Как я познакомился с «Бобром»

­
В гостях у В.Бобрикова. Минск, 2005 г. Фото из архива автора



              Я никогда не забуду свой первый приезд в Минск (в нач. 80-х гг ХХ в) и тот вечер, что был устроен специально для меня, где я, находясь в состоянии эйфории, от изрядно большого количества выпитого спиртного и избытка, полученных за вечер впечатлений, чуть было не уснул в сортире, немало напугав и встревожив этим моих друзей. А захмелеть было от чего: сразу столько неординарных личностей за одним столом и та атмосфера, что была создана благодаря их присутствию - это было чересчур обильной духовной пищей, переварить которую, бедный дитя Востока оказался не в состоянии.
             А начинался день просто:
             - Мы пригласили несколько друзей - простодушно сообщил мне накануне Андрей, хитро сощурив, при этом, «по-ильичёвски» глаза, - посидим, поболтаем.
             - Не забудь позвать Бобра! - донесся из кухни тоненький голосок Наташи.
             - Что за «бобёр»? - не понял я.
             - Сам увидишь, - поэт - коротко бросил он.
             Ну что ж, поэт, так поэт, подумалось мне. Я и сам пишу стихи, да и кто их сейчас не пишет? В тот момент я не мог предположить, что встречу настоящего поэта, поскольку настоящие поэты (в этом я был абсолютно уверен) существуют только в хрестоматийных учебниках, которые мы штудировали в школе и писали по ним иногда сочинения. Мог ли я тогда предполагать, что спустя двадцать пять лет, мне предстоит написать ещё одно, самое трудное из всех существовавших для меня сочинений - о Владимире Бобрикове.
             Я отдаю себе ясный отчет, что мне крайне трудно профессионально и беспристрастно составить критический обзор творчества этого уникального поэта, ибо работа подобного рода ещё ждёт своего настоящего критика и составит ему не меньшую славу, чем самому автору. Мне же, достаточно только того, что он есть на этой Земле, живёт среди нас, и что судьба оказалась благосклонна ко мне, дав уникальную возможность вплотную пообщаться с человеком, творчество которого до сих пор не отмечено по-настоящему никем. Я не знаю - за какие такие заслуги Бог сподобил меня одарить своей милостью, но я на самом деле счастлив, что имею возможность писать и пропагандировать его творчество, которое со временем (а в этом я ничуть не сомневаюсь) принесёт ему заслуженную и достойную славу...
             В тот памятный вечер я слушал его впервые. Он сидел как раз напротив меня, с гитарой, которую невозможно было представить отдельно от автора-исполнителя. Он и гитара составляли неразрывное целое, как единый организм. Меня особенно поразили его глаза: казалось, взгляд его пробуравливает тебя насквозь и, как рентгеновские лучи, пытается добраться до самых глубин твоей души. И вместе с тем в его глазах можно было прочесть одновременно: тревогу и испуг, усталость и печаль, сомнение и подозрительность. И только послушав, как он поет, вникнув в смысл текстов его песен, можно сделать некоторое представление о нелёгкой жизни поэта, который вооружившись одним лишь простым пером и данным ему от Бога талантом, вступил в неравную схватку с существующим режимом и пытается донести до слушателя, которого он любит и жалеет, всю накопившуюся боль души - поэта, гражданина и просто - человека. Чувство социальной несправедливости очень остро прослеживается во всем его творчестве; такие понятия, как долг, честь и справедливость - для него не пустой звук. Но и вместе с тем, необходимо отметить, что он не витает в облаках надуманных идеалов, а стоит на твердой почве и, остро подмечая всё, что творится вокруг, в четкой и лаконичной форме передавая основную мысль до слушателя.
             Видимо, истинный талант любого поэта в том и заключается, чтобы в его стихах невозможно было вычеркнуть ни строчки. В подавляющем большинстве произведений Бобрикова невозможно вычеркнуть не только строчки, но и хотя бы одного слова, а порой - и буквы. Всё, о чем он пишет (а пишет он только о том, что лично им испытано на опыте), настолько актуально и современно, что только по прочтении начинаешь осознавать, что и сам уже давно хотел об этом сказать, да только никак не мог сформулировать и облечь в слова эту законченную и - казалось - простую мысль.
             Ещё одна черта в его творчестве, которая поражает и до самой глубины души трогает слушателя - это искренность, которая исходит от его песен-стихов. Словно, в качестве стила он использует свое сердце, а чернилами служит собственная кровь поэта. Настолько выстраданы его стихи, что они представляются не стихами, а криком души, гласом вопиющего в пустыне. Заканчиваясь - чаще всего - отчаянием, от осознания своей беспомощности, и реже - оптимистическими нотами, со слабой надеждой в торжество справедливого начала.
             Возможно, я ошибусь, высказав предположение, возникшее в результате более близкого знакомства с творчеством Бобрикова, но меня не покидает ощущение, что в отдельных его работах четко прослеживаются интонация, ритм и манера изложения, присущие конкретным классикам русской поэзии. Вне сомнений, чувствуется их определенное влияние. Так, к примеру, при чтении «Баллады о бюро горкома» ассоциативно всплывает перед читателем образ А.Галича с его «О том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира». Та же остросоциальная направленность, тот же иронический сарказм, вкупе с едким юмором и неожиданным финалом, невольно заставляют проводить параллели между двумя поэтами.
              В «Я всё чаще от слов устаю...» весь мотив произведения пропитан печально-лирическими нотками, которые можно встретить лишь у С.Есенина.
«Балладу о гвозде», если не знать автора, можно было бы смело отнести на счет Б.Окуджавы. Ну, а в его известной пародии «На таможне, друг мой, Боря» безошибочно угадываются стиль и манера В.Высоцкого.
              Однако, несмотря на приведенный сравнительный анализ стихов, я должен отметить, что при всём внешнем сходстве Бобриков не был бы Бобриковым, если бы не обладал особым талантом и самобытностью, заключающейся в том, что он не повторяет своих предшественников, а идёт своим путём и, чувствуя пульс сегодняшнего времени, преподносит читателю своё видение проблем, возникших после распада СССР. Хотя, именно с этой стороны его творчество может оказаться наиболее уязвимым, поскольку только по происшествие некоторого времени можно будет дать объективную оценку нынешнему периоду творчества этого поэта. Что ж, поживём - увидим.
              Вот почему во время своей последней поездки в Минск (2005 г) я очень волновался и переживал, идя на встречу с ним. Ведь, прошло уже более десяти лет со времени последней нашей встречи, произошедшей здесь, в Питере. Как он там, каким я его застану, чем он теперь занимается, и не забросил ли он писать стихи, думалось мне, собираясь к нему в гости. Много времени прошло с тех пор, изменился мир, распался Союз. То, что было актуально лет двадцать назад, в значительной степени утратило свою прежнею силу - рассуждал я про себя - и есть ли сегодня "пища" для поэта, стимулирующая продолжение его творчества? Вроде бы все темы уже иссякли...
              Он встретил нас с Андреем на пороге своей квартиры, расположенной в центре Минска, выйдя нам навстречу на костылях, с загипсованной до колена ногой. Не доходя до нас, отбросил костыли в сторону; я инстинктивно рванулся вперед, чтобы поддержать его, и мы, молча, упали в объятия друг друга, крепко обнявшись.
              - Нам крупно повезло, что он сломал ногу, - пояснил в своей обычной манере Андрей, кивая на Володю, - иначе мы не застали бы его дома.
              - Сука. Что ещё можно от тебя ожидать? - спокойно отреагировал Володя, давно привыкший к подобным приветствиям со стороны товарища.
              Я улыбнулся; мне приятно было видеть, что они ничуть не изменились с тех пор. Только лицо Володи мне показалось несколько осунувшимся, и в его взгляде читалась какая-то усталость: не то печаль, не то тоска. Но это было только мгновение. Потому что уже через минуту всё рассеялось, когда он, едва лишь мы переступили порог его комнаты, стал читать нам свои новые стихи; полулёжа на диване и отставив несколько в сторону свою загипсованную ногу. Этого мне было достаточно для того, чтобы я мог окончательно успокоиться по поводу его творческого состояния и передо мною вновь предстал тот самый В.Бобриков, которого я впервые встретил почти четверть века назад, на квартире у Андрея с Наташей. Чтобы хоть как-то дать понять, что я чту его творчество, я процитировал четыре строчки из наиболее глубоко запавшего мне в душу его стихотворения, посвященного памяти А.Галича и В.Высоцкого:

