Пенетум: Палата Чистилища

­
Пинетум: Палата Чистилища
новелла (основано на реальных событиях)
Чистилище – место где души, умершие в мире с Богом, очищаются от совершённых ими при жизни грехов, согласно католическому вероисповеданию.

Глава 1

Н-да…, жизня… - интересная штука, конечно, ничего не скажешь. Ехал к матери, чтобы помочь ей, поддержать как-то; потому как, она заболела «короной»; и мне в очередной раз пришлось принести «в жертву» все свои чаянья в плане своего, уже постоянного жительства в Алматы. Я опять возвращался в этот проклятый Тараз. Нет – треклятый, вот, как. Бессчётное количество раз я хотел покинуть его навсегда (по крайней мере, мне уже трудно сосчитать все свои попытки задержаться и остаться навсегда в Алматы). По молодости своей (сейчас я уже приближаюсь к своему 40-летнему рубежу) у меня были все наилучшие предпосылки для доброй и славной жизни там; все обстоятельства были, что лучше и пожелать нельзя – по крайней мере, меня всё удовлетворяло и радовало. Намечались – да и были уже финансы – долгосрочные проекты; и все, что называется, составляющие складывались у меня на тот момент самым наилучшим, как мне казалось тогда, образом. Но и тогда тоже, рок - или, как назвать его по факту – опять же, материнские проблемы с домом, вернули меня обратно. Как-то, один сосед мой, кавказец, сказал, помню, мне: «Старики говорят: Кто в Джамбуле (Таразе) воды попьёт, то там и останется»… Вот, как-то, так.
А теперь, как получалось, я ещё возвратился туда, и умирать. И умирать, что называется, во цвете лет. Но о том, о всём попозже, потому как, о том, собственно, и будет всё это повествование. А потому, вкратце хочу вначале сказать о себе, хоть пару слов; дабы немного познакомиться, что ли, с моим читателем; пред которым и намереваюсь тут раскрыть свою душу.
Мы никогда не были богатыми. Более того, живя с вечно больной матерью и двумя младшими сёстрами, я с конца 90-х вдоволь нахлебался бедноты; чуть ли, не нищеты. А прям рядом всегда жили преуспевающие люди, как бельмо в глазу и , как гноящаяся рана на моём сердце.
Да, я должен сразу признаться, что я крайне амбициозен и тщеславен: и тщеславен, к тому же, до патологии, серьёзно. Но я нисколько не стыжусь здесь всех этих признаний; так как, принято говорить – и что, в принципе, по-моему, соответствует действительности и истине: не я сам себя сделал и мне тоже тут, как-то, надо с вами жить, согласитесь; раз уж, меня тут произвели на свет. Какие карты на руки дали – теми, извините, и играю… И я всегда, понятное, по-моему, дело, всегда хотел достигнуть этого положения – быть богатым. Нет, далеко не в плане достичь каких-то удовольствий – хотя, это, само-собой, как обычное приложение в таких случаях. Я просто не мог выносить своё довольно низкое социальное положение. Да, как я и упреждал уже ранее, я просто крайне самолюбив; и, наверное, даже очень горд; но поймите, я просто хотел быть, хотя бы, что называется, на уровне. И всё. Но при всём при этом (не всё-ж из одного дерьма я соткан), достичь всего того я стремился отнюдь не любыми средствами. Я полагал, что моего ума и энергии вполне хватит, чтобы приобрести всё то, что мне нужно, вполне законным и честным образом – трудом; так как, работы я не боялся никогда. Бедное моё нищенское отрочество, когда я работал в доме богатых соседей-субботников - вместо того, чтобы посещать школу; чтобы, как-то, выжить нашей семье в те непростые для всех годы - в достаточной мере приучило меня к труду.
Но всё то, что называется - «богачество» - почему-то, всегда уходило, ускользало от меня; как тот «кошелёк на верёвочке», который подёргивают «во время своё» некие смутные личности, таящиеся в кушарах нашей жизни… Но дело всё в том, что если уж, совсем честно – а иначе, собственно, к чему и писать-то? – то в подсознании моём всегда у меня был на то ясный ответ. Другое дело, что мы, бывает, совсем не хотим его принимать и изо всех сил стараемся найти всему тому, какое-то, более прозаическое объяснение; и, следовательно, прилагаем всё новые и новые усилия, и способы для достижения этих своих – как нам кажется, очень необходимых нам целей. Даже просто совсем необходимых. Н-да…
Ну, а тогда уж, чтобы Вам всё стало понятней, перейдём, что называется, к делу. А дело всё в том, что, несмотря на то, что я никогда не был, что называется, «душкой»; никогда не был этаким «добрым малым» (какой там добрый малый при моём воспалённом самолюбии), друзей особых не имел никогда (как говорят в таких случаях: я сам себе хороший друг) – одна из знакомых даже отзывалась обо мне: «Этот мерзкий Антон…» (так что, выводы можете делать сами); но тем не менее, как то может и не покажется кому странным, я с детства хотел найти Бога. Да, да, серьёзно. Вот такой, вот, курьёз. Игра природы, быть может, заключите Вы. Мой будущий наставник в Господе не раз говорил мне потом, что из таких как я, Божьих свидетелей, как правило, не делают. Говорил, впрочем, уже радуясь моим каким-то успехам, отдавая, конечно, при том всю славу Богу, который реально силён - и из камня вылепить живого человека. Чтобы Вам ещё лучше узреть меня в духовном моём обличии, добавлю уже и последние такие штрихи к своему портрету, как то, что в следствии ли того самолюбия или чего иного, но шея у меня, что называется, бычья. И далеко не только в физическом, буквальном плане (ибо я достаточно высок и крепок телом), а , именно, конечно, в плане духовном. А такая «бычья» шея подразумевает на себе (приходится это, к сожалению, признать) и голову очень, и очень умную, и чуть ли, не всезнающую; а потому, и мало кому доверяющую. Понимаете, в чём дело? То есть, объяснить что-то мне и убедить меня в том, для Вас будет делом весьма проблематичным; серьёзно. Тот же наставник впоследствии с улыбкой, как-то, сравнивал меня с дубом. То есть, в том плане, говорил он, что с дубом тоже «на сухую» работать невозможно и бесполезно. Его в начале отмачивают, вымачивают. А потом уже начинают его как-то резать, пилить и править. Вот, так же, говорил он, и в плане меня: «Чтобы тебя согнуть и что-то из тебя сделать, тебя необходимо в начале хорошенько отмочить в любви. Но за то, изделие из тебя обещает быть истинно «дубовым»; в хорошем смысле этого слова». Да. Отмачивали-отмачивали, замачивали-замачивали… Долго отмачивали, но, по большому счёту, как я то теперь ясно вижу, большого толку от всего того, чего-то не было…
Итак, вернёмся к нашим баранам. Я действительно с детства искал Бога, как бы парадоксально то не выглядело. Вы знаете, возможно это от того, что я очень люблю жизнь; не знаю. Но к жизни я действительно всегда относился очень серьёзно – с раннего детства задумывался. И вот, задумываясь, таким образом, наблюдая за приходившими к моей матери верующими (они занимались тогда с ней по Библии, научая её всей той своей премудрости), я, помню, положил в своём сердце так: что, если в Писании говорится, что те-то и те-то «ходили с Богом», значит, надо просто, как-то, выйти на Него; и Он легко порешает все мои вопросы и проблемы – большие и маленькие; Ему-то без разницы. Но меня смущало, напрягало и, прямо-таки, обескураживало то, что они, как бы так сказать, на Него «прямого выхода» не имели. Они долго, много и весьма учёно говорили об Христе, чрез которого Бог нас может услышать и что-то там решать в нашей жизни. Но, чтобы прямо общаться с Ним «по телефону» - что называется, то такого уже нет. И нет того уже, якобы, давным-давно. То есть, такого, как в Писании говорится: «И ходил Енох (или Ной, или иже с ними) с Богом» - такого сегодня уже не получится. По их словам выходило, что ты, в лучшем случае, будешь, «как бы», «ходить с Богом». Странно…,- всегда думал я тогда в детстве по этому поводу. Уже потом, повзрослев немного, я только лишь далее добавил к тем своим сомнениям и недопониманиям ещё и то, что: «Странно, раньше можно было, а сейчас – когда уже и Иисус Христос! даже пришёл, и все дела здесь порешал –нельзя. Странно…».
Но, скажем так, к славе Божьей пришёл к нам, тем не менее, человек от Бога в то время. И пришёл, что называется, как раз, с Его «телефоном». Конечно, чтобы мне поверить во всё то, прошло определённое время – ведь я уже успел до того вдоволь насмотреться на многих «боговедцев» и всяких разных, иных «верующих». И принимая во внимание то, что я уже говорил о себе выше в плане своей «доверчивости и наивности», можете, я думаю, наверное, представить себе, что процесс признания всего того, был весьма и весьма непростым; и занял, конечно, определённое время. Но факт-то в чём; и к чему я здесь всё то подвожу? К тому, что, в конце концов, как бы то ни было, но чрез определённое время, скажем так, я уже начал различать и понимать «глас Божий» к себе. Нет, я не хочу сказать, что я тоже заимел уже на то время действительно близкое общение с Господом. Такого «телефона», как у моего наставника у меня, конечно, ещё не было; речь не о том. Но я уже кое-что в определённое время мог «слышать» от Него в духе. И почему я коснулся здесь сейчас всего этого, так, то потому, что ещё в те времена своей юности я ясно «услышал» Его в духе относительно того, что я не увижу смерти. То есть, да; я, попросту, не умру, вообще.
Тот наставник мой позже мне сказал на то, что я ему действительно «один в один» напоминаю Варуха Иеремии (поясню, кто не в курсе: Варух – это писец пророка Иеремии, которому Господь, как-то, сказал, что не оставит на месте сём камня на камне , и «что Сам насадил, искоренит…». «…А ты просишь себе великого; не проси; ибо, вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, а тебе, вместо добычи , оставлю душу твою, куда, не пойдёшь»Иер.45:4-5); только что, не пишу за него. Но за то вся техническая часть работы (а работали мы с ним всегда вместе) была всегда строго на мне. Но отражал я Варуха целиком и полностью, конечно, совсем в другом – я всегда, всегда, сколько себя помню, «искал себе великого». Сознаюсь, честно, это прямо, просто про меня. Потому наставник тот с улыбкой тогда и заключил: «Что-ж, при таком раскладе вещей, такое обещание тебе от Господа вполне логично». Я же, тем временем, в силу своей натуры успел засвидетельствовать о том, чуть ли не всем близким; и, конечно же, старейшинам, с которыми у меня в те времена бывали частые разговоры на их «ковре» по определённым причинам.
И вот, теперь, получается, как бы так, умираю… Дело в чём… В том, что уже по дороге в Тараз на помощь матери, я почувствовал себя очень, как-то, неважно. По приезду же, в том же не хорошем самочувствии сделав томографию, я узнал, что и сам, оказывается, болен этой самой «короной» на 20% с поражёнными лёгкими. Мать-то уже выписали к тому времени из больницы, а мне коротко и ясно пояснили, что теперь – мне уже нужно «проехать» с ними на лечение, ибо дома я, попросту, умру. Задохнусь, либо инфаркт, инсульт в следствии необычайно быстрого загустения и свёртываемости моей крови. Что-ж, вот, таким вот, образом я и оказался в этой палате, откуда и начал это своё повествование. Проблема вся в том, что лечение, которое оказывали мне здесь уже на протяжении 7-ми дней было совершенно безрезультатным для меня. Температура у меня не падала, поражение же моих лёгких тем временем достигло уже 40%. Медсёстры и врачи, которые постоянно просматривали мои анализы, только лишь тревожно переглядывались между собой и тупо упорно молчали в ответ на все мои вопросы.
- Ну, что там у меня, в конце-то концов? Чего вы молчите-то постоянно?! Что, не помогает? Так, хоть, скажите же прямо. Чего молчать-то…?
Потом, наконец, зашёл ко мне главврач. Человек, очевидно, весьма сведущий в этом деле; человек уважаемый тут всеми; про которого здесь медсёстры говорили, что он многих поставил тут на ноги. И он, присев ко мне на кровать, тепло, открыто и честно поговорил со мной:
- Да, странный, конечно, случай. У тебя все органы в идеальном состоянии, но почему же лекарства не действенны?! Этого я, прямо скажу, не знаю; не понимаю… Видишь ли, не всё тут, получается, от лекарств зависит. Я тебе честно скажу: решай там, как-нибудь, с «Вышними». Это я тебе совершенно серьёзно сейчас говорю. А так, что могу сказать тебе только… Массируй грудь почаще, пей больше жидкости. Вон, малину, к примеру, - указал он рукой, на стоящую на моей тумбочке банку с вареньем: - Пей, пей и пей… Ну, а мы, в свою очередь – раз уж, органы у тебя все 100%-ные – попробуем травить его (корону, в смысле) по максимуму. Но я тебе серьёзно ещё раз говорю. Решай с Вышними, как-то – это, говорят, надёжнее… Ладно, будем, что-то, делать…
И оставил меня в раздумьях серьёзных…
Таким образом, я вкратце описал Вам себя и привёл Вас, дорогой мой читатель, к месту моей больничной палаты, откуда и собираюсь вести это своё повествование о событиях довольно-таки интересных, кои произошли здесь со мною.

