. Ну, а весной, торжественно открывал сезон.

Однажды он вышел из дома и как всегда направился к остановке. У проезжей части стояла собака, маленькая чёрная дворняжка с лихо закрученным хвостиком. Как и все дворняжки, она была мудрой и чётко усвоила правила уличного движения – переходить дорогу только с человеком, а желательно, с толпой людей. Она долго стояла в ожидании, переминаясь с лапки на лапку, но час пик прошел, и желающих перейти не было. Она рискнула побежать в одиночку, но свист тормозов отбросил её назад, прямо под ноги нашему деду.

-Что, горемыка, не пропускают? Они сейчас такие, мчатся, как сумасшедшие, никакие законы им не писаны. На переход не обращают внимания. А тебе на ту сторону надо?
Собака благодарно вильнула хвостиком, заглянула в глаза.
-Ну, пойдем, переведу.

Пара медленно перешла улицу, собака деловито потрусила по делам, а дед волею судьбы передислоцировался на новый пункт наблюдения. Напротив предыдущего. Стало интереснее. Он видел свой дом, соседей, которые растворялись в транспорте, спеша по делам. Он видел своё окно, завешенное светлым тюлем с цветком алоэ на подоконнике, которое высадила жена. Ушла и оставила его совсем одного. Дети? Дети не в счет. Нет! Дети хорошие. Но они спешат по жизни, бегут , не останавливаются. А уж подумать, понаблюдать, решить спокойно, без суеты и спешки? Нет. И внуки такие – же: на ушах заглушки музыкальные, на глазах – очки. Не поймешь, что они видят, что они слышат? Друг друга слушать и то разучились. Кричат, доказывают, а о чём спорят, и сами толком не знают. Дед для них совсем не авторитет. Пробовал как – то сказать, что не так всё у них, и слушать не стали. Держат в доме, как мебель, как вещь. Он и разговаривать постепенно перестал с ними. Что толку? Разве плеер их или Интернет перекричишь? А с телевизором сражаться и вовсе не по силам. Так вот и сидит, смотрит, как народ живёт. А народ не живёт, народ бежит или едет. Во всяком случае, ему так кажется. Здесь, на остановке, перед ним проходит вся кинолента реальности. Вот женщина с пакетом, в глазах – проблемы, которые она решает, а решить бедняжка не может. Или вот мужчина. Выпил крепко вчера, сегодня плохо бедолаге, а на работу, хочешь, не хочешь, а надо. А вот парень с девчонкой, расстаться никак не могут. Уж так он ее целует. Прижался прямо на остановке. Живот у нее голый, в пупке – железяки. Зачем? Может, она его на цепь сажает, что бы ни убежал? Как собаку к будке. На день с цепи отпускает, а вечером, давай родимый, домой. Интересно, долго она его на цепи то удержит. Да и недолго, наверное, на цепи никто никогда никого не удержал. Вот внучка жила с парнем, не расписанные. Гражданский брак по-ихнему. Почему гражданский? Потому что граждане? Так мы с Петровной тоже были гражданами, однако расписались, честь по чести, и прожили сорок годков. Всяко было: и ссорились, и мирились, а бросать Петровну и мысли не возникало, хоть она женщина была с порохом наготове. А внучкин гражданский муж, гражданин этот, пожил с ней два года, а потом, видишь ли, не подошли друг другу. Да они и не пытались подходить. У него в ушах плеер, у нее в ушах плеер, целыми днями по городу врозь, вечеров сбегутся в кучу, поедят молча у телевизора, он к компьютеру, она к телефону, а потом спать. На два года их и хватило. Детей так и не родили. Не успели за два года. Все в делах, горемыки. А теперь ещё этот отъезд. Они думают, что дед не слышит ничего, не видит. А он давно в курсе всех их дел. А что делать?

