Поминки
Поминки
Быль
Августовское небо было хмурым. Солнце пряталось за толстые, комкастые тучи, бело-синие, лениво ползущие вдоль горизонта. Ветер дул рывками, словно пытался сдвинуть эту удушливую перину, дать простор солнечным лучам. На несколько минут ему это удавалось, и тогда солнце горстями щедро бросало на землю живительное тепло.
На отшибе городского кладбища, вдалеке от захоронений, возле свежего могильного холма на раскладном стульчике сидел старик. Седой как лунь, сгорбленный, неопрятно одетый, в застиранной рубашке с порванным воротом. Поверх неё засаленный кургузый пиджачок, что вышел из моды ещё лет тридцать назад; в выцветших трикотажных брюках с пузырями на коленках.
Старик бережно положил на холм горсть земли, аккуратно разровнял её ладонями, придав захоронению окончательную прямоугольную форму. Потом окантовал могилу плоскими серыми голышами, доставая их из брезентового мешка. В изголовье приладил деревянный брусок с приклеенной к нему чёрно-белой фотографией.
Завершив работу, сполоснул руки водой из пластиковой бутылки, вытер их цветастой тряпочкой. Затем, порывшись в сумке, что стояла возле стульчика, достал бутылку водки, распечатал её и тут же налил зелье в гранёный стакан со щербинкой по краю. Через мгновение выпил поминальную чарку до донышка.
– Вот, друг сердешный, и всё. Нет тебя боле. Никого нет... Один я остался. Эх, Мишка! Как же я теперь-то? Без тебя и словом перемолвиться не с кем будет. Худо мне, Мишка…
Старик булькнул горлом. Горестные всхлипы нарушили тишину погоста. Слёзы текли по впалым щекам деда, теряясь в густой бороде. Старик слёз не вытирал, не чувствуя их на лице, продолжал вести беседу с погибшим другом:
– Беда какая! Может, и пожил бы ты ещё, да грузовик проклятый! Кричал я тебе, да ты услышал поздно, увернуться не успел… Понятное дело: не молодой, сноровка не та. А годков пятнадцать назад! Помнишь, Мишка? Эх, силы сколь тогда в тебе было! Помнишь, на охоте? Кабы не ты, заломал бы меня косолапый… А как тонул я в болоте лешачьем? Опять ты меня спас, вытянул! А я вот тебя не уберёг... Эх!..
Старик тыльной стороной ладони вытер глаза. Вновь наполнил стакан, выпил. Поднял голову к небу. Тучи наседали друг на друга, пыжились, росли в объёме, стремительно закрывали собой голубые проплешины выси. Старик зябко передёрнул плечами, вновь посмотрел на могилу друга.
– Холодно. Пойду я…
Старик взял с земли мешок, в сумку положил сапёрную лопату, початую бутылку, стакан. Шаркая по земле ногами в кирзовых стоптанных сапогах, медленно пошёл вглубь кладбища. Метра через три остановился, оглянулся и крикнул:
–Ты не бойся, Мишка! Я к тебе часто приходить буду…
Старик развернулся и пошёл дальше, а в спину ему с чёрно-белого снимка смотрел большой пёс, что гордо стоял лапами на мохнатой туше убитого медведя.
Быль
Августовское небо было хмурым. Солнце пряталось за толстые, комкастые тучи, бело-синие, лениво ползущие вдоль горизонта. Ветер дул рывками, словно пытался сдвинуть эту удушливую перину, дать простор солнечным лучам. На несколько минут ему это удавалось, и тогда солнце горстями щедро бросало на землю живительное тепло.
На отшибе городского кладбища, вдалеке от захоронений, возле свежего могильного холма на раскладном стульчике сидел старик. Седой как лунь, сгорбленный, неопрятно одетый, в застиранной рубашке с порванным воротом. Поверх неё засаленный кургузый пиджачок, что вышел из моды ещё лет тридцать назад; в выцветших трикотажных брюках с пузырями на коленках.
Старик бережно положил на холм горсть земли, аккуратно разровнял её ладонями, придав захоронению окончательную прямоугольную форму. Потом окантовал могилу плоскими серыми голышами, доставая их из брезентового мешка. В изголовье приладил деревянный брусок с приклеенной к нему чёрно-белой фотографией.
Завершив работу, сполоснул руки водой из пластиковой бутылки, вытер их цветастой тряпочкой. Затем, порывшись в сумке, что стояла возле стульчика, достал бутылку водки, распечатал её и тут же налил зелье в гранёный стакан со щербинкой по краю. Через мгновение выпил поминальную чарку до донышка.
– Вот, друг сердешный, и всё. Нет тебя боле. Никого нет... Один я остался. Эх, Мишка! Как же я теперь-то? Без тебя и словом перемолвиться не с кем будет. Худо мне, Мишка…
Старик булькнул горлом. Горестные всхлипы нарушили тишину погоста. Слёзы текли по впалым щекам деда, теряясь в густой бороде. Старик слёз не вытирал, не чувствуя их на лице, продолжал вести беседу с погибшим другом:
– Беда какая! Может, и пожил бы ты ещё, да грузовик проклятый! Кричал я тебе, да ты услышал поздно, увернуться не успел… Понятное дело: не молодой, сноровка не та. А годков пятнадцать назад! Помнишь, Мишка? Эх, силы сколь тогда в тебе было! Помнишь, на охоте? Кабы не ты, заломал бы меня косолапый… А как тонул я в болоте лешачьем? Опять ты меня спас, вытянул! А я вот тебя не уберёг... Эх!..
Старик тыльной стороной ладони вытер глаза. Вновь наполнил стакан, выпил. Поднял голову к небу. Тучи наседали друг на друга, пыжились, росли в объёме, стремительно закрывали собой голубые проплешины выси. Старик зябко передёрнул плечами, вновь посмотрел на могилу друга.
– Холодно. Пойду я…
Старик взял с земли мешок, в сумку положил сапёрную лопату, початую бутылку, стакан. Шаркая по земле ногами в кирзовых стоптанных сапогах, медленно пошёл вглубь кладбища. Метра через три остановился, оглянулся и крикнул:
–Ты не бойся, Мишка! Я к тебе часто приходить буду…
Старик развернулся и пошёл дальше, а в спину ему с чёрно-белого снимка смотрел большой пёс, что гордо стоял лапами на мохнатой туше убитого медведя.