Глава 2
Итак, призадумался я тогда, конечно, серьёзно. Зачем?! Почему? -, как водится, спрашивал я себя. Что случилось-то?! Анализируя все предшествующие тому события – то есть, не долгое на сей раз, время моего пребывания в Алматы, я, конечно, вынужден был признать, что всё, как-то, что называется, вышло не так…
Конечно, я прекрасно то понимаю, что, дабы мне сейчас тут не рассуждать о том, о сём - лишь с самим собою; я должен, как-то, прежде осветить и моему читателю - пусть, хоть, вкратце – эту сложившуюся у меня ситуацию последнего времени. То есть, как и зачем мы с тем же моим наставником там, вообще, оказались; в смысле, в Алматы?
А всё же дело заключается в том, что, по сути, в жизни моей и его, на то время, наступили или нагрянули – как хотите – но, поистине, кардинальные перемены. Говоря коротко и прямо, скажу лишь то, что тот же Господь открыл ему в последние годы - пути Свои в полном, что называется, объёме и формате. Пути Его в плане действительной реальной картинки этого мира - в плане положения дел, как сегодняшних, так и вообще, как таковых; и, соответственно, грядущих.
Дорогой мой читатель, может я и выражаюсь сейчас здесь, довольно-таки туманно – как Вы можете тут вдруг подумать; но прошу Вас понять меня правильно. Дело в том, что я ни коим образом не собираюсь здесь и сейчас пред Вами, да и не хочу – развивать, и погружаться в, какую-то ни было, религиозно-теологическую полемику. О том, обо всём пишет – и слава Богу, достаточно ясно, и хорошо, и понятно, как раз-таки, он сам. У меня же в данном случае здесь цель совершенно иная; а именно, лишь поделиться и рассказать Вам о тех своих чувствах и переживаниях, и событиях, кои произошли в моей жизни за это последнее время. Потому лишь замечу здесь, что картина та, явленная ему, была, поистине, достаточно глобальной, панорамной; и потому не просто поменяла, как его, так и мои некоторые взгляды, и воззрения на саму суть, и самые пути Бога в отношении Земли и человеков, но и указало нам самим некий совершенно Новый для нас путь в Его замыслах. Но чтобы, уж совсем не выглядеть голословным и таинственно «наводящим тут некую тень на плетень», скажу лишь о главной составляющей той, означенной мной, картины мира. Это, во-первых, Господь Иисус Христос – Сущий от начала Бытия, который от лица Отца Всевышнего и Вседержителя, и согласно воле Его, держит в руке своей от начала и поныне ВСЕ СВОИ 7 Церквей Мира (имеющий уши, да слышит); и в данное время готовится к их переплавке («время начаться суду с дома Божьего»), ввиду последнего акта этой вселенской драмы, пред началом Своего 1000-летнего правления над Землёй, где, и грядет «воскресение праведных и неправедных»; и восстановление рая – как заключительной фазы или стадии Пути к восстановлению полной и абсолютной, безоговорочной власти Бога Отца и Вседержителя и такого же полного, абсолютного и целостного отражения славы Его везде и во всём, повсеместно и все-временно – вечно. «Когда же смерть - последний враг, будет уничтожен, тогда и Сам Сын покорится Отцу; да будет Бог всё во всём» 1 Кор. 15:28;
Этого пояснения для моего читателя, я думаю, вполне предостаточно; и, как следствие, скажу лишь, что быв разлучён с ним до того (тем моим наставником) на 2 года, мы вновь теперь были воссоединены с ним Господом и оказались там, в Алматы, согласно Его же воле; как раз-таки, для прохождения этого нашего, некоего Нового Пути.
Но здесь, погружаясь уже в личный анализ моего пребывания в этой самой Алма-Ате, я должен поспешить Вас упредить, что не стоит тут думать и полагать, что на момент нашего прибытия туда, вся та означенная мною (пусть и вкратце) картина мира, как такового, была уже для нас вполне ясна и понятна, и видна отчётливо во всех её аспектах и ракурсах. Нет, ни в коем разе. Мы тогда были ещё только на пути осознания и полного осмысления видения её – как тот слепой, которого исцелял Господь Иисус и который видел тогда ещё, поначалу, людей, как некие дерева. Полное прозрение и осознание всего факта требует, и определённого на то времени. А потому, дорогой мой читатель, да не спешит тут судить меня строго за все те мои действия, о которых я и собираюсь Вам здесь сейчас поведать; сам же и размышляя обо всём, о том, и анализируя теперь всё это вместе с Вами.
Я тогда решил в «спешном» порядке перевести свой кондитерский мини-цех в южную столицу. Что же мною двигало тогда? Ну, само собой, как я уже и говорил, во-первых, это моё жгучее желание распрощаться-таки с этим своим «любимым» и родным городом и, наконец-то, зажить уже в Алматы. И то, что на сей раз я был в сопровождении моего наставника, только вселяло в меня лишнюю уверенность, что, уж на сей-то раз всё получится; так как, все наши, совместные с ним до того, проекты, как правило, получались, по милости Божьей. Но даже, уже находясь там и во-отчую наблюдая, поистине, вездесущую руку Господа над нами, всячески обустраивающую и опекающую нас, я тогда лишь - только начал ещё, вроде как, осознавать, что наш с ним «тандем» под рукою Господа - вновь, что называется, «в игре». То есть, скажем прямо, я, действительно, только начинал всерьёз верить ему в это самое начало нашего «3-го сезона»; нашего служения в Господе. Но каковы же были мои истинные мотивы того пребывания в Алматы? Уверяю Вас, друзья мои, здесь нет однозначного ответа. Само собой, на первом месте, вроде как! (восклицательный знак здесь не для красоты), только Господь и Его воля надо мною. Так как, без Него всё, что угодно, конечно, не имело для меня никакого смысла; как впрочем, и для всех остальных людей ныне живущих (хоть, может они о том ещё и не подозревают, и не догадываются). Но всё дело в том – и я недаром упредил уже Вас о не односложности данной проблемы – что, волю-то ту можно понимать по-разному, согласитесь? Смотря с какой стороны на неё посмотреть. А мы-то, как правило, смотрим с той, которая для нас более привлекательна. Вот, ведь, как… И потому, конечно, тогдашнее ускоренное моё бегство с Алматы (мать – матерью) было обусловлено, во-первых, моими неоправданными ожиданиями в вопросах финансовых. Но при чём тут, скажете, быть может, мне Вы - финансовые вопросы, если речь идёт о воле Бога?! Конечно, конечно, Вы правы. Но, вопрос-то о той самой Его воле-то, можно, ведь, всегда и пересмотреть; если, скажем прямо, это не совсем Вам выгодно… Что? Ужасно…! – скажете? Не спешите меня судить строго – о чём я Вас уже и упреждал. О том нас всех, впрочем, упреждает и Сам Господь; и о том, постоянно, кстати, напоминал мне (просто твердил всегда и постоянно) и мой наставник. Я таков, каков я есть. Самое главное – я, действительно, хочу стать лучше. А это главное. Эти мои «измены» (назовём их прямо и своим именем) – они у меня, просто, что называется, хронические; и наблюдались, собственно, на протяжении всех этих 20-ти лет периодически. Но Вы знаете, наверное, поэтому я и «ведомый», в конце-то концов, в нашем с ним «тандеме», а не «ведущий». Оставим сейчас высшие материи об Едином нашем Учителе Господе Иисусе Христе – это всем понятное дело. Но осуществляет-то Он это моё руководство, в частности, опять же, чрез него. А поэтому я и ученик, а не наставник в нашей с ним «связке». Так что, я считаю это нормальным рабочим моментом. Плюс то, что я, вот, именно, сейчас вдруг и осознал, и определённую, и практическую пользу от всего того. Ведь, с каждым моим «отпадением» или уклоном, когда Господь вновь вразумлял меня и возвращал на моё место – то лишь, добавляло мне, подобно тому же стволу дуба моей веры, ещё одно лишнее кольцо. Господь взращивал меня; а дуб – это, как хотите, но не камыш Вам. Он за неделю не вырастает. Но всё то – то, понятное дело, хорошо рассуждать; но, вот, в данный момент, уже находясь в преддверии моего «смертного ложа», так скажем, я и сам себя осудил, конечно, за этот мой последний «кульбит». Видать, на этот раз я, действительно, серьёзно промазал… Я со стыдом вспоминал теперь, как пересказывал моему другу и наставнику ту свою молитву, суть которой сводилась к тому, что: «Если Ты хочешь, чтобы я стал богатым…, что-ж, пусть…, лишь бы мне пребывать в руке Твоей». Вспоминал теперь, как нервно передёргивалось тогда лицо моего друга, который прямо и со всей резкостью отвечал мне на то: «Кто тебя хочет сделать богатым?! Ты о чём, вообще? Господь – Он, что, идиот, что ли?! Поставлять в преизбытке, что только есть из пищи, обжоре и чревоугоднику?! Ты же «больной» на это «богатство»; хронически больной на всю голову! Оно тебе просто противопоказано!» «Нет, - утверждал я ему на то: -Я имею в виду, что, если Господь хочет меня сделать богатым для максимального свидетельства обо всём том, что Он открыл и открывает нам ныне». Мой друг ничего не сказал мне тогда на это, но теперь-то я ясно уже понимаю то, что он мне просто не верил. А я-то себе верил!
И вот, какая интересная, получается, произошла здесь история… И я вдруг с невыразимой тоской и болью вспомнил сейчас фильм по братьям Стругацких «Сталкер», который мы в своё время смотрели вместе с ним. Вспомнилась мне сейчас та финальная, кульминационная для нас обоих, сцена, когда там рассказывали о последних «счастливчиках», что добрались-таки и посетили ту означенную «комнату исполнения заветного желания». Да, как мы восторгались с ним такой толковою мыслью этих братьев-писателей; по-доброму смеялись над плачевным результатом горе-искателей; и вот, я попал, получается, в ту же ловушку… О чём это я сейчас…? Объясню в двух словах смысл той известной сцены в этом фильме, если кто его не видел. Коротко говоря, та комната, до которой было очень и очень тяжело, и рискованно добраться (для того и нужен был Проводник-Сталкер; да и тот не всегда выручал), исполняла лишь одно заветное желание. И вот, тот герой, о котором я и говорил выше, добрался-таки до неё с одной весьма благородной и вполне достойной целью и мечтой. Но через год повесился. Почему? Потому, как та комната никак не среагировала на все его возвышенные просьбы и чувства, а тупо исполнила лишь одно его заветное желание – стать богатым. Теперь понимаете, я о чём…? Вот, вот…
Ну, таким образом, я, кажется, худо-бедно, всё, вроде как, Вам обрисовал в плане моих исходных позиций; и со спокойной совестью могу уже, наверное, приступать, и к действу настоящему.

Глава 3
Итак, нахожусь я теперь в палате под номером 8, нашей инфекционной больницы с двумя больными – узбеком, средних лет, с бандитским прошлым; да с относительно добропорядочным казахом, лет 60-ти. У них всё, вроде как, нормально. В выздоровлении, похоже, никто не сомневается. Получают назначенные им препараты и спят ночами спокойно. Я же не сплю уже все эти 7 дней и ночей. Заснул лишь по приезду сюда, когда в палате я находился ещё совершенно один (нас и было-то, по началу всего 10 человек на всё отделение; но за 3 дня после - въехало сразу 60). Мне тогда сразу же по приезду сделали, разжижающий кровь, укол и я блаженно задремал на своей кровати, лёжа на спине. И вот, именно, этот момент моего короткого сна, ныне и даёт мне силы беседовать с Вами, всё же имея, какую-то, призрачную надежду на своё будущее. Будущее здесь и сейчас – с Вами. Что же тогда произошло такого удивительного? Я, быв на то время в изнеможении крайнем – как физическом, так и духовном; и, как и сказал то выше, едва лишь лёг на спину – фактически, чуть ли не моментально, погрузился в сон. Но через какое-то время (минут 10-15, как я узнал позднее) меня вдруг растрясла медсестра, с трудом приведя меня в чувство. С трудом – потому как, сознание моё никак не могло включится во мне, из-за крайнего недостатка кислорода. Я никак не мог сделать, ни единый глоток воздуха, как не пытался интуитивно и подсознательно. Дело в том, что я, оказывается, задыхался и тихо-тихо отходил уже в мир иной, скажем так. Но то всё протекало совершенно безболезненно, так как организм-сознание моё, уже были в полной отключке (толи от крайнего изнеможения, толи от расслабления после укола) и я тихо, и мирно готовился заснуть на веки, как под воздействием удушающего и усыпляющего газа.