Когда он не пришёл к обеду, занавески на окнах всполошились. У цветочного горшка появлялось то одно, то другое, то третье растерянное лицо.
-Ну – ну, поволнуйтесь, граждане. Вы ведь этого хотите. Что же всполошились?
Граждане высыпали к остановке. Не все сразу, по очереди. Сначала сын, потом невестка, потом внучка.
-Простите, а вы дедушку не видали? Он на скамеечке этой сидит обычно?

Нет, никто не видал. Дед нахохлился. Втянул голову в плечи, как худой воробей, выпавший из гнезда. Стало зябко. Вспомнилось, как в детстве, когда мать наказала его за что - то, сбежал из дому, спрятался за сараюшку и долго слышал взволнованный голос, звавший его домой. Было радостно, оттого, что его простили, и горько за то, что обидели наказанием, несправедливым, как тогда казалось. Вот и сейчас, как тот мальчонка, сидел на остановке, притаившись. Его спас подъехавший троллейбус. Воровато озираясь, вошёл, сел на свободное сиденье и поехал. Куда? Зачем? Мысль появилась неожиданно. Поеду в Грушовку, дом престарелых за городом. На разведку.
Грушовка была в семи километрах. Притча во языцех для всех стариков. Грушовки боялись. Никто туда не хотел. И все-таки, это был вариант для деда. На Грушовку бегали маршрутки. Денег у него не было, но в маршрутке должно было быть льготное место. Повезет – уеду. Так он загадал. Микроавтобус подкатил к остановке, обдав водой из лужи. Вот балбесы – привычно подумалось, но тут же отогнал эту мысль. Рядом с шофёром были пустые два сиденья. Обычно туда запрыгивают самые шустрые пассажиры, но сегодня желающих не было. В салон зашли две женщины дачницы, да девчушка лет тринадцати с котом в корзинке.

-Сынок! Возьмешь на льготное?
Сынок – мужчина лет сорока, с недовольным лицом, потянулся и открыл дверь:
-Много вас, льготников!
-Где много, покажи?
-Да везде много! Одни льготники. Забодали своими льготами. А нам что же, развозить вас, господ, а самим лапу сосать?
-Да ты потерпи, сынок, и страна пусть потерпит, окочуримся мы скоро, все вам полегче будет!
-Вы окочуритесь, новые льготники подрастут.
-А сам-то льготником не будешь?
-Буду, наверное, только льготы тогда обязательно отменят. Мне всегда везёт. Очередь занимаю, значить товар перед моим носом закончится.
-А ты, добрее, сынок, добрее к людям, вот и не закончится. Все воздастся тебе.
-Умный ты, дед, как я посмотрю, садись рядом, довезу с ветерком.

