Ангсолнц

­Из поклонения женской красоте во всей ее прелести и изяществе рождается не просто любовь
(она проявляет себя, как стихийная сила, как Эрос), а человеческая любовь, человечность,
что отличает нас как от зверей, так и богов. Красота гуманна и самоценна.
(Петр Киле, «Сокровища женщин. Истории любви и творений»)


    Он опять прилетел ))

     Удивительно, как неожиданно и своевременно попадают в руки некоторые книги. Безошибочное провидение, интуитивное чутьё, которое вешает на один корешок ярлык надписью «выпей меня», а на другом выкладывает ягодами «съешь меня». И именно в нужной последовательности! «Tertium Organum. Ключ к загадкам мира» Успенского, «1984» Оруэлла и зарисовки по античности и ренессансу Петра Киле. Какая отдушина, его лаконичные рассуждения о красоте! «Я не боюсь прослыть старомодным. Любовь и красота, вопреки всем изыскам и извращеньям моды и шоу-бизнеса, заключают в себе самые простые и естественные, самые добрые и высшие устремления человеческой души, ведь именно душа – сосредоточие любви и красоты, а не тело, животное начало человека с его инстинктами хватать, насиловать и убивать, но и творить, как природа, прекрасное.»
     В сочетании этих трех произведений - подсознательный (или надсознательный?) протест спорному заявлению Успенского: «Если нам кажется, что мы еще не знаем своей судьбы, если мы еще сомневаемся и не решаемся расстаться с безнадежностью «положительного» взгляда на жизнь, то это происходит потому, что нужные нам книги редко собираются вместе». Читающему приходят те книги, в которых он испытывает потребность. Утоление духовного голода неизменно влечёт пробуждение аппетита, и так до бесконечности)) Представить, что однажды на полке окажется набор книг, раз и навсегда удовлетворяющий искания пытливого ума, немыслимо. Справедливее его же утверждение в предисловии: «Книги, книги, книги… Я читаю, нахожу, теряю, опять нахожу и снова теряю». И как прав Оруэлл: «Он подумал, что лучшие книги говорят тебе то, что ты и так уже знаешь». Можно продолжить: ты всегда находишь то, что ищешь в данный момент. 

     Диву даюсь, какой контраст и сколько общего у Успенского с Оруэллом. Прочитай я эти произведения разроненно друг от друга, с каким-то, пусть небольшим, временным интервалом, не заметил бы до жути явной переклички между ними. «1984» - это как ответ на «Tertium Organum». 
     И – фанфары-барабаны! - я в восторге от обоих, с обоими соглашаюсь и спорю! 
     Фантаст-идеалист Успенский с откровениями о безграничных возможностях человеческого разума, о стремлении к божественному, к достижению гармонии с мирозданием и совершенной нравственности приходит к фашизму: 

«Это будет действительно высшая раса – и тут не будет возможна никакая фальсификация, никакая подмена, никакая узурпация. Ничего нельзя будет купить, ничего нельзя будет присвоить обманом или силой. И эта раса не только будет, но она уже есть.

И люди новой расы уже начинают узнавать друг друга. Уже устанавливаются лозунги и пароли… И может быть, социальные и политические вопросы, так остро выдвинутые нашим временем, разрешатся совсем на другой плоскости, чем мы это думаем, и совершенно другим образом – разрешатся выступлением на сцену сознающей себя новой расы, которая явится судьей старых».

     Мудрый писатель и эзотерик, он прекрасен в деталях, но когда паззл складывается, картина представляется полнейшим апокалипсисом: достигшие космического сознания сверхчеловеки (с обостренным чувством ответственности, кристальной честностью, светлыми мыслями и «новой совестью») искореняют человеков. 

     Итоговый вывод сочинения как нельзя лучше иллюстрирует сказанное в серединных главах про парадоксальный мир ноуменов с отсылкой к Гегелю: «Всякая идея, продолженная до бесконечности, становится своей собственной противоположностью».