- Ты, что творишь?! Тебе, что не сказали, что на спине лежать тебе нельзя? Задохнёшься же…, - услышал я, наконец, её возбуждённые вопли. Не помню, сколько я приходил в себя, сидя и согнувшись на своей кровати, пытаясь втащить в себя этот живительный воздух.
-_Ещё бы минута-две…, - не могла никак угомониться та сестра. Вот, что я имел в виду, в плане некоего смутного ободрения, которое имею ныне.
- Зачем Ты поднял меня?! – в самых разных интонациях спрашивал я Его уже не раз в своих мольбах: - Если мне уйти – так тогда было самое время. Зачем мне тут всё это?!
В то, что Господь и Отец Всемогущий собираются пред смертью моей насладиться муками моими, протащив меня тут ныне чрез пару кругов ада - дабы удовлетвориться, наконец, за все мои прегрешения - мне, как-то, не верилось. Ибо не за такого знал я и представлял себе нашего Отца Небесного. Как бы, на «Любовь» - кем Он является, и кем представился всем нам, то, как-то не натянешь… Я, собственно, никогда и не верил, и не принимал той, бытующей со времён древних, идеи о некоей маниакальной и паталогической страсти Бога к чистоте и святости, которая успокаивается, лишь вдоволь напившись гремучей крови грешников, в блаженном осознании - их, теперь уже вечных мук – и здесь, и «там»… Это абсурд.
Конечно, само собой, присутствовала у меня и мысль о том, что меня лишь просто попридержали, дабы, якобы, пояснить – что?, к чему?, зачем?, за что? – типа, объявление приговора пред смертью. И потому в сознании моём, в плане какой-то определённости – всё двоилось и троилось. Вот, этим-то разбором и переразбором всех своих «внутренностей» я, фактически, и занимался все эти бессонные дни и ночи; в некоем «подвешанным» состоянии духа. Это в том буквальном смысле, что те свои физические ощущения на всё то время, мне крайне тяжело Вам описать.
Помню, как один мой знакомый описывал мне, как-то, ощущения свои, когда по молодости лет своих, искал, как водится, ощущений острых. И выпил, по чьему-то мудрому совету, 15 капель Дроперидола в чае (хотя, ему советовали всего 5). Он тогда тоже, как помню, не мог мне внятно описать то своё состояние. Подвешенное – вот, именно, между жизнью и смертью; но без боли физической. Ощущение, что ты сейчас, вот-вот, умрёшь…, но ты никак не умираешь. Он, как говорил мне, не мог тогда ни сидеть, ни лежать, ни ходить. Мне было, конечно, тяжело его понять тогда; но теперь-то я его хорошо вспомнил. Мучился он тогда целую ночь, поставив пред собою часы и смотря на их медленные стрелки. И кстати сказать, представляете, он тогда не ограничился единственным таким опытом в своей жизни. Нет. Позже, как он мне рассказывал, уже находясь в армейском госпитале, в кругу сотоварищей, и дабы скрасить вместе с ними тягучее и однообразное их лечение, ему вновь пришлось пройти чрез это. Через фельдшера, который стащил с кабинета врача 5 ампул эфедрина и один 10-кубовый бутылёк того же Дроперидола, и теперь так же и присутствовал в этой палате, он испытал всё то ещё один раз. Все знали за эфедрин, но никто из них ничего не знал о дроперидоле. Никто, кроме него. И он, конечно, упредил их за этот кошмар, вкратце описав им свою историю. Но…,- добавил он: как пояснили ему люди «знающие» - нужно было гнать чрез вену, а не через рот-желудок. А потому, и первым вызвался опробовать то «зелье», и моментально ощутив на себе «приход» и возвращение того же «старого доброго знакомого», он и предупредил их о всём том: «Это тоже самое… Всё, мужики, это та самая отрава…». Что интересно, что – как он рассказывал – они не верили ему; они просто не хотели ему верить…, и в недоумении тогда тупо смотрели на него, совершенно не понимая, что же теперь им делать… И тогда он пинком вышиб тот самый полный шприц из руки того же фельдшера; и попросив их всех убраться из палаты, завалившись на кровать и уткнувшись в стену, принялся опять терпеливо сносить этот свой «кайф». Он рассказывал мне, что мучения его – нет, вот, именно, что не физические – были тогда столь велики, что если бы не второй этаж (а был бы, хотя бы, четвёртый или пятый), он непременно! скинулся бы с окошка. Остановил его тогда , лишь малый этаж его отделения; и он просто боялся - не умереть, а только усугубить свои страдания лишними переломами. И он терпел. Но так же, как он говорил, сил придавала ему и память о том, что один раз он уже это превозмог. Что- ж…, как-то превозмог он его и теперь; и на всю уже жизнь память о всём том, как и само название препарата, были теперь, словно выжжены калённым железом на коре и стенках его головного мозга. Можно сказать, что ясное понимание данной проблемы теперь, как бы входило в «базовую комплектацию» приложений его организма. Почему я сейчас чуть приостановился на всех этих образных эпитетах по той его проблеме – потому как, (не знаю, как Вы то воспримите), но мне всегда то напоминало нашу общечеловеческую проблему с допущением Богом Зла в жизни нашей – то есть, покудова в мозгу нашем вся эта невесёлая картинка, навеки, что называется, не отпечатается. Тогда, наверное, с нами можно будет адекватно разговаривать и общаться.
Не могу, конечно, утверждать, что то, что ныне испытывал я, было, что называется «один в один» (ибо я не испытывал того исходного); но, по крайней мере, я теперь вполне мог понять, что он имел в виду - под «подвешенным состоянием», «между жизнью и смертью».
.
И вот, спустя эти тягостные 7 дней и ночей явился он. А теперь, что называется, с этого момента поподробнее… Я стоял той ночью у окна своей палаты и тупо смотрел на эту такую круглую, полную и холодно-безучастную ко всему луну, сквозь голые ещё, тёмные и мрачные ветви деревьев, что под нашим окном. Оба мои со-палатника уже спокойно спали, мерно посапывая на своих постелях. Помню тот тихий, но отчётливый скрип открывающейся двери и мужской с хрипотцой голос за своей спиной: «Не помешаю?». Я обернулся и увидел пред собою какого-то врача в белом халате; но он был мне, явно не знаком.
- Нет, я же не сплю. Я же вам говорил уже; я уже 7 суток не сплю…, - я просто не мог тогда говорить без постоянного присутствия обиды в моём голосе.
-Знаю, знаю… Позволите? – тихо спросил он, кивая на мою кровать и желая, очевидно, присесть.
- Пожалуйста…, - буркнул я: - А чего это вы без маски? – и мысль моя эта, и сам вопрос, как-то слились, помню, воедино.
Врач, как-то, устало улыбнулся, неслышно усаживаясь на моей кровати: - Да мне, она, как-то, знаешь, вроде как, и ни к чему. Как говорят: зараза к заразе не пристанет, - дружелюбно улыбнулся он.
- Странно… У вас, что… - иммунитет, что ли? – спросил я тогда, уже невольно пристально разглядывая его. Что я его раньше не встречал здесь – в том не было сомнения; хоть, они и в масках тут все ходят. Во-первых, он был какой-то русский; по крайней мере, европеец. А у нас тут весь персонал – были казахи; за исключением медсестёр и санитарок.
Был он довольно высок, средних уже лет – по многим резким и глубоким морщинам на его лице - то было явно; в квадратных очках с толстыми линзами; и внешности, для меня, почему-то, не приятной. Факт, не сказать, что лицо его было красивым, на мой взгляд. Какие-то желтоватые, как сальные, прямые его волосы - совсем не в утончённой стрижке, выглядели, как-то неаккуратно. Мы привыкли говорить «патлы», подразумевая волос длинный и грязный. Но здесь я, как бы, видел, что патлы могут быть и длины средней. В общем, про такого, к примеру, не скажешь: блондин - чересчур возвышенно. Скорее тут подходит – белобрысый, вот как.
- Вы кто? Врач? – тем временем спросил я, по мере своего беглого осмотра его внешности.
Тот едва ухмыльнулся и, глядя куда-то в пол, тихо ответил: - Ну, да. По сути, врач. Так оно и есть; - и после некоторой паузы добавил с улыбкой, уже прямо глядя мне в глаза: - Скромные, безвестные трудяги без наград и грамот… Да, в нашу честь уже редко играют оркестры и поют гимны…; врачеватели душ ваших…
Тут он вдруг встал с кровати и сделал несколько шагов вдоль неё: - Впрочем, перейдём к делу.
Ясно мне всё стало, как-то, вдруг и сразу – не могу того описать – но ясно помню, что я ничуть не испугался всего того. Абсолютно. Даже, как-то, принял всё то, как, само-собой разумеющееся.
-Ну, -- тем временем молвил он, беззвучно, неспешно и мерно расхаживая уже вдоль всей палаты: - я смотрю, представляться уже не надо. Это хорошо; тем лучше.
- Вы от Бога? – делая глоток воздуха и словно пережёвывая его спросил я, ещё слабо надеясь на более-какой приятный исход этого дела.
Он опять усмехнулся: - Милый, милый мой мальчик…, все мы, что называется…, от Бога, - и широко так растянул рот в улыбке, не размыкая при этом своих тонких губ: - Меня зовут Пинетум. Это латынь…, - поспешил он добавить, очевидно, заметив некое недоумение на моём лице.
- По английски это, что-то, как вроде, «сосновый лес»…?
- Не знаю, не люблю Англию. Мне, как-то, ближе Россия… Размах души… От иконы – сразу за топоры, а потом – обратно…; вообще без мостов… Как хорошо кто-то сказал: «И лампочку - без надрыва в душе - закрутить не могут…». Лес сосновый, говоришь…? По латыне – это, вроде как, «грех».
- Довольно импозантно…; по-моему, английский вариант интереснее.
- Не знаю, - коротко и резко бросил он: - зато, по существу.
И он снова разместился на моей кровати: - Итак…, проблемы?
- В смысле?
- Ну…, - пренеприятно скривился он в усмешке: - брось… Брось, прошу тебя. Терпеть не могу этот ваш цирк. Стоит, подыхает тут у окошка, но нет же – будем мордой вверх стоять. Тьфу-ты… Брось. Противно просто, ты пойми. Пойми, как со стороны всё это глупо выглядит. Я понимаю, ты меня не звал. Но всё дело в том, что меня тут и звать-то не надо. Потому как, это тебя самого ко мне прислали, получается. Видишь ли, молодой человек Антон, я здесь работаю, понимаешь? Это, брат, моё отделение. Я, как вы бы сказали в таком случае, пусть человек и маленький – но я-то, ведь, и не человек, вовсе; как ты уже это понял. И совсем не маленький в твоём случае. В твоём случае, молодой человек Антон, я! – ты уж, меня извини, но я – бог твой; как-то так, если уж совсем прямо.