Дед вскарабкался на высокую подножку, сел рядом с водителем. У лица покачивалась маленькая обезьянка, подмигивая левым глазом. На панели - иконка Николая Чудотворца, покровителя всех путешествующих.
- Небось, в Грушовку сдаваться, иль проведать кого?
-Я на разведку, сынок. Видно придется там доживать свой век.
-Вот ты о доброте. И что ты своей добротой? В Грушовку?
-Не в доброте дело. Мои, наверное, и слышать об этом не хотят. Я сам так решил.
-Просто так никто бы не решил. Значит, обуза.
-Обуза. Согласен. А кто в старости не обуза?
-Глупости, дед. Нет будущего у государства, для которого старики – обуза. На востоке старик – самый почитаемый гражданин. Его уважают и прислушиваются.
-Вот ты так красиво говоришь, а сам везти меня забесплатно не хотел.
-Знаешь, сколько вожу туда? У меня жена в Грушовке медсестрой в этом, как его, геронтологическом центре работает. Наслышан от неё всякого. Туда же стариков, как детей подбрасывают.
-Как это?
-А так. Месяц назад бабушку привезли на машине, старенькую совсем, посадили на скамеечку, а сами поминай, как звали. А бабулечка сидит час, сидит второй, как подкидыш у дома малютки. Только тот орёт, а эта плачет беззвучно. У того и имени то нет, чистый лист, а у этой вся жизнь за плечами, а кроме памяти - ничего. Когда стало смеркаться, вышли к ней, мол, ты что, бабуля, тут делаешь?
А она взмолилась:
-Деточки, заберите, нет моей мочи сидеть на этой скамейке больше.
-А зовут то тебя как?
-Вот документ.- Достала платочек с документом трясущимися руками.
Шофёр возмущенно цыркнул слюной в открытое окно:
- Собственные детишки её скинули государству, как ненужную вещь. Старики – сироты при живых детях, дети – сироты при живых родителях. Что делается? Так что, ты дед крепись, не везут тебя дети в Грушовку, и не рыпайся. Живи тихонько.
-Да как же жить спокойно?! – дед взволнованно взмахнул рукой. Все чувства, так старательно спрятанные за невозмутимостью, выплеснулись наружу.- Они уезжать собрались, а я им мешаю. Из- за меня сидят, ждут. А чего ждут? Смерти моей. Так я уж лучше сам как-нибудь.
-А куда едут то?
-В Австралию!
-Эка, ближний свет! Что им дома не живётся?
-Да там родственники, нашлись по жениной линии. Одиноко им, видите ли, хотят родню собрать в кучу. Вот наши и зашебуршились.
-Ну, так и ты с ними давай, дед! На старости лет на мир посмотришь.
-Кому я нужен там, в той Австралии? Тесты на здоровье проходят. Разве ж я пройду? Вон, Соньку худеть заставили, иначе, не пустят.
-Чудеса в королевстве датском.- Шофер крепкой ладонью пригладил непокорные волосы на лбу. Руки крепко сжали баранку, так, что костяшки пальцев побелели.- А ты знаешь, дед, когда больше всего едут в Грушовку дети?
-Когда?
-Когда у их стариков пенсия, жалкие двадцать пять процентов, которые им государство оставляет. Так вот, едут навестить, просыпаются у них родственные чувства.
В кабине повисла тишина, тяжелая, гнетущая. Вертелась обезьянка, ничего не подозревавшая о нравах, царящих в стае её потомков. Грустно наблюдал за всем Николай Чудотворец, по-прежнему любя и надеясь. А за окном микроавтобуса побежали коттеджи – новостройки.
-Вот и Грушовка. Ну, давай, дед, удачи. Если что, назад, как льготника довезу. Не боись!
-Спасибо, сынок. – Дед засуетился, Неуклюже спрыгнул с высокой подножки и задал неожиданный вопрос, без которого не мог уйти:
-А у тебя, сынок, родители живы?
-А как же. В деревне. Слава Богу, справляются пока. Ну, помогаю, конечно, огород, сено. Они еще корову у меня держат. Я в этом году взмолился. Ну, что, молока литр себе не купите? Много ли вам надо на старости? Тяжело с ней управляться! А мать мне в ответ:
-Сынок, не мы её держим, а она нас держит на этом свете. Есть за кем ухаживать, кого обхаживать, значит, ты нужен. Вот она, крестьянская философия, немудрёная, но самая правильная. Жили бы по этим законам, и не было бы у нас сирот, не старых, ни малых. А то мудрят все чего – то, мудрят…
-Ну, спасибо, сынок, на добром слове. Бывай.
-Давай , отец, пока…

Маршрутка сделала круг и остановилась в ожидании пассажиров, а старик медленно побреёл по тропинке к огромному девятиэтажному зданию геронтологического центра – последнего оплота горькой старости.

Старик был похож на большую птицу, которая вдруг разучилась летать, то ли от болезней, то ли от старости, и стала ковылять на земле. Ветер развевал её седые перья, ноги, почти не сгибаясь в коленях, измеряли метр за метром, оставшуюся в этой жизни дорогу. А дорога уводила от родного гнезда.

Автор: Татьяна Харитонова

https://www.chitalnya.ru/work/3584381/