Роберт Иванов: Ладошка

­­Порой вспоминается сущая ерунда.

Вспоминается, например, девичья ладошка, доверчиво лежащая у меня на колене... Мы с Лидой находимся в поселковом клубе, на танцах, но я не танцую, я сопровождающий. В перерывах между танцами она не остается на площадке, а быстро возвращается в мой угол, садится рядом и кладет ладошку мне на колено. Иногда она даже пропускает танец, и мне кажется, что она гордится мной, таким большим и неуклюжим. Как ни странно, мне это приятно. «Пьер Безухов при Бородине», - говорю я сам себе и громко смеюсь. Лида с удивлением смотрит на меня.

Я только что окончил первый курс университета, был по уши весьма романтично влюблен. С моей пассией, Ольгой, мы учились на разных факультетах, в июле у нее началась учебная практика, она уехала в чужой город, а я вернулся домой, надеясь, что расстались мы ненадолго. Как потом оказалось – навсегда.

Дома мне надо было готовиться к пересдаче нескольких экзаменов, которые я благополучно завалил по причине своей дурацкой влюбленности, однако делать ничего не хотелось, я слонялся из угла в угол, бездарно прожигая время, даже на улицу выходил неохотно; я думал только о ней, об Ольге, ждал писем и не получал. Месяц тянулся нескончаемо... Знакомый предложил поработать в молодёжной газете. Я пришёл в редакцию, получил задание сделать репортаж с комсомольского собрания на каком-то заводе, отправился выполнять, заблудился в незнакомом микрорайоне, пришел на предприятие, когда собрание уже закончилось. В итоге вышла заметка в 80 строк. Больше в редакции я не появлялся.

Наступил август. Было решено, что я поеду на недельку к бабушке. По правде говоря, в поселок, где прошли все лета моего школьного детства, меня не тянуло, но к тому времени я не виделся со старушкой несколько лет и от нечего делать отправился в гости.

Оказалось, что у бабки снимает комнату юное создание, студентка кулинарного училища, которая осталась на лето, чтобы подработать. По утрам она работала, и дома ее не было. Скорее с любопытством, чем с нетерпением, я ждал ее появления. Наконец пришла крошечная блондинка на тонких, мягких ножках, какая-то вся не то болезненно, не то по-детски худощавая и нескладная. Личико у нее было смазливое, хотя совсем не в моем вкусе: немного вытянутые губы и нос пирожком. И имя ее прозвучало для меня как-то необычно – Лидия.

Лида очень стеснялась, и за то время, что я прожил у бабушки, я видел ее всего лишь несколько раз, большей частью мельком. Жил я в мансарде на чердаке, спал часов до десяти, потом выполнял работу по дому. Все друзья и приятели моего детства исчезли: кто спился и умер, кто погиб, разбившись на мотоцикле, кто уехал в город навсегда. Пришла только бабка-соседка, знавшая меня еще десятилетним мальчишкой. За те полчаса, что мы разговаривали, она несколько раз переспросила мое имя. Было видно, как она мучительно и безуспешно пытается соединить в целостную картину обрывки застрявших в ее голове воспоминаний. В дальнейшем я прятался от старухи на чердаке или уходил в сад. Лежа на скрипучей железной койке в моей мансарде, я много читал, пытался писать стихи, думал об Ольге, неохотно спускался вниз к обеду и ужину, потом быстренько убирался обратно на чердак.

У Лидии был сокращенный рабочий день, потому что ей ещё не было восемнадцати, и она приходила с работы довольно рано. Однажды в обед мы оказались за общим столом, и она сказала мне, что любит поэзию. В доказательство притащила из своей комнаты тетрадку стихов, которые выписывала из разных журналов, больше всего – из «Юности». Я «Юность» терпеть не мог, но из вежливости полистал тетрадь. Там не нашлось ничего интересного: много переписанных стихов про любовь, тексты популярных песен, несколько вклеек-листков из отрывного календаря. На последних страницах тетрадки я обнаружил довольно корявые доморощенные стишата не то самой Лиды, не то ее подруг… Словом, обычный для не очень развитой школьницы рукописный альманах.

Совсем скоро я начал подумывать об отъезде, но вдруг в центре поселка на кривом, облупленном щите появилось объявление, что в пятницу приезжает концертная бригада Ленинградской филармонии. Среди участников – Юрий Кукин. От Кукина сходила с ума вся наша студенческая братия, друзья не простили бы мне, если бы я не послушал знаменитого барда. Я понял, что мне придется ради этого прожить в поселке несколько лишних дней. С каким-то злорадным чувством, очень похожим на чувство мести за ее тетрадь со стихами, я пригласил на концерт Лиду. К моему удивлению, она охотно согласилась.