Он смолк ненадолго и выдержав некоторую паузу (очевидно, для более успешного переваривания мною этой его мысли), неспешно продолжил, но уже с явными нотками некоей теплоты в голосе: - Я понимаю тебя, Антон. Я смотрел твоё дело, когда ты ещё только поступил к нам. И внимательно смотрел, Антон. Да… Знаю, знаю я всё о тебе… И детство твоё голожопое, при живом папашке – директоре рыбзавода. И о том, как ты сызмальства стремился достигнуть, столь желанного тобою, хоть, какого-то серьёзного авторитета пред людьми, которым всем и всегда было просто начхать на тебя. Знаю, знаю, поверь. И знаю, что ты вовсе не стремился стать выше всех при всём, при том. По сути-то, ты просто всю недолгую (по общим меркам-то) жизнь пытался достигнуть лишь одного – чтобы тебя любили. И именно, потому-то ты и стремился всегда, как ты говоришь, к «богачеству». Потому как , ты наивно тогда полагал – деньги обеспечат тебе уважение окружающих. А там, само собой – как, опять же, наивно ты полагал – и до любви не далеко; Знаю, знаю…,- поспешно поднял тут он свою ладонь, словно преграждая, уже готовые сорваться с моих губ возражения: - знаю. Да, это было уже давно; и ты давно, как ты считаешь, уже поумнел, повзрослел - чтобы знать, что деньги никоим образом любви не обещают. Даже порой тому скорее препятствуют. Но… Но, чёрт с ними – заключил ты тогда в душе твоей. Но считаться-то они тогда, по любому, уже с тобой будут… Этого-то им уже никак не объехать, верно? – улыбнулся он, с довольством наблюдая теперь за моим лицом. А я, действительно, пребывал теперь в некоторой растерянности, что и было, понятное дело, сейчас просто размазано по нему. Уж больно точно шёл и резал душу мою, этот незримый скальпель в его руках и словах. А он, между тем, уже продолжал свою «операцию» дальше:
- Да-да, да… А Он-то не даёт… Ведь, у тебя же, надеюсь, всегда ума хватало, чтобы не подумать на нас, верно? Да это и глупо. Мы-то, напротив, всегда предлагали тебе свои проекты. И оглянись назад. Согласись, почитай, все наши предложения были, по сути, стоящими. Все. Мы тебе, что называется, туфту не сували. Не те, просто, были ставки в этой игре; скажу тебе то прямо и ничего уж не тая. Но… Виноват был, во-первых, лишь ты сам. Почему? Потому , что не мог ты никак перешагнуть через какие-то последние барьеры, которые ты сам себе и понаставил, под вящим руководством и советами своих горе-учителей в Отце и Господе. Понимаешь, что ты даже не понимаешь всего того, что тебе предлагалось на самом деле. Ты просто видел наши проекты, как некие красивые и внушительные, вроде, книги. Но ты, ведь, и страницы-то из них не смог прочесть. А почему? Потому как, не принял их. Не смог. Потому как, ты упорно продолжал стоять на раскоряку. Одной ногой ты, вроде, как и у нас; а другой, вроде, как и за Бога – ещё и руками за Него хватался же. Нет, брат; так ты наши книги не познаешь. И никакой дурак не даст их тебе прочитать. Либо ты с нами, либо иди-ка ты ко всем святым своим…
Опять пауза. Немного погодя он снова поднялся на ноги и так же неспешно вновь начал мерить шагами палату в такт продолжения своей, столь же неспешной, но и твёрдой речи: - А Он всегда, как Он и всегда просто обожает это делать – что-то обещал… Да? Обеща-а-а-ал… Он всегда и всем что-то, да обещает.
- Ну, богатства Он мне, собственно, никогда и не обещал; - наконец нашёл я возражение, что и не без некоего вызова, буркнул ему.
- Ну, это понятно. Он мастер обещаний. Они у Него всегда такие, какие-то, размытые, расплывчатые, зыбкие и неуловимые – прям, как те Его облака. Их никогда точно не узришь. То, вроде, верблюд в небе; а то смотришь уже чрез минуту, буквально – да нет же, это осёл. Вот-вот. Потому тебе никогда и не ухватить Бога за бороду. Всегда и везде неправым будешь только ты сам – не так понял, типа. Это скажешь, мне самому, дураку такое хотелось узреть. А Он – всегда и везде чистенький – был, есть и будет; Он – белый. Он – свет. Вот, в чём, брат, вся закавыка… Ну, да хватит уже, лясы-то бес-толку точить; да того же Бога гневить понапрасну. Давай, наконец, перейдём уже к делу. С короткой прелюдией, будем считать, покончено. Ты понял, надеюсь, кто я и что я; и кто за мною. И то, что кривляться тут предо мною глупо; как, действительно, тому больному пред врачом. А я, милый ты мой мальчик, и есть на теперешний момент тот самый твой единственный врач; которому ты – хочешь, верь; не хочешь, не верь – не безразличен. Вот, так-то… Да, да. Я и не отрицаю того ясного, как божий день, факта – что благополучный для нас обоих, исход нашей беседы принесёт мне какие-то определённые дивиденды. Отрицать то, было бы просто глупо. Но я сейчас тебе говорю о том, друг мой, что – чтобы ты за нас там не думал себе – поверь; ты мне и без этих дивидендов не безразличен.
-Пойми, - здесь он вновь присел на край моей кровати и улыбнулся: -«не так страшен чёрт, как его малюют». Народ-то, он, ведь, тоже не дурак. Ни с того, ни с сего приметы складывать не будет. «Поживёшь подольше – узнаешь побольше» - опять же, верно говорят. А это, как я посмотрю, в твоём случае просто сверх актуально. Кстати, - тут он вдруг усмехнулся: - тебе это, насколько я знаю, только давеча и твой непосредственный главврач советовал. Дескать, думай, говорит; да начинай договариваться, уже как-то.
- Советовал… - каким-то глухим и незнакомым мне самому голосом согласился я с ним.
- Ну…, что-ж, - Пинетум слегка откашлялся: - подытожим, таким образом. Что мы имеем? Что нам светит? И что мы ещё можем, исходя изо всего того, тем не менее, здесь получить? Итак, ситуация, друг мой, следующая: ты – умираешь; это факт. Бумага, можно сказать, подписана Самим Верховным; иначе бы мы с тобой, друг, тут и не разговаривали бы. Это, надеюсь, понятно. Никакие лекарства без моего назначения тут не сработают. Они-ж, ведь, как те ваши деньги – лишь фантики; которые, как в вашей «Монополии», имеют какое-то значение только в вашем детском игровом мире и пространстве. В жизни же реальной и взрослой всё решают взрослые. Кто они, я думаю, пояснять тебе тут долго не надо. Вот у нас - действительно есть, более-менее, настоящие деньги. Настоящий же, подлинно золотой и бездонный запас, понятное дело, в Чьих руках – Кто тут держит Банк. Но те «ассигнации», что, по крайней мере, у нас в наличии – поверь, тоже, кое-что могут. И таким образом, в принципе, я пока могу ещё кое-что предложить тебе и кое-что сделать для тебя.
- И что же это? Жизнь, что ли? У вас, у самих-то её нету.
Пинетум издал тут несколько коротких смешков: - Н-да… Верно про тебя мне говорили… Любишь брать быка за рога?
- Ну, а чё околесицу-то нести…?
- Верно. Жизни, как таковой, мы, конечно, не имеем. Но, как ты знаешь, она имеет два вида в своей сущности. То есть, «биос» - это всё дышащее на земле: вы, животные и так далее. Все вы – лишь некие кофеварки и микроволновки на электротоке. И есть «зое» - это самый Дух жизни; жизнь – как таковая; что, как истина исходит от престола Божия. Так вот, понятное дело, что мы, конечно, не имеем безлимитки в плане «зое». Но мы – и не «биосы», как вы… У нас-то, слава Богу, по крайней мере, есть, какой-никакой, тариф в «зое»; и мы располагаем, опять же, каким-никаким, но всё же «временем», как таковым; чем и можем, во всяком случае, поделиться. Мысль теперь понятна?
- Понятна, - тяжело, помню, выдохнул я: - И что конкретно…?
- Я понимаю, поверь, всё, что у тебя сейчас на сердце; всё, что ты чувствуешь, понимаю. Ты, ведь, хочешь мне сейчас сказать – даже выкрикнуть, быть может: Что, пойми же ты, бес поганый, что жизнь без Него, для меня никогда не имела никакого смысла, да? Зачем она мне? Она же без Него – одно бремя и обуза скорее; верно? – Пинетум тяжело вздохнул, глядя на моё, не менее тяжкое молчание: - Понимаю, ещё раз говорю, понимаю. Но давай оставим все эти прекрасные и возвышенные эмоции, и речи; которые сейчас просто неуместны и бесполезны. Антон, ты же всегда был практиком! Ты же во всём видел и понимал прежде всего – пользу, какую-то полезность. И это правильно. Почему? Да потому, что это – разумно, а следовательно, и элементарно. Ты же всегда был, не каким-нибудь там, теоретиком, а практиком – чем, если честно, ты мне и приглянулся. Давай смотреть правде в глаза. Зачем голодному стихи?! И хитро-мудрой басней сыт не будешь. Оглянись назад. Что ты там можешь такого вспомнить прекрасного?! Во имя чего ты – здоровый мужчина и голодал, что называется; налагая на себя все эти запреты и тупо противился влеченьям своей же собственной плоти; то есть, природы своей?! Так, что-ж во всём том прекрасного? Да ни-че-го! И ты сам это всё прекрасно знаешь. А почему? Да потому что, как практик, ты прекрасно знаешь, что подлинно прекрасно лишь то, что ещё и полезно! Это, как две обязательные стороны одной медали. А ты сейчас просто тупо умираешь… И какова же, и где же вся та хвалённая польза от твоих, по-своему, героических богоисканий (ведь, ты, худо-бедно, но тоже шёл в своей жизни на определённые жертвы); и что?! Что ныне-то? К чему был весь этот балаган на твоём «Кармелюка 50», с которым ты с такой гордостью всегда носился по жизни своей – в результате, бесполезной; ведь так?
Я молчал, тяжело дыша.
- Знаю, что ты меня сейчас не только прекрасно слышишь, но и прекрасно понимаешь. Потому, что знаешь, что это-то и есть на сегодняшний момент - факт; и факт неоспоримый. Хотя, может, конечно, и не совсем приятный.
Итак, что же я могу тебе предложить? Я уже говорил, что чин имею небольшой, потому и не предлагаю тебе «все царства мира сего». Да и зачем они тебе? Я предлагаю тебе сейчас лишь трезво и со всей серьёзностью, и практичностью – чем ты и славишься, за что и слава Богу – оценить своё нынешнее, никакое положение и сделать действительно правильные выводы. Да, пусть времени того у нас уже и не так много; даже буду с тобой предельно честен – смотря на всё то, по-нашему, «московскому» времени – по факту, и нет, вообще. Но на тебя-то хватит, малыш. Согласись, лет 15 оторваться, что значит, по полной… - представляешь?!
Итак, сразу – дельный и практический тебе совет. Во-первых, выставить, выкинуть и вымыть тщательно, вымести из головы твоей бедной всё, что туда понаставили от прежних твоих программ-приложений. Они сейчас тебя будут лишь тормозить – ты будешь тупо «зависать». А нам, как и тебе сейчас то совсем не надо. Ты же знаешь – всё то, лишь обычные парадигмы твоей той, ныне уже никчёмной жизни. И не вспоминай даже о том. То есть, тот же самый процесс работы над своими мыслями, только в обратном направлении – ты всё то прекрасно знаешь; учить не надо. Это не так тяжело, как тебе то вдруг может показаться. К тому же, я всегда буду рядом. Не сомневайся. Я помогу, я сам в своё время прошёл чрез всё это и знаю, как всё это может быть тяжело и больно на первых порах. Ерунда. Зато потом уже…, - Пинетум тут только молча покачал головой из стороны в сторону и закатив глаза, чуть ли не шёпотом продолжил: - потом уже попрёт… Ты сейчас просто даже мысленно охватить не можешь того, что я могу предложить тебе. Ты пойми, плевать, что ты не будешь тут царём. Тебе сейчас того и не надо. Брат, цари - это не кайфы, это работа; ты что – мало работал в своей жизни?! К тому же, здесь сейчас, ровно через год уже начнётся… Такая катавасия начнёт набирать обороты, что мама не горюй… Так что, мы-то сейчас напоследок, что называется, уж реально взбодримся. Тоже, вот, слава, опять же, Богу – даёт подышать напоследок от души. Но, брат, и тебе перепадёт – в хорошем, конечно, смысле. Ты пойми, я реально с тобой буду рядом. Ты-ж, пойми, мне, в конце концов-то, тоже приятно тебе праздник устроить тут настоящий. Понимаешь?
Голос Пинетума по мере его речи всё более и более оживлялся; и теперь некрасивое, на мой взгляд, его лицо, уже реально преобразилось и стало, по-своему, приятным – ибо он реально улыбался; а в его голосе уже действительно присутствовала и чувствовалась некая не поддельная теплота.
