Памяти ивановского трамвая

Люблю поговорить… Только вот не с кем…
Не так давно я умер. Умирать было мучительно из-за абсолютной непонятности и
бессмысленности происходящего со мной, грустно и немного смешно. С первого раза
умереть не удалось. Когда меня упразднили и в прямом смысле закатали в асфальт,
я затих в ожидании – что дальше? Не зря спрашивал. Пришел какой-то странный,
но, наверное, хороший человек и меня откопал. Но ненадолго. Подсократил все мое
телодвижение, но все же движение на какое-то время сохранилось.
Эх, какую все же богатую и интересную жизнь я прожил! Кому бы рассказать…
Несколько раз менял прикид, внутренние органы и двигатели внутреннего сгорания.
Хотя они -то как раз мне и не требовались. Просто нравятся мне двигатели
внутреннего сгорания. Так можно назвать людей…. Это я так – для красного
словца. И вообще красный – мой любимый цвет. Какой-бы мне не дарили наряд,
всегда предпочтение отдавал красному. Говорят, на миру и смерть красна, что со
мной и случилось…
Так кто же я такой? Разрешите представиться. Я – Иван Иванович Вознесенский или
просто ивановский трамвай. Год рождения – 1934. Не юнец, мягко говоря.
Все же мне надо это сказать…О самом главном…
Да, я вынужденный двигаться только по рельсам, распятый между ними и
электрической контактной сетью, тайно любил свободу, и всю жизнь пытался
безуспешно примириться со своей обреченностью. Любовь к свободе – это самое
болезненное чувство, всегда тщательно спрятанное за внешнюю
дисциплинированность. Но были, были же сносящие крышу минуты свободы! Помню
свою бесшабашную веселую юность. Двери раздвигались вручную, такие же
помешанные на свободе, как и я, лихие пассажиры смело распахивали их и стояли в
проеме, держась за поручень, а иногда и на подножке. Ветер взъерошивал их
волосы, и они улыбались навстречу ветру и движению вперед. Кондукторы их
прогоняли, но жажда свежего ветра и свободы были сильнее, и стражи трамвайного
порядка ничего не могли сделать и, кажется, даже иногда тайно разделяли этот
восторг.
К сожалению, жизнь моя, дребезжа, двигалась от несвободы к еще большей
несвободе. Двери стали закрываться, захлопываться, сдвигаться по велению
рычага, часто прищемляя руки, ноги, лыжи, не говоря уже о сумочках, шарфах и
прочей мелочи. Людей защелкивали как мышей в мышеловке. И, вот счастье, иногда
двери ломались, и послав к чертям всю технику безопасности, довольные пассажиры
ехали несколько остановок до депо с открытыми дверями.
В трамвае главный человек – вагоновожатый, это потом все нивелировали и стали
скучно звать водителем трамвая, но вожатый звучит гораздо лучше. Я заметил, что
вагоновожатые все немного философы. Их жизнь была проложена раз и навсегда по
готовым маршрутам. Они ехали по сто раз езженым путям, но они не были прикованы
к рельсам и мысленно могли парить в облаках, переноситься в любую точку времени
и пространства. Я помню нескольких человек, сочиняющих стихи во время движения
и даже читающих их вслух. А особенно мне был дорог один… Это было время, когда
вагоновожатые получили в руки микрофон и объявляли остановки. Так вот этот
чудак говорил так, что люди ждали очередной остановки, чтобы услышать его
всегда бодрый голос и то, что как будто давало им витамин радости и счастье
бытия. Я сам тогда ликовал, легко и красиво скользил по рельсам, даря всем свой
звенящий гул и неумолкаемый гомон, казалось, беспредельной жизни…
А вот кондукторов я, честно говоря, недолюбливал. Почему-то они, как правило,
были толстые и слишком важные, всем давая понять, кто тут главный. Ох, не люблю
я этот комплекс Наполеона. Они напрягали меня и этой огромной кожаной сумкой на
ремне, полной денежной мелочи, и своим слишком сосредоточенным видом, когда
процесс отрывания билета производился с таким видом, как будто это главное дело
на земле.
Но когда кондукторов ликвидировали и поставили всякие железные штуки для
обилечивания (слово -то какое нелепое), я загрустил. Все-таки с кондуктором в
салоне было не так одиноко и пусто. И они иногда дарили людям счастье – не
ведая, вручая им счастливые билетики.