     У Оруэлла мысль Гегеля выступает с блистательной оголенностью: 

      Война – это мир

     Свобода – это рабство

     Незнание – это сила

(Да-да, напрашивается очевидное логическое продолжение: Бог – это Дьявол). Новояз, белочерное, дважды два – пять… Двоемыслие, которое внутрипартиец О’Брайен одухотворенно излагает заключенному Уинстону:

«Мы подчинили материю, поскольку подчинили разум. Реальность находится внутри черепной коробки. Ты усвоишь это постепенно, Уинстон. Нет ничего, что нам не под силу. Невидимость, левитация – что угодно. … Ничто не существует иначе, как в человеческом сознании».

     Практически перифраз умницы (без иронии) Успенского: «Важно, чтобы человек понимал, что материя и мысль – это одно и то же. […] Поэтому в интересах правильного мышления необходимо сразу представлять себе началом дух, то есть сознание. Это избавит от многих ненужных блужданий по окольным путям и по тупикам. И раньше уже было указано, что если вообще признавать существование сознания, то необходимо признать, что существует только одно сознание, и больше ничего».

     Разница только в том, что Оруэлл вкладывает эти слова в уста не самого приятного персонажа – воспытателя, а Петр Демьянович говорит от себя лично. 

     Или вот, например, поразительная параллель. У Успенского: «…эволюция познания заключается в постепенном отхождении от себя.  […] Только отойдя от себя, то есть от своей личной точки зрения, мы начинаем постигать мир, как он есть». У Оруэлла: «В одиночестве – на свободе – человек всегда проигрывает. Это неизбежно, потому что всякий человек обречен на смерть, а это величайшее поражение. Но если он сумеет полностью, безоговорочно подчиниться, если он избавится от своей индивидуальности, если сольется с Партией, тогда он станет всесильным и бессмертным». Конечно, эти пути, вроде бы, ведут к противоположным целям (хотя и там, и там речь о бессмертии в результате трансформации, только бессмертие понимается по-разному), но какими похожими умственными упражнениями! ))

     Безусловно, как не поаплодировать философским рассуждениям о просветлениях, экстазах, мистическом опыте, слиянии души с Богом и прочих турья(х), об океане, сливающемся с каплей! Как не согласиться с тем, что «небесный свет» и «невероятное блаженство» идут от любви! Но зачем, зачем стремиться к тому, чтобы все испытывали одно и то же? Чтобы все непременно стали святыми и познали тайны мира? Кто мешает сосуществовать одноклеточным организмам и млекопитающим? Почему «человечество может и должно измениться», а «человек в настоящем виде это только куколка, из которой со временем разовьется бабочка, совсем непохожая на куколку»? Кто когда-нибудь находился в состоянии безграничной радости, окруженный и пронизанный благодатной лучезарностью, разве думал о судьбе человечества? Нет, он просто купался в счастье! У Успенского текст пестрит формулами долженствования, но кому «мы должны», и кому «надо», остается загадкой.

     Оруэлл легко разбивает идею насильственного изменения человеческой природы. Он бесподобен в демонстрации изнанки призрачной морали и опрокидывает её неоднократно точным нокаутом: бунт против угнетателей и жажда победы здравомыслия оборачиваются полным душевно-духовным фиаско главного героя.

 «- Если ты человек, Уинстон, то последний. Твой вид вымер; мы – преемники. Ты понимаешь, что ты один? Ты за боротом истории, тебя не существует. – Манере его (О’Брайена) сменилась на более суровую: - И ты себя считаешь морально выше нас, с нашей ложью и жестокостью?

- Да, я считаю себя выше.

О’Брайен ничего не сказал. Заговорили два других голоса. Вскоре Уинстон узнал в одном голосе свой. Это была запись его разговора с О’Брайеном в тот вечер, когда он вступал в Братство (против подавляющей личность Партии). Он услышал, как обещает лгать, красть, совершать подлоги, убивать, поощрять наркоманию и проституцию, разносить венерические заболевания, плеснуть в лицо ребенку серной кислотой.»