- Повторяю, не надо думать об нас хуже, чем мы есть; я тебя умоляю. Мне реально всё то будет приятно, поверь. Если хочешь знать, по-своему, здесь будет присутствовать, честно признаюсь, даже и мой личный интерес. Ты подумай – за 36 твоих бедовых лет Он, ведь, так и не смог сделать тебя счастливым. А я смогу; и поверь, ты умрёшь – по крайней мере, пресыщенный и перенасыщенный днями. Так что, подумай. Иметь меня подле себя – это я тебе скажу прямо – ни за какие ваши деньги не купишь. О…, ты даже не представляешь, что я могу. Женщины – ты же любишь, как ты говорил как-то, копаться в их голове в поисках, познании, каких-то, там их миров…; а потом брать их. Не знаю, право, что за миры ты там видишь… По мне – так там одна икра…, но на вкус, на цвет… - пожалуйста. Они все твои. Само-собой, во всём есть пределы – не наши территории…, но тебе, брат, моей вотчины за глаза хватит; даже не сомневайся. Машины, которые ты ценишь; и уважение, которым я тебя обеспечу со стороны окружающих… - брат, это просто полный аншлаг; никаких проблем. Ты, вообще, это понимаешь?; что это такое – жить, вообще без проблем? То, что ты можешь сказать сейчас – я знаю. Типа – с Ним проблем неразрешимых не бывает. Ясно. Но мы уже проехали эту остановку и я тебе сейчас говорю совсем за другое. Зачем жить, чтобы только и решать Его, по большому счёту, проблемы?! И решать те Его проблемы, Его бараны будут ещё 1000 лет, как минимум; да и дальше-то… Пахать эти овцы будут там, как те ишаки. Что, не веришь? Думаешь, будут они там «под своими смоковницами» отсиживаться?! Да я тебя умоляю… Читай Писание – как там в расчудесные времена Соломона народ впахивал?! Войны, говоришь, не было? Так то, прямо, как в твоём Советском Союзе – войны нет, бесплатное лечение, образование – ну, что для рабов своих не сделаешь… - лишь бы работали. Во-во, как у Соломона вахтовый метод на каменоломнях, так и в Его миллениуме – Он им там такие райские колхозы и совхозы установит, что мама не горюй… Или ты думаешь, от хорошей жизни все те бедные евреи прибежали с челобитной к Ровоаму на его папашу?! По поводу того, как их всех достал этот премудрый Соломон. Или ты думаешь, от хорошей жизни, что ли, в конце 1000-летнего Царства опять разборки пойдут?! Нет, брат. Я тебе так скажу: от хорошей бабы мужик не уходит; как и хорошего мужика, баба с детьми - на улицу не выгонит. Включи мозги, Антоша! Он – Творец по сути Своей и специальности. Понимай, как - Пахарь. Значит, чем вы будете там заниматься во веки веков? Правильно… - пахать. Пахать на Его проекты. Он Сам покоя не знает и никому его не даст. Никогда. Покой у Него – это, какое-то, условное понятие. Вон, как с тем же Ноем. Тоже, вот, ещё одно Его «дитя покоя» - имя так переводится, как, наверное, знаешь. Хороший покой Он ему устроил: 40 лет брёвна носить, пилить и строгать; чтобы потом в том коробке по морям, да океанам болтухаться… А потом ещё и …, да, короче, надоело уже воду в ступе толочь… То есть, теперь уловил, надеюсь, разницу?!
- Ну, в принципе, мы же не собаки, чтоб нажравшись, просто в теньке валяться. По сути, творить и трудиться – это и есть счастье, если всё правильно.
- Во … -во, ага – когда всё правильно! То есть, оставим лозунги. По факту – любимое хобби перестаёт быть таковым - любимым, когда… становится, малыш, работой. Вот в чём вся проблема. Ты с Ним никогда не будешь иметь СВОЁ хобби. Лучше сразу забудь о том. Вначале – за Папу, потом – за Маму, а потом – за ближнего своего, а он тебе их тучи поналепит. А за себя… - да успеешь ещё…, целая вечность впереди; иди поспи, устал ведь… А там, на завтра – та же песня, пока не привыкнешь. Пока и не позабудешь ты имени своего… Ты что думаешь, Люций, тоже прям - с жиру взбесился, что ли?! Ага… То, как вам тут всё это преподносят, то…, да короче, хватит; надоело. Ты же сам, то всё прекрасно понимаешь – пропаганда всегда была и всегда будет; и ото всюду своя! А я тебе и говорю, и предлагаю нечто совершенно иное – живи без проблем; да и чёрт возьми, в конце концов, живи сейчас. Что там за рисунок в облаках у Него для тебя – верблюд ты, по-ихнему, или осёл… - всё одно, животное ты вьючное. Так стань, наконец, свободным…, как бы банально это не звучало. Грядёт, к тому же, как я уже и сказал, время совсем не спокойное для людей твоих; но я-то, уж сумею позаботится о тебе. Как там, у Него в Писаниях, в псалмах говорится: «Тысячи и десятки тысяч падут подле тебя, но к тебе не приблизится». Верно цитирую, да? Но это всё поэзия и пропаганда. А я обеспечу тебе всё это в режиме реального времени. И подумай, вот, ещё над чем. Не я тебя сюда притащил. Ты мне «на фиг» был не нужен. У меня тут своих забот хватает. Он тебя мне отослал. Вот, так-то. А я, честно признаюсь, даже благодарен Ему за это. Что скрывать-то; тоже, сидеть здесь, знаешь, не мёдом мазано…
Пинетум тут вдруг, как-то, даже весь поник и даже, как-то устало, что ли, склонил голову слегка набок: - Скучно, если честно. Скучно до отупения. Как у вас, у людей говорят, ничто не «кумарит». И тут вдруг твоя «история болезни». Это, прям, как глоток воды живой; - он усмехнулся по-доброму, оглаживая своё колено: -Н-да, слава Ему да не престанет – чего не отнять, то не отнять. Никого и никогда не оставляет навсегда, и без куска хлеба. Да… Ознакомившись с твоим делом я реально ожил. Знаешь, как помолодел, что ли, сразу – это, как по-вашему. Этот-то образ мой, - он тут провёл ладонью поверх себя, и с улыбкой посмотрел мне в глаза: - не слишком весёлый, да? –и покачав головой, добавил: - Это я тут уже так принарядился в образ, некоего «а ля Доктора Менгеле»; только лицо кое-где подправил по своему усмотрению.
Тут и я уже не мог, не улыбнуться ему на это: - А я всё думал, кого вы мне напоминаете? Нет, Менгеле – я даже не знаю, как выглядел. Но теперь-то я понял, чего мне в вас не доставало. Это этакой красной повязки с чёрной свастикой на вашем халате.
- Во! Я же говорил, тоже можем…, - довольно разулыбался опять он: - Я же говорил своим, что классно… Н-да…, - теперь тон его вновь стал серьёзен и даже несколько грустен: - Ну, так вот, а твоя история меня действительно, не то, что заинтересовала, но…, и тронула даже, по-своему… Вот, так вот. Ну, ладно. В общем, дело твоё для меня приобрело личный, так сказать, окрас. Но вернёмся, пожалуй, к нашим баранам. Время у тебя, сам понимаешь, не вагон и маленькая тележка. Я не прошу, конечно, ответ сейчас и сию минуту, но…, - после недолгой паузы Пинетум вытащил из кармана своего белого халата и положил на мою тумбочку какое-то кольцо, которое издало при этом тонкий звон.
- Если предложение принимается, ты одеваешь его на большой палец правой руки и … И всё. Твоя шашка мигом прыгнет в дамки. Твоё дело, что называется, в шляпе. Можно сказать, твоя история болезни на том и заканчивается, и я передаю дело в архив. И у нас с тобой, брат, начинается новая жизнь. Причём, жизнь, которой ты никогда, никогда испытать больше не сможешь. Ведь пойми, там за воротами этого грядущего занавеса – Армагеддон-Мармагеддон – такой возможности больше никогда и ни у кого не будет. Да, да, как ты смеялся всегда с этого лохо-тронного приёма: типа, «только здесь и сейчас»; но в том-то и весь курьёз, что теперь это играет в точку. Теперь действительно и во всех отношениях, и аспектах – только здесь и сейчас.
- Ведь, согласись, то - что им там?!, - Пинетум махнул сейчас рукой в каком-то неопределённом жесте и направлении: - людям твоим воскресшим, когда их доведут до совершенной, изначальной, так скажем, 100% базы и формы – им-то на той финальной мясорубке дадут побаловаться с Люцием, лишь, буквально, «пару дней». Что это?! Согласись… А у тебя пока-что есть целых лет 12-15! А то, может, гляди, и добавят какого-нибудь, и «штрафного времени». Ещё раз напоминаю тебе напоследок – ты всегда был практиком. Будь же им до конца. Не прохлопай клювом твоим, вдруг выпавшего тебе счастья; как та ворона с сыром.
При этих словах он поднялся и молча, и спокойно удалился, бесшумно прикрыв за собою дверь.

Глава 4
Тем временем уже светало и немного погодя, я начал уже сомневаться – а не сон ли было всё это? Ведь, как я слышал, некоторые солдаты во времена Великой Отечественной, страдая от бессонных ночей, во времена частых переходов, подчас могли засыпать во время эти самых маршей, продолжая шагать со всеми в строю. К тому же, я насмотрелся за время своего детства и юности видений всяких – буквальных. Серьёзно. Дело в том, что до прихода к нам этого моего друга и наставника, о котором я уже столько здесь писал, вся эта нечисть у нас, что называется, «дневала и ночевала» дома, не смотря на все непрестанные мольбы моей матери к Богу. Перечислять всё то здесь не буду. Разве что, как иллюстрацию к действию могу привести к примеру, что спокойно мог встать среди ночи в туалет и ясно видеть подле своей кровати кучу каких-нибудь, сидящих кружком, цыган с детьми (человек 5-6, я не считал); я просто тупо проходил сквозь этот табор по своим делам, и дальше ложился спать. Дверь мы всегда «автоматически» запирали на ночь и моих сестёр ночью в туалет на двор просто не выгонишь. В крайнем случае, этот путь от туалета к дому они преодолевали уже только бегом. Вот, как-то, так. Так что, ясное дело, вся эта дьявольщина – дело мало приятное; пусть, даже, временами и пугающее; но до крайнего ужаса меня всё то уже не доводило. Тогда вся та «оккупация» нашего дома прекратилась, когда во времянку к нам заселился тот самый человек, о ком я и говорил. Ну, а сегодняшним утром я, как бы, засомневался уже и в реальности всего этого ночного происшествия.
- Ты, чё всю ночь болтал-то сам с собою? – немного недовольно буркнул мне вместо приветствия, ещё не до конца проснувшийся, Сакен – тот самый узбек с богатым криминальным прошлым. К слову сказать, что ныне он был уже простым охранником. Отошёл от тех дел, когда, по его словам, к ним на сходку закинули гранату. В живых тогда остался он один; хотя и у него все кишки повывернуло наружу. И теперь живот его был просто сплошное рубище, где совершенно не проглядывало ни единой клетки кожи – откуда и узнали мы всю его предъисторию. Зрелище и вид всего того (живота), были просто ужасающими.
Я ничего не ответил ему сейчас и просто направился от окна к своей кровати. Тут на тумбочке я увидел серебряное кольцо без какого-либо камня, на круглом ободе которого, были заметны какие-то, то-ли буквы, то-ли знаки.
- Чё-эт, у тебя? – опять спросил меня Сакен, когда я уже рассматривал то кольцо, вертя его в руке.
- Кольцо… - только коротко бросил ему я.
- А… Серебро, что-ль?
- Угу…
- Твоё что-ль? Дай-ка посмотреть.
- Не нужно тебе, Сакен, это кольцо; - всё так же коротко ответил ему я, закидывая его в карман пижамы и направляясь к выходу: - Поверь, не нужно.
О чём я думал на протяжении всего того дня, я полагаю, дорогой Вы мой читатель, знать Вам просто не обязательно. Потому как, личное, я считаю, и надеюсь, Вы со мной в том согласитесь, должно оставаться личным, в конце концов; каким бы откровенным ни было здесь моё повествование. О многом думал…, о многом. Отметить и сказать Вам могу лишь о вещах, действительно примечательных за тот день. Когда я прогуливался по нашему унылому коридору и остановившись у окна в холле, снова рассматривал то злополучное кольцо, вертя его в руке, из задумчивости моей, меня вдруг вывела Гульбано – медсестра, которая, кстати, тогда в первый мой день здесь, можно сказать, спасла меня от смерти; от моего удушья.
- Что за кольцо?
- Да так…
- Постой-ка, твоё? – вдруг заинтересовалась она: - Ну-ка, дай-ка…
- Пока ещё не знаю, - протянул его я ей.
- Ты смотри… Прошлый год по лету, когда здесь этот кошмар был; когда нас полгода тут держали взаперти – как в лагере смертников, безвылазно – я уже видела такое же. Точно, один в один.
- Где? – мигом, понятное дело, заинтересовался я.
- Да была тут, - вертя его теперь уже в своих руках и разглядывая, рассказывала она тем временем: - Бизнес-вумен тут лежала у нас одна. Жалко, конечно, женщину; не старая ещё. Симпатичная такая узбечка – рестораторша. Все рестораны готова была подписать на кого угодно, лишь бы её вылечили. Пачками денег тут трясла.
- А что случилось-то? Почему не вылечили? Лекарств не было, что-ль; или запущено так было?
- Ну… Все доступные на тот момент средства мы на ней испробовали в то время; а то, что тебе сегодня назначили, тогда ещё в дефиците было.
- Да какой дефицит, если деньги есть?