Мое лучшее время – предрассветное утро, когда я немного раскачиваясь после
короткого ночного сна выходил на свой первый рейс, плавно плыл по пока еще
пустым улицам огромным туманным привиденьем навстречу розовому небу, сиял своим
единственным глазом, освещая отливающие серебром, зовущие вдаль рельсы, почти
сходящиеся в одну точку где-то там на горизонте, даря иллюзию, что параллельные
все же сходятся как влюбленные, идущие каждый своим путем, но все же
встретившиеся и нашедшие друг друга. И верилось, что, может быть, именно
сегодня там, в этой точке рельсы приведут меня и всех мне доверившихся в новые
неведомые миры.
Первые утренние пассажиры, полусонные и нахохлившиеся, ныряли в часто холодную
и гулкую пустоту и тут же оказывались в моем пространстве и поле притяжения
моей звенящей магии.
Зимой я превращался в сказочный замок с волшебными окнами в фантастических
узорах, где в придуманной мной сказке, отделенные от всего обыденного, ехали в
неизведанное очарованные пассажиры, а летом, особенно когда шел ливень, я
становился порой единственным пристанищем, ковчегом спасения от разбушевавшейся
стихии, куда шумные и веселые от нечаянно привалившей удачи вбегали такие
прекрасные жизнерадостные люди.
Сколько историй я помню – встреч и расставаний… Сколько удивительных слов я
услышал! Надо бы все запомнить, сохранить, запечатлеть в слове…
Самые мои любимые пассажиры – дети и зайцы. Дети всегда меня встречали с
удовольствием, для них я был почти праздник. А зайцы – смешные, всегда чего-то
смущающиеся, но благодарные. Они всегда робко жались поближе к концу вагона в
надежде, что контролер не успеет до них добраться. И как только я
останавливался, они пулей радостно вылетали из дверей.
Я любил свой город. Не все маршруты мне нравились одинаково. Ну не по нутру мне
было тащиться вдоль заборов промзон типа завода автокранов. Мне больше были по
душе липовые аллеи, каскадом шедшие от Станционной через улицу Гагарина и
заканчивающиеся около Куваевской больницы. И было так приятно тихо и осторожно
сворачивать на узкие живописные улочки в Соснево или подкатывать прямо к храму
в Воробьево, совершать виражи и резкие повороты.
Я проглатывал километры, проглатывал дневную суету, чтобы, наконец, ночью
выпустить из себя всю накопившуюся и осевшую во мне ненужную словесную нервную
накипь. Матерщина дольше всех висит в воздухе, усиливая усталость металла, но
через распахнутые двери свежий ветер выдувает эти миазмы, а старая уборщица с
ведром и сырым веником в руках кропит салон, как будто святой водой, прибивая
пыль и словесную грязь.
И вот настала роковая дата – 2 июня 2008 года. Я ехал через весь город по
одному из любимых маршрутов «№2», было прохладно, сухо и пыльно. Мне все не
верилось, что это мой последний день и мой последний путь. Все так же светило
солнце, зеленели обочины. Кое-где травка пробивалась прямо на путях, не обращая
никакого внимания на мазут, сталь и бетон. Ну что ж, у тебя, трава, были все
шансы вырасти тем летом в полный рост… Я слушался безропотно и мгновенно
откликался на каждое движение вагоновожатого, как будто пытаясь показать – ну
вот смотрите же, какой я хороший, послушный, полезный… Но все уже было решено…
Да, я умер… Но, может быть, не навсегда? Душа моя жива и свободна. Ведь еще
столько людей помнят меня! А если помнят, значит есть моя проекция где-то в
ином мире. Может родится такой человек, громко и ясно всем возвестит о том, что
я должен жить! У меня будет новый элегантный корпус и такая же изысканная
физиономия как у собратьев в столицах.
Вот ведь сейчас губернатор, кажется, Воскресенский. Может же он воскрешать, раз
у него такая фамилия. А иначе зачем она ему?!
Рейтинг работы: 44
Количество отзывов: 2
Количество сообщений: 3
Количество просмотров: 13
Добавили в избранное: 1
© 12.03.2023г. Евгения Викторова
Свидетельство о публикации: izba-2023-3511663
Рубрика произведения: Проза -> Миниатюра