     Сходство позиций авторов по отношению к языку, к его роли в формировании мировоззрения и в жизни вообще, особенно радует. Успенский, ссылаясь на канадского психиатра Ричарда Бекка, считает язык инструментом познания, таким же, как чувства, и вместе с тем показателем уровня развития общества: «Язык соответствует интеллекту. […] Не может новое понятие образоваться без образования в то же самое время нового слова, которое является его выражением… Эволюция интеллекта должна сопровождаться эволюцией языка». Оруэлл связывает окончательную победу Революции (деградацию и полное подчинение) с обеднением языка: «Разве ты не видишь, что вся цель новояза – сузить горизонт мышления? В конце концов, мы сделаем мыслефонию попросту невозможной, потому что для неё не будет слов. […] С каждым годом слов будет все меньше, горизонт сознания – чуть уже».
     Язык – мощное средство управления реальностью, силу воздействия которого невозможно переоценить. Он перевешивает все искусства вместе взятые. Кто владеет словом, владеет миром. Но будет ли мир таким, каким он предстает в «1984» – «Полная противоположность глупым гедонистическим утопиям, которые воображали старые реформаторы. Мир страха, предательства и мучений, мир, где одни попирают других, мир, который на пути к совершенству становится не менее, а БОЛЕЕ безжалостным», или идеальным миром сверхчеловеков, как в «Tertium Organum», две фанатичные крайности? Ни тем, ни другим, потому что…

     ...Здесь – птичьи трели! – появляется девушка, которая срывает с себя всю одежду и небрежно отбрасывает в сторону. Жест, которым она отбрасывает одежду, завораживает. Такая изящная беспечность словно перечеркивает целую цивилизацию и мировоззрение.(с) Девушку (волшебная деталь!) зовут Джулия (еще чуть-чуть – и Джульетта), и она молода и прекрасна, как сама любовь. Любовь – та сила, которая давным-давно родила первое слово. «Когда занимаешься любовью, затрачиваешь энергию, а после ты счастлив и тебе на все плевать», – говорит Джулия. Пусть она предала Уинстона, а он – её, и чувство Уинстона превратилось в дичайшую форму благоговения перед Большим Братом, любовь не умерла, она «затаилась на время», до новых Уинстона и Джулии, Ромео и Джульетты … Оплотом любви остается единственный светлый образ в книге – матери Уинстона. «Воспоминание о матери разрывало ему сердце потому, что она умерла с любовью к нему…». Мать прикрывает рукой его сестру, когда та плачет, также, как на экране во время Двухминутки Ненависти мать другого ребенка пытается защитить свое дитя от пуль. Материнская любовь – вечный и главный оберег этого мира.

     А что Успенский? В конце книги он упоминает Апостола Павла, повторяя несколько раз, что «любовь ведёт к святости, и это понятно». И, не развивая тему, пишет в заключении: «Движение, лежащее в основе всего, есть движение мысли. Все, что останавливает движение мысли, - ложно». А то, что побуждает мысль, изложено задолго до, в главе XIII: «Если рождение идей есть свет, идущий от любви, то этот свет идет от большого огня. […] Огонь, в котором горит человечество, – это огонь жизни, огонь вечного обновления. Моралисты же с удовольствием загасили бы этот огонь, с которым они не знают, что делать, который нарушает порядок в их вселенной и которого они боятся, чувствуя его силу и власть. И они дуют на него, не понимая, что это начало всего. Божество, которому поклонялись древние народы в лице Солнца и его лучей и в лице Огня… Нет ничего циничнее и грубее холодного морализирования, которое видит в любви грех и похоть». 

    Совсем не Ангсоц, но Ангсолнц )) 

    Ты видишь солнце – это я тебя люблю и ласкаю лучами, я вижу солнце – это твоя любовь меня освещает и согревает.

    «История культуры – это «история любви»», - пишет Успенский, передавая эстафету Петру Киле с его историями о творческих узах. Любовь – это женственность, красота, чувственность. Разве может быть мир, в котором есть женщины, так жесток, как у Оруэлла, или так осознанно идеален, как в «Tertium Organum»? Мир красив и разнообразен, и мы с ним. Принять это разнообразие и самих себя со всеми "грехами" – добавить красоты, умножить любовь.

­