- Ну, такой, вот, дефицит бывает, милый. Да её и не выпускали же никуда. Её просто в палате заперли. Страшно, конечно. Страшно сказать, даже воды не давали… Да…, всё забывается, а время было, действительно, страшное, Антоша. Просто закрыли накрепко, что называется, пока не успокоится на веки и всё… А потом уже на её трупе, когда её вывозили, я это кольцо у ней и увидала. Почему увидала – так необычно показалось. Оно, представляешь, у неё на большом пальце было. Поэтому-то я внимание и обратила. Вот… А у тебя откуда? Твоё, что ли?
- Не знаю, говорю же; - взял я его у ней обратно; и снова закинул в карман: - Нашёл.
- Лучше выбрось тогда, от греха подальше… Кстати, и давай в палату. Сейчас капельницу ставить будем…
И что ещё здесь можно заметить – то, что главврач наш, действительно, пошёл, в плане меня на крайние меры. Как, та же Гульбано мне пояснила, уже позже, ставя капельницу – что препарат сей дают всем, как правило, чрез уколы; мне же он велел вливать его целыми «банками». Решил, видать, вопрос-проблему в плане меня так: типа, «пан или пропал». Так что, к концу дня я, как-то, духом внутренне слегка даже взбодрился, что ли, от всего того…

Глава 5
Пинетум же пришёл ко мне далеко за полночь, когда я его уже и не ждал. А ждать-то я его ждал в ту ночь; потому как, вопросов-то у меня к нему поднакопилось; а его, якобы, такой дружески-тёплый тон той беседы нашей, уже давно из меня повыветрился.
- Здрасьте, здрасьте вам; - усмехнулся я ему, подымаясь с кровати, ибо уже лежал некоторое время на боку, просто устав уже мерить палату шагами.
- Да и вам не хворать, молодой человек; - тоже усмехнулся он мне в ответ, встав прямо посреди палаты и скрестив руки на груди, всё с тою же усмешкою, сквозь свои дешёвые роговые очки, вперил в меня взгляд своих, каких-то , бесцветных, мутных глаз. Удивительное дело, кстати, замечу я Вам тут одну прелюбопытную подробность. В палате-то было, фактически, темно; несмотря даже на вчерашнее полнолуние; а его я, почему-то, видел вполне отчётливо, во всём цвете, что называется. Вот, как-то, так.
- Что, с делами всё управлялись? – не без ехидства продолжил я разговор: - Всё души мёртвые подсчитываете – документация; конец месяца? – не прекращал я своего тона с издёвкой, подойдя уже обратно к своему окошку.
- Да, да; - в тон мне, так же улыбался и он: - работы много…; правда ваша – всё бумаги, бумаги… Да ерунда это всё; - вдруг оборвал он эту свою болтовню и тон его стал предельно резок: - Что, землю почуял, что ли под ногами? Что, наглеем потихоньку, да?
Признаюсь, мне вдруг, почему-то, даже стало немного не по себе, от того тона его голоса; в коем теперь, не только послышалась некая сталь; но от которого той сталью повеяло и в самом воздухе. Как он мог со мною говорить вчера тепло; и даже, чуть ли, не нежно?! Мне, просто, даже теперь, как-то, и не верилось в то, когда я смотрел сейчас на этот холодный блеск его глаз, мерцающий за такими же холодными стёклами его очков. Серьёзно, шутить не хотелось. Стало даже, как-то, жутковато.
- А вы с чем пожаловали-то? – решил я, тем не менее , перейти в наступление; ибо, как известно, то - есть лучшая защита: - Опять лапшу тут вешать, как вам за меня там больно и обидно стало? А я, ведь, честно признаться, чуть не повёлся же на вас, да… Умеете вы глаза и душу мёдом замазать, пока по карманам шарите…
- Послушай, брат, сын человеческий. Я, может, и не архангел Гавриил, конечно, но в делах толк знаю. И я не, какой-нибудь, тебе там «офисный планктон». Уверяю тебя. Я дела делать умею. Пойми, здесь, Антоша…, я присяду? – тихо спросил он, уже усаживаясь тем временем на край моей кровати, - здесь, повторяю, как и везде; и ещё раз везде – работают одни и те же законы; то есть, читай, как – порядок. Что, по сути, и есть Жизнь; да и сама «красота» - как узоры закономерностей, алгоритмов и порядка (то есть, там, в той красоте тебе и пояснять ничего не надо – там и дурак поймёт – где косо ,и где криво; то есть, где нарушена какая-то закономерность). Понимаешь, это скелет всего мироздания вообще. На них, на этих законах все Вселенные держатся. Это как рама в любом устройстве или машине. Или ты думаешь, раз – бесы, то и беспредел вовсю, и полный… Ты когда повзрослеешь-то? Уже умирать, вон, пора; а всё дурак-дураком. На всём этом незыблемом законе и законах (скелете) уже неким мясом лежит и пульсирует дух и мысль, и эмоции; которые так же, в свою очередь, базируются на тех же, только уже своих законах - той же математике и физике духовных. И в этой математике духа мы, молодой человек, живём на той же самой шкале – только лишь со знаком «минус». Но все цифры, а, следовательно, и все теоремы те же самые… Это понятно? То есть, это я тебе сейчас всё к чему говорю – как читаешь Его Закон? «С милостивым ты поступаешь милостиво; с лукавым же по лукавству его». Понятно? Или дальше пояснять? Тебя, к примеру, никогда не удивляла та ваша человеческая особенность в обществе, что в любой из его форм, люди неизменно и постоянно избирают какого-то главу, и сами же после, и подчиняются ему?! Добровольно! Зачем?! – тон его, надо заметить, всё более и более смягчался по ходу дела и сейчас от него уже просто веяло той же самой вчерашней теплотой и сочувствием: - Ведь, странно, согласись? Вы же, как вроде, стали сами - богами по бумаге и по факту; со всеми печатями… Всё ведь! Вы можете творить, что хотите – никто вам не указ. Но вы, почему-то, идёте совсем другим путём. Вы сбиваетесь в кучу, в стаю и вот, вся эта орава Ванек, Толиков, Тимофеев и Андрюшек вдруг устанавливает над собою какого-нибудь Петра. Вот, значит, нашли «каменюку»! И что же теперь получается? Вчера тебе на этого Петьку было, что называется, наплевать и растереть. Но сегодня – извини, уже нет. Теперь тот самый Петька вдруг, словно по волшебству какому, уже может решать твою судьбу! Как ты можешь всё это объяснить?! Тот же самый Петька! Ничего в нём не поменялось. Ни рог во лбу не вырос, ни крылья за спиной. Он так же, как и вчера , и третьего дня – извини за выражение - пердит по утрам; может у него ещё даже и изо рта воняет, но теперь он уже – минутку внимания – твой Бог! О-па! Ты понимаешь, твой, как говорят, ещё вчерашний «братуха – голова-два уха» - он же и Бог твой. Как ты это объяснишь?
- Ну,… всё просто…
- Правильно; просто и не просто. Толпа мужиков да баб со временем понимает, что раз вместе жить сподручнее, то, следовательно, нельзя уже какому-нибудь Ваньке просто так «взять Машку за ляжку», верно? Потому как, авария сразу получается. Вот. То есть, нужны какие-то правила дорожного движения. И вот, эта толпа мужиков да баб начинает постепенно подходить, наконец, к порогам Мирозданья, «таинства Вселенных» - к познанию законов и порядка в них. Ибо Жизнь, малыш – это и есть, во-первых, Закон и Порядок. Просто есть числа положительные и есть числа отрицательные. Но закон един для всех и вся. Вот, так-то. Что тебя смутило, Антоша? Эта непоседливая курица Гульбано, которая вся в поисках вчерашнего дня и лета?
- Ну, да; - чуть прокашлялся я в некотором смущении, но и ободряясь уже по ходу, решив, тем не менее, продолжить своё наступление.
- Ой-ой-ёёй…- насмешливо вздыхая, закачал тот головой: - И, эта-то, баба глупая; а та, так вообще, оторва ещё та…
- В смысле?
- В общем, дело было так. Я ещё тогда был, более-менее , в настроении – меня- ж тогда только ещё назначили сюда к вам в Тараз. И, поначалу, меня это, типа, новое дело ещё, как-то, увлекло. Как бы, знаешь, ну, интересно мне было ещё, какие-нибудь, эксперименты, да спектакли тут устраивать. Вот, я этой бабе и предложил: «Жить -, говорю,-хочешь? Давай дочку заберу». А она, вишь ты, упёрлась. Ну, это, конечно, понятное дело; самки – они же у вас такие. У них же - одна икра в башке. Глаза свои узбекские выпучила, как у трески – и ни в какую. Я тогда этой рыбе и говорю: «Слышь, ты пойми; ты же узбечка, торговка – простые же вещи, то есть, должна же понимать – как дела делаются – «баш на баш». Не хочешь дочку, Бог с тобою, соглашусь и на медсестричку. Но это - тогда ты уже сама должна своё выздоровление заработать». Как раз, эту твою Гульбано хотел в расход пустить. Говорю, зарежь её. Потом спишем всё на кризисный шок и временное помутнение рассудка. И всё… Какие проблемы?! Вот, там-то твои деньги тебе и пригодятся, как раз. Видишь, я хотел её ещё и на деньги ощипать, курицу эту – ну, это было бы уже, не просто весело, но и красиво… Отмажешься, по любому, говорю. А главное – жить будешь, дура. Долго и счастливо. Нет, говорит. Я же говорю, треска… Он опять тут коротко вздохнул, поглаживая колено: - А потом, дура, передумала, видать. Смотрю – кольцо напялила; да поздно уже было. Нацепила, когда её уже в палате заперли и никого к ней не пускали. Да мне и плевать уже было тогда, если честно; перегорело у меня уже – даже так интереснее получилось. Вот, такая вот, история, брат ты мой, Антоша. Ну, есть ещё вопросы?
Я молчал.
- Знаю, знаю. Ты же никому и ничему не веришь, по жизни. Ну, конечно… - типа, кроме Бога одного. Ну, типа так, хотя, если разобраться-то… Но… - тут он, едва ли не театрально воздел руки свои к небу и склонил при этом голову: - не будем всего того касаться. Нас это всё, опять же, слава Богу, отныне уже не касается. Оставим ныне все эти дела и вопросы духовные, суть которых весьма и весьма зыбка, и подчас неуловима для верного нашего понимания, согласен. Вернёмся-ка лучше к той же простой арифметике, в которой цифры, согласись, что ни говори, а можно уже, как-то, даже руками потрогать. Итак, - Пинетум был сейчас уже явно в добром расположении духа: - ты полагаешь, что дескать, кому верить? Это бесу-то?! Да это же себя не уважать… Это-ж ведь, самый цыганский цыган по сравнению с самым честным из них – сущий ангел Божий во плоти. Так ведь? Но поспешу тебя заверить, что то всё – по большей части, пропаганда; опять же, наговоры. Ты пойми, как я тебе уже и говорил – нам просто не выгодно! Нарушать свои же законы и контракты. Это тебе любой, мало-мальски, бизнесмен на пальцах объяснит. Мы, в какой-то степени, тоже работаем на клиента. И беда вся, по большей части, дорогой ты мой Антоша, именно, в нём-то и заключается – в клиенте. Тем же Писанием тебе аргументирую. Ведь, Богу-то веришь? Вот, тогда цитирую: «Глупость человека извращает путь его, а сердце его негодует на Господа» -Притчи, если не ошибаюсь, 19:3; верно изрёк брат твой Соломон: - «… а потом винят во всём Бога…». Ну, теперь понял, наконец? У человеков, изначально, по их базовой ориентации – все кругом и поголовно виноватые; ну…, кроме их самих, конечно. То есть, понятна суть? Клиент сам! Нарушает какие-то статьи договора с ним – а то и вовсе, плюёт на него – и хочет при этом двигаться по жизни так; будто, это не он , а я ему чем-то обязан. Сказок, понимаешь, понавыдумывал сам себе про Али-бабу и ждёт, что я щас к нему в лампу залезу; которую он, по случаю, где-то на барахолке купил. То есть, ты пойми, мне какой резон будет кидать тебя?! Я, что – вашу натуру не знаю, что ли, за столько лет-то?! Ты же тут же, с места и в карьер – завтра же побежишь, поползёшь к Богу своему; будешь там выть, как белуга; и в ногах у Него валяться. А у вас-то, в этом плане-ж, не как у нас. С вас-то, дураков, какой спрос?! Вам же Господин ваш – не будем поминать Его лишний раз – «мед.справочку замастырил». Вы-ж у нас, типа, неадекватные. Вам-то всё списывается; будь вы, хоть, по колено да по локоть в крови… Теперь, надеюсь, такая арифметика тебе понятна?