Кукин выступал во втором отделении. Всю первую часть концерта в поселковом Доме культуры было шумно, как на улице. Я с тоской смотрел цирковые номера, слушал бессмысленные, затасканные шутки конферансье и с тревогой ожидал выхода Кукина, не представляя, как он сможет выступить перед такой аудиторией. Может быть, это смешно, но я переживал за него. Наконец Кукин вышел. Он был в рубашке-ковбойке с закатанными рукавами, стройный, спортивный, мускулистый… Было заметно, что он гордится своей атлетической внешностью. Под шум зала он повозился немного с гитарой, потом взял аккорд, и зал как подменили, словно гипнотическая волна пробежала по рядам – стало тихо, потом еще тише, потом установилась полная тишина. Я не сразу понял, что происходит, даже пару раз оглянулся на зал. Там по-прежнему сидели все те же молодые поселковые шалопаи и охальники с семечками в газетных кульках, старушки, непонятно зачем пришедшие в дом культуры, и редкие мужчины средних лет. Но теперь это были другие люди… Я с изумлением посмотрел на Лиду. Она не сводила взгляд с Кукина, ее нежное некрасивое лицо то краснело, то бледнело… я не верил своим глазам.

Почти всю обратную дорогу мы молчали. Наконец, я спросил, как ей концерт. Она ответила: - Все ерунда, вот только Кукин… «Да какой, к черту, Кукин, - подумал я, - после той пухлой тетрадки дурацких стишков?!!!» Я привел Лиду домой и поднялся на свой чердак.

На следующий день, в субботу, бабушка вдруг завела странный разговор. – Знаешь, - сказала она, - Лида хочет пойти на танцы, но боится. Там один парень грозился ее побить… Сходил бы ты с ней, она очень просит.

Трудно было представить что-то более неуместное в тот момент, чем мой поход на танцы. Где? В этом никому не известном, кроме его жителей, рабочем поселке. С кем? Со студенткой кулинарного техникума…

- Но я не танцую, - осторожно возразил я. В дверь неожиданно просунулась Лидина голова и сказала:
- А танцевать и не обязательно. Вы просто в уголке посидите.

Неожиданно для себя я согласился. Я увидел радостно вспыхнувшее детское личико, увидел ее нескладную фигурку, когда она через кухню пробежала в свою комнату, почувствовал волну благодарности, вдруг хлынувшую от нее ко мне… И я не сказал ни бабушке, ни Лидии, что в качестве охранника мало пригоден, потому что с пятого класса ни с кем не дрался.

Мы добирались в клуб по каким-то железнодорожным путям. Лидия была одета в легкое ситцевое платьице, я оделся по студенческой моде в черные отечественные техасы и новую стройотрядовку цвета хаки. И вот Лидия танцует в толпе своих подружек по училищу. Я сижу в уголке, как договаривались, и рассматриваю ее подруг. Одна девушка мне особенно приглянулась: точеная фигурка, стройные полные ноги, выпуклый блестящий лоб, густые вьющиеся каштановые волосы… Она была очень похожа на мою Ольгу, и я с трудом отводил от неё взгляд. Но приходила Лида, садилась рядом и клала мне руку на колено. Я молчал, говорить нам было не о чем.

За полчаса до окончания танцев Лидия куда-то исчезла (помня о роли телохранителя, я старался не выпускать ее из вида), потом, вернувшись, подошла ко мне и сказала: - Нам надо срочно уходить. Тот парень с друзьями сейчас приедет.

Честно говоря, я не чувствовал угрозы, уходить мне не хотелось, потому что впервые за месяц с лишним я немного отвлекся от своих переживаний. Но и нарываться на неприятности тоже не стоило. Мы вышли из клуба. На улице было относительно темно: вечерело, собирался дождь. Лида настояла на том, чтобы мы пошли другой дорогой, через парк. Дескать, если тот парень решит подкараулить, то мы избежим опасности.

Мы пошли через парк довольно быстрым шагом, почти бегом. Лида поторапливала. В парке было безлюдно, по сторонам дорожки стояли простые скамейки, в большинстве своем поломанные. Лида запыхалась и предложила посидеть. Мы нашли целую скамейку и сели: я верхом, лицом к девушке, она боком. Я видел ее побледневшее личико, видел, как вздымается и опускается ее грудь от тяжелого, сбивчивого дыхания. Это меня удивило, потому что не так уж и долго мы шли. Я видел ее некрасивый, но миловидный профиль, видел, как блестит ее глаз в редком луче лунного света. И я думал о том, как хорошо было бы, если бы сейчас здесь сидела Ольга. С неба закапало редкими крупными каплями, Лида встрепенулась. В ее платьице ей было холодно, и я отдал ей свою куртку. Мы встали и пошли домой.

На следующее утро я уехал в свой город. Больше Лидию я не видел. Через много лет, уже на похоронах бабушки, я услышал, что какую-то девушку, когда-то снимавшую у нее комнату, убил какой-то парень. Пырнул ножом после танцев. Но никто не мог вспомнить, как звали ту девушку, а у бабушки квартировало потом немало студенток.

Я забыл Лидию на тридцать лет. Но в последние полгода мне почему-то часто вспоминается ее детская ладошка, лежащая у меня на коленке. И я понимаю, что вот эта ладошка, доверчиво положенная мне на колено, – это и было счастье, а я этого не почувствовал, не понял, не осознал. И это правильно, потому что иначе не имело бы смысла жить.