Я честно признаюсь, что под этим непрерывным, словесным натиском, что и сопровождался ещё спокойным, и тихим рассудительным тоном, был сейчас в некоей растерянности чувств своих. Да эта ещё, как вроде, неподдельная теплота его баритона, так и вовсе, обезоруживала.
- Ладно, - он снова поднялся с кровати: - побалакали и хватит лясы точить. Я напоминаю, ты уж извини, но время у тебя, реально, ограничено. Не повторяй горький опыт той владелицы ресторанов, газет и пароходов. Ладно, оставлю тебя с твоими думами, да размышленьями. Дела у меня, знаешь ли… Здесь тоже своей мароки хватает; - так же тихо, с некоторым вздохом вымолвил он, уже направляясь к выходу.
Дверь за ним закрылась так же бесшумно, что и вчера.

Глава 6
Световой день мой прошёл всё в том же обычном больничном режиме – вливание препаратов банками через капельницу, да два, разжижающих кровь, укола в день. Но каких-то ощутимых прогрессов в лечении я пока, от всего того не ощущал. Температура, по-прежнему, не падала; моё бессонное бдение всё так же и продолжалось, плюс то же «подвешенное» состояние ощущения «между жизнью и смертью» протекало в том же, уже привычном режиме; если к такому, вообще, можно привыкнуть. Следуя совету главврача, я налегал на малину – пил её и пил, и пил, и пил; когда хотел, и когда не хотел. Так что, каких-то особо примечательных событий у меня тут не происходило ни в этот день, ни в следующий. Разве, что умерло два человека из соседней палаты, где лежала узбекская семья из трёх человек. Умерло двое пожилых – муж и жена – и коридор долго оглашался в тот день воплями, оставшейся в живых, их дочери. Она благополучно шла на поправку и скандалы врачам, она уже устраивала и до этого. Она требовала, какого-то, действенного лечения для своих престарелых родителей, но врачи ничем не могли им помочь. Из-за своих хронических заболеваний эти пожилые люди были просто не в состоянии перенести те препараты, которые, кстати, в меня теперь и вливали банками. Для них же – это была бы просто смерть от укола; но эта молодая девушка не могла того понять. Не могла потому, наверное – что, просто, и не хотела того понимать.
Пинетум же не объявлялся ни той ночью, ни следующей, ни даже через день; что даже слегка и заинтриговало меня. Кольцо его так и лежало у меня в кармане пижамы. Одевать я его пока не собирался и не думал, собственно, ни о нём, ни о самом даже Пинетуме. Наверное, я уже просто устал думать. И чувствовал, и ощущал – и то, даже с некоторой, непонятной мне, приятностью – что я, по ходу дела, уже начинаю превращаться в некий «овощ».
Пинетум объявился вновь лишь на 11 ночь моих бессонных бдений. В ту ночь у меня была сильная слабость и я даже не попытался встать с кровати во время его визита. На всё то время с ним, я так и оставался бездвижен, разговаривая с ним, лёжа на боку.
В начале, помню, он был много недоволен. После же, опять, всё те же его тёплые «агитационные» речи, пронизанные некоей, чуть ли, не отеческой заботой. Но мне всё то, если честно, просто становилось всё более и более безразличным. В принципе, на тот момент я был согласен умереть – уж больно мне всё это надоело; болтаться тут между небом и землёй. Не чувствовать себя живым, но и – не чувствовать того, когда ты уже ничего не чувствуешь – то есть, и не быть мёртвым. Далее он, что-то много говорил о той пользе, которую они приносят Вседержителю, как волки – поедающие лишь слабое, бесполезное и даже вредное, больное в стаде Господнем. В общем, санитары нашего, прям, сильно запущенного леса. И о том, что очень даже возможно, что Отец ещё пересмотрит кое-какие приговоры. Мне же тогда было просто приятно слушать его монотонный голос. Чувство было подобно той приятности, что испытываешь, лёжа в поезде, на второй полке; и, слушая спокойный разговор в твоём купе, ты тихо дремлешь под мерный стук колёс. И хотя заснуть-то я не мог, но то состояние полудрёмы присутствовало.
- Помилование на Нюрнбергском процессе, говоришь? – так же тихо попытался поддержать я его беседу.
-Что…?
- Ну, ты говоришь (я, уже незаметно для себя самого, стал обращаться тогда к нему на «ты»), приговоры…
- А , ты, вон, в каком смысле. Ну, да. А то, ведь, вашего дядь Ваню послушать, так это получается, одного Люция оставят, что ли; для «последней-то гастроли»?! Не знаю, как-то…
-Какого ещё дядь Ваню?
- Ну, Иоанна этого вашего. Или уже не вашего? А?! Ты там определяться-то думаешь, вообще?!
- Послушай, Пинетум, - говорил я, всё так же тихо и не спешно: - ты знаешь, я, вот, почему-то, сейчас вспомнил одну ситуацию. Спускался я, как-то, по переходу – последний пролёт был уже – и передо мной шла девушка; переход был без ступеней. Девушка, как девушка – казашка молодая. Курточка, широкие штаны, помню, да волос ниже плеч. И вот, чего-то ей там понадобилось в телефоне; и она в него уткнулась. Уткнулась и, фактически, остановилась. А я, поскольку, спускался, буквально, в шаге от неё, вынужден был остановиться тоже, чтобы уже в неё не уткнуться. «Девушка…», - просто тихо произнёс я ей тогда. И вот, здесь произошло то, к чему я, и веду. Она тут, как бы, вся встрепенулась и продолжая смотреть в свой телефон, сделала поспешный шаг в сторону, с простым тоже словом: «Простите…». И всё.
- И …, что?
- И вот, знаешь, Пинетум, я тогда, как-то, вдруг поймал себя на мысли – какое же это удивительное слово в устах человеческих. Чрез это слово я услышал её обычный голос, как некую дивную музыку, представляешь?! Просто я почувствовал - и ясно, причём – как по сердцу моему разлилась какая-то нежная и тёплая волна. Представляешь?! И пока её голос ещё был в моей голове и памяти, я ещё несколько раз, как бы, прокручивал его заново и заново; дабы продлить, задержать ещё то чувство своё – ощущение какой-то, ранее неведомой мне, блаженной неги. Представляешь? И тогда я вдруг понял, что это – самое прекрасное, чуть ли, не волшебное слово в устах человеческих. Понимаешь?
- Ты о чём, вообще? Ты… бредишь? Ты меня слышишь вообще?! Я же говорю тебе – ты, что-то там решать думаешь, вообще, или нет? А ты мне ерунду, какую-то, лепишь…! Вот, именно, у тебя уже бред пошёл. А в бреду ты даже сам кольцо себе не сможешь одеть; ты это понимаешь, да? А мне нельзя. Так что, извини. И если ты тут окочуришься сейчас, то ни я, ни мои друзья, помочь тебе уже ничем не сможем.
- Значит, у тебя есть друзья? А я, вот, как раз, хотел у тебя узнать – вы, друг у друга прощения просите когда-нибудь…, или нет?
- Короче, надоело мне всё это уже; - Пинетум, кажется, действительно был уже на некой грани и нервно, и резко начал теперь расхаживать по палате, засунув руки в карманы своего белого халата и сведя их вместе: - В общем, либо у тебя действительно бред и тогда тебе то, конечно, простительно. Либо ты, как та треска-рестораторша; только что, толстолобик. Я, вот, читал в твоём деле, что ты, оказывается, как говорят, большой любитель толстолобиков. Что-ж, долюбился, видать; поздравляю… Ты их, видать, столько сожрал, что и сам стал одним из них; от большой любви - это бывает. Реально. В общем, так, молодой человек; меня ты больше не увидишь – всему есть какой-то предел, в конце концов. Это будет уже просто принижать – нет, даже унижать тот дар, что я готов был тебе приподнесть… Нет, ты смотри, его ещё угова-аривать надо…! В общем, смотри, как говорится, сам. Наше дело предложить… Пришёл ты, значит, из ниоткуда, что-ж… - помыкался-помыкался здесь, чего-то (и сам не знает чего)… - ну, пора, как говорят , и честь знать: иди-ка ты откудова пришёл… Я же говорю, толстолобик. Ладно, прощевайте, молодой человек. Не думал, не думал, конечно. Скажу лишь напоследок, что мне действительно очень и очень жаль. Мы бы с вами, Антон, могли бы, реально, помочь друг другу скрасить, даже разукрасить эти последние годы этого мира. Чёрт возьми, да неужели, даже просто не интересно посмотреть – как же это всё будет происходить?! Люди со времён потопа, лишь только могли мечтать о том; а вы, Антон, просто тупо хотите уйти в глубину, в вечный мрак небытия, в никуда…?! Я не узнаю вас, Антон!
Я молчал. Как я уже и говорил, мне было просто приятно слушать его голос и чувствовать, что, хоть кто-то рядом. К тому же эта моя полудрёма, как-то, притупила это тягостное моё подвешенное состояние (я даже не заметил, когда это произошло) и мне впервые за столько дней было даже, как-то немного хорошо. И я молчал.
-Ладно. Скажу вам тогда сразу два оборота речи: До свидания и прощайте. Какой из них вам более по душе, тот и берите.
Я, между тем, уже давно прикрыл свои веки, и потому даже и не видел, как он покинул нашу палату. Я просто лежал и лежал, перелистывая в памяти все страницы моей жизни, от момента , когда ещё только начинал себя осознавать и помнить, и вплоть до дней сегодняшних. Я подумал, что сейчас самое время этим заняться; кто знает, может и напоследок; как то, и намекал мне мой недавний гость. За тем занятием меня и застало утро ещё одного дня.

Глава 7
Тем утром мне объявили, что капельницы мои закончились – фактически, всякое лечение себя исчерпало. Дальше оно пойдёт мне только во вред. Но была новость и, воистину, хорошая. У меня впервые была нормальная температура. И я просто, ни у кого ничего не спрашивая – всё, что они мне могли сказать, они уже сказали – скинул больничную пижаму, оделся и пошёл домой. Медсёстры пытались меня отговорить, наперебой утверждая, что мне просто нельзя уходить; что дома я непременно, просто, помру. Но я, просто, ушёл домой. И добравшись, наконец, до дома я вдруг, едва прилегши на кровать, тут же блаженно заснул. Таким образом, бессонница моя длилась около 12 суток. Но к ночи мне вдруг стало плохо опять. Я задыхался. Мать вызвала скорую и меня вновь вернули в мою же палату, к 12 часам ночи. После укола мне стало легче; и хоть, я, и провёл там ещё одну бессонную ночь, но температура не беспокоила, и состояние моё было терпимым. На утро же мой врач, вопреки всем моим ожиданиям, сам же и советовал мне вернуться домой: - А, что тебе здесь, Антон? Лечение закончилось – от нас больше ничто не зависит. Будет плохо – вызывай скорую – будут продолжать делать тебе разжижающие кровь уколы; а там – куда кривая выведет… Но дома-то, согласись, ты, хоть, смог уснуть. Таким образом, то была моя последняя ночь в той палате. Но здесь, я думаю, стоит упомянуть ещё об одном интересном казусе, что произошёл там тогда. Уже снова, но в последний раз переодевшись в свою одежду, я вспомнил о кольце и пошарил в карманах пижамы. Я хотел избавиться от него и избавить от него, кого бы то ни было. Но его там не было.
- Что ищешь? – спросил меня сосед мой Сакен.
- Да кольцо; помнишь, показывал тебе…
- Какое кольцо?
- Серебряное, помнишь? Простое ещё такое, с насечками разными по кругу…
- Ничё ты мне не показывал.
- Ладно, короче… Не помнишь, значит.
Я подошёл к Гульбано и спросил её – брал ли кто мою пижаму?
- Да нет, вроде; кому она нужна?! Мы же знали, что ты вернёшься. А что случилось-то?
- Да кольцо помнишь, про которое ты мне рассказывала; и за узбечку ещё одну по ходу…
- Когда?
- Чего когда?
-Какую узбечку?
- Боже…, - я уже, реально, начинал терять терпение: - Та узбечка, которая прошлый год тут у вас померла. Рестораторша с пачками денег…
- А, ну, да; помню такую. А при чём тут твоё кольцо, какое-то…? А откуда ты про неё знаешь?
- Короче…, - я просто, чуть махнул рукой и развернулся от неё: - до свидания…
- Странно…, - услышал я её в последний раз, у себя за спиной.
«Странно ей…», - мысленно только передразнил я её у себя в голове. Честно говоря, у меня уже были подобные ситуации в жизни – когда люди, что-то говорившие мне порой (и что здесь особенно важно, то вещи – значимые для меня) – после, почему-то, напрочь забывали о том. Это я Вам совершенно серьёзно сейчас говорю. Потому я тогда и не придал всему тому, какого-то, особого значения. Конечно же, первая мысль была о неких моих болезненных снах наяву в такой кризисной ситуации, вызванных бессонницей. Но здесь сразу же вылезала одна неувязка – откуда я мог знать прошлогоднюю историю умершей рестораторши?! Впрочем, тогда, честно говоря, я не думал о всём, о том очень много. В голове моей роились мысли, куда более актуальные для меня на тот момент. Дело в том, что покидая в тот день нашу инфекционную больницу и спускаясь тогда по её серым ступеням на землю, я вдруг впервые за столько времени вновь ясно ощутил в себе то самое, чего не было во мне со времени моего пребывания там – чувства, что я снова ЖИВОЙ. Нет, далеко не в том плане, что ежесекундно ощущает всякий человек в своём самосознании. Нет. Ко мне вновь вернулась, словно бы, душа моя (о, как я по ней соскучился!) и категорично и твёрдо объявила мне, что уже не покинет меня никогда. НИКОГДА. Она вечно теперь пребудет во мне и со мной. И, как бы, скромно при этом добавила, боясь ещё и глаза поднять к небу, а лишь притупив их к земле: - И с Ним, конечно…
Мне сейчас тяжело, как-то, точно и отчётливо Вам описать и передать все те мои тогдашние чувства и ощущения; но уверен, что не легче мне было бы описать Вам их и тогда. Я был ещё очень слаб; очень быстро уставал. А потому и не могу того сказать, что – хотя, спускаясь по той мрачной и холодной лестнице я, и ощущал себя в какой-то степени «Лазарем», покидающим склеп – но никак не могу Вам объявить и того, что радость от всего этого, просто, типа, захлёстывала меня. Честно сказать, может то и к стыду моему, но я принял всё то тогда, как нечто, само-собой разумеющееся. Истинная радость и подлинная благодарность уже пребывали во мне много позже, когда я уже в достаточной мере окрепнув, вдруг, воистину, почувствовал себя «новым человеком». Дело в том, что несколько позже я уже вполне явственно ощущал и чувствовал, что меня, будто бы, «обновили»; потому как, никакие прежние мои «хронические», так скажем, болячки меня уже не мучили и не беспокоили абсолютно; как будто, ничего из того прежнего перечня, у меня никогда и не было. А себя я ясно и вполне твёрдо ощущал 20-летним юношей. Но то всё радости, так скажем, сию минутные и преходящие. Основная же и всеобъемлющая радость – и настоящая – преисполнила меня много позже; когда Он, опять же, чудесным образом вновь воссоединив меня с тем же моим другом и наставником, чрез него же уже действительно, и утвердил меня на том Его пути – к которому, и предопределил меня, и столько лет! готовил. На пути, на котором ныне открыл предо мною во всей полноте ту самую подлинную «картину мира», о которой я и упоминал изначально. Ту круговую панораму деяний Его, как в прошлом, так и в настоящем; вполне ясно указав мне моё направление в Своих замыслах; по крайней мере, на эти «дни последние». А знать своё предназначение в Господе – подлинное имя своё, иными словами – и пребывать в нём, и в исполнении оного… - это и есть, поистине, такое простое и диво-дивное человеческое счастье.
Теперь-то я уже давно понял и знаю, что, по большому счёту, никакой особой трагедии в том моём поспешном бегстве из Алматы и не было (как в том же бегстве Ионы в, совершенно противоположном от заданного, направлении); потому как Он непревзойдённо мудро использует наши определённые слабости в достижении Своих же целей; по ходу же, и делая нас ещё в тех же аспектах, и сильными! «О, воистину, бездна богатства и мудрости Божьей!» - как не раз, и не два восторгался псалмопевец. Вся моя задача на то время, по сути, сводилась к тому: чтобы, во-первых, осуществить переезд моего друга и наставника в Алматы и помочь ему там закрепиться; тем самым, укрепиться и самому в начатках познания предстоящего нам «нового пути» в Господе. Самому же мне и надлежало возвратиться в Тараз, ибо, именно, здесь и запланировал Господь вполне определённые дела и задачи для меня. Так что, ныне я живу и тружусь, согласно воли Его в нашем Таразе, но уже не терзаюсь этим. Потому как, подлинно живу Им; и занят Его делом. Если когда отправят в Алматы – когда, к примеру, совершу здесь все дела Его и закончу (хотя то, вряд ли; то просто не логично – ибо там без потолка; но…, Господь то знает) – ещё лучше… Не отправят туда вообще – тоже не беда. Ибо, как я уже и писал то выше, я не просто осознал это – а я обрёл это! – то, что счастье, реально, не в городах и сёлах; а только в Нём одном. Как, типа, люди же говорят не зря: «С милым и в шалаше рай»; так, что же тогда ещё за Господа говорить! Ты и годам-то своим значения особого не придаёшь – что, кто-то может сказать, ты тратишь на Него – потому как, находясь с Ним в постоянном контакте, ты и сам, подобно Ему, уже живёшь, как бы, «вне времени»; Аллилуйя!
И потому хотелось бы закончить этот свой рассказ словами Господа, Его призывом, который Он выразил чрез уста Своего псалмопевца: «Сердце моё говорит от Тебя: Ищите Лица Моего…». Ищите, пока не найдёте; ищите, пока не увидите; ищите, пока не обрящете… - ибо, это и есть Жизнь Ваша. Аминь.

ЭПИЛОГ
Всю эту историю Антона я услышал, когда, через год после его выписки, приезжал к нему в Тараз, согласно велению Господа, для серьёзного разговора с ним и передачи ему определённых, и очень важных духовных документов (которые, по сути, и «поставили-то его на ноги» реально). И вот, спустя уже полгода, в ходе нашего ежедневного общения по телефону, он, как-то, и предложил мне написать о всём, о том. И я, подумав, согласился. Но, что такое, друзья мои, у нас с Вами – подумал? У нас, слава Богу, всегда думает Он. Он думает, да, собственно говоря, Он Сам и делает всё то. Нам лишь остаётся только радоваться в Нём, да блаженно благодарить Его за всё, всё и ещё раз, за всё. Вот и вся история появления этой работы на белый свет.
Я понимаю, что окончание получается, каким-то, весьма банальным – прям, как в доброй старой сказке – где, так и хочется приписать: «… и жили они долго и счастливо, разве что, не померли». Но что поделать, если жизнь наша – это действительно самая лучшая и красивая сказка, в добром понимании этого слова; то есть, без вымысла и обмана; непостижимое, в своём величии и запредельной грандиозности, произведение Великого Чудотворца – как некое составляющее вещей и событий, подчас абсолютно запредельных нам; и неподдающихся каким-то нашим человеческим, логическим, либо математическим объяснениям. Некое красочно-узорчатое составляющее, которое, опять же, отличается от сказки человеческой и книжной, и былинной лишь тем ещё, что события в ней подчас могут быть очень жёстки и весьма болезненны; подчас, и мучительны – ибо они реальны. Но от всего того, сказка жизни от Создателя нисколько не теряет своего сказочного обаяния; поскольку, предусматривает и столь же реальные моменты сладостной радости, замешанной на духе Господнем; сдобренной Его, что называется, «прикосновеньями», которые просто подымают бренного человека из праха земного до «третьего и четвёртого неба» над этой жизнью обыденной, прозаичной и «хроникальной». И поэтому, человек сам волен выбирать, где ему жить и обретаться – в сказке-ль Господа (не долгоиграющей, а бесконечной), или же быть и жить среди персонажей газетной хроники (тоже, может повезёт; и Ваше имя будет «сверкать» на её первых полосах; покудова той газетой не разожгут какую-нибудь печь). Но, да простит мне надеюсь, мой дорогой читатель, сие небольшое отступление (хотя, я не думаю, что оно было здесь излишним); и вернёмся же к сути окончания нашего рассказа. Я хотел, лишь подвести сие дело к тому, что героя нашего, никоим образом, не ожидала тогда некая триумфально-красная дорожка, прямиком от дверей того больничного заведения. Ни в коем разе. Ибо сказка-сказкой - а жизнь, как ни крути, остаётся жизнью. И герою нашему ещё в течении года, что называется, правили – где сердце, где мозги – где срезая, где выжигая все его духовные «наросты и грибки». Но подлинная, что называется, динамика лечения началась и пошла в гору, лишь по окончанию этого «реабилитационного» периода, когда Господь уже действительно «приставил» его к Своему делу, постепенно и не спеша даруя ему зрение подлинное и открывая ему, тем самым, реальную картину, окружающего его мира; в котором ему теперь надлежало и предстояло жить, действительно, вечно; преобразуя его в вечном познании воли, благодати, мудрости и всеобъемлющей любви Божьей. Аллилуйя! Аминь. Главной же составляющей той динамики, я считаю, не подлинные теоретические картины – вертикали и горизонтали, широты и долготы – некоей конфессиональной истины (хотя, конечно, теперь она и присутствовала, как необходимая и точная карта «обзора местности и событий»), а, именно - излеченное воспалённое и патологическое самомнение нашего героя; и тем самым, открытый и дарованный ему путь подлинного понимания и осознания всей ценности ближнего своего; и начала возрастания в любви к нему. И что важно, так то, что – любви подлинной, искренней и живой; а не базирующейся лишь на этом словесном обороте речи. Нет, ибо теперь в духе своём он мог уже сопереживать; теперь по всей, и во всей реальности, наконец, достигнув изнутри, ясного осознания того, что всё, что он видел в себе более-менее значимого, и чем можно было бы там даже и гордиться, и хвалиться – как того, и не осуждает Писание (хоть, в том же плане достаточно близких отношениях с Богом и определённого ведения Его - Иер.9:24); всё то, включая и его самого, как такового «от головы до пят» - была и есть, исключительно, лишь - слава Божья; Его и только Его… Как говорится, а об нём, здесь, вообще, и речи нету. Всё то, лишь благодать и милость Божья во Христе Иисусе, самым чудесным образом, лишь вдруг отразившаяся на нём (как говорится: «родился в нужное время, в нужном месте»). И всё то должно порождать в нём лишь бескрайнюю благодарность!!!, пульсирующую в непрерывной прогрессии возрастания (в отличии от первых наших прародителей) и побуждать его, единственно что – отражать ту любовь Божью и ту же благодать, проявленную к нему, и делиться ею с окружающим его миром. Он, наконец, достиг и понимания той простой, и великой в тоже самое время, истины, помогающей любить ближнего своего любовью реалистичной, но и настоящей в тоже время – в противовес некоей идеализированной и потому утопической в нашем несовершенном мире. Это та истина, о которой говорил ещё старина Льюис, размышляя о любви к ближнему, «как к себе самому». Размышляя и указывая нам на тот непреложный факт – что, несомненно любя себя, мы, тем не менее, подчас - а то и чаще , далеко от себя не в восторге. Порой мы в чём-то готовы, чуть ли не ненавидеть и презирать себя; но при всём, при том, мы никогда и не перестаём себя любить! Я, разве что, позволю себе, лишь слегка дополнить эту несомненно ценную мысль брата, тем коротким пояснением – от чего же это происходит?! Всё просто. Потому что, милость наша к нам самим в таких случаях, у нас всегда превозносится над судом нашим. И именно, это и должно всегда так же присутствовать, и в нашем суде над ближнем своим. «Ибо все мы много согрешаем». И вот, весь этот диапазон общего понимания, как себя, так и ближнего – вот, то самое, что и стало в этом человеке, поистине, «новым». Вот, что и сделало его «новым человеком». А это, я Вам доложу, целиком и полностью соглашаясь со словами Павла: «путь наипревосходнейший». А остальное всё приложится. Аминь.
Таким образом, подводя теперь некое короткое резюме под всей этой историей его болезни, я бы выразил, всю ту, и сложившуюся потом, его ситуацию, просто-напросто, тем самым определением, которое, собственно, и дал нам тогда Господь, ещё от начала. А именно: это был его «перевал Дятлова». Именно так Он тогда и обозначил, и определил наш тот зимний переезд в Алматы; морозы были, как раз, под стать. Только увольте меня от каких-либо разъяснений или расшифровки данного определения. Пусть Вам то совершит Сам Господь; а нет, так то, лишь значит, что оно Вам, и ни к чему совсем. Живите с миром. Наш же герой преодолел, по милости Божьей, этот свой перевал и, не просто остался жив, а, напротив того – ожил там. И те его неспешные, нетвёрдые шаги по той больничной лестнице, когда он навсегда уже покидал её, были, воистину, только ещё слабыми первыми шагами нового человека в Жизнь; теперь уже, действительно, в жизнь вечную. Ибо преодолев тот перевал, он, действительно, оказался в самых предгорьях уже самой долины Земли Обетованной; став, таким образом, одним из первых жителей и обитателей её; где, на самом деле, многие последние - так же, могут стать первыми; а многие первые - последними.
12. 10. 22.
07:07