...Не возвращайтесь на Родину эту
Здесь по старинке ценят поэтов
Здесь, по привычке, постановление
Нам заменяет душу и мнение...

            - Помнит... - обернувшись к Андрею, почти прошептал он, и я увидел, как в уголках его глаз собрались слезы. Не стесняясь нас, он открыто вытер их с лица и его глаза вновь заблестели, но теперь уже по-другому - прежним юношеским задором...
            К сожалению, встреча наша была короткой, так как мне предстояло в тот же вечер возвращаться в Питер. Прощаясь со мной, Володя передал мне небольшую стопочку листов, испещренной его мелким и ровным почерком - «Прочтешь в поезде». Я согласно кивнул головой.
            И уже сидя, в вагоне поезда и держа перед собой черновик его новых стихов, я медленно, не торопясь проходил глазами по свежее написанным строчкам, и где-то глубоко в груди постепенно стал собираться комок, сдавливающий мое горло. Затем, когда дошёл до «Неотправленного письма», буквы, почему-то, стали как-то сами по себе плясать, строчки сливаться, и только капли влаги, стекающие на листы, вновь вернули меня в окружавшую действительность и к осознанию того, что я, не стесняясь своих попутчиков по купе, тихо плачу...

Неотправленное письмо

Галиб, прости(1) – империя распалась.
Мне жаль, все повторяется, как встарь.
Есть каламбур: сегодня показалось,
Не Август нами правит, а Февраль.
Советуют – достать «чернил» и плакать,
И взять бутыль, и заглянуть на дно.
Взгляни в окно – там снова мрак и слякоть.
Нам видимо, иного не дано.
Как я хожу? – Уныло сгорбив плечи.
Как, впрочем, весь оставшийся народ.
О чем молчу? – Скажу тебе при встрече,
Как водится, вина набравши в рот.
Завидую тому, что ты уехал.
(Хоть трудно выдать ссылку за отъезд).
Как я живу? – Годами не до смеха,
Одна охота к перемене мест.
С ума схожу. Хотя живу в столице,
Уединяюсь там, где место есть.
Вокруг меня одни и те же лица
На них, как говорят, – одна лишь лесть.
К кому? – Я до сих пор его не знаю.
Сильно подобострастье к палачам.
Отчаянье своё я не скрываю.
Пишу и молча плачу по ночам.
Ты знаешь, в жизни я не суеверен.
Не запуская чёрной кошки в дом,
Я никогда так не был не уверен
Ни в чём. И, что печальнее, – ни в ком.
Душа закрыта. Вера пошатнулась.
И опостылся низостью уезд.
Уже давно он превратился в «улость»
И я уже согласен на отъезд.
Да только вот куда? – Ещё не знаю.
Не чувствую, что сбудется со мной.
Я здесь ведь не живу, а умираю.
И впору перебраться в мир иной.
Ты говорил мне как-то: – не витийствуй.
И, поминая всуе, не пророчь.
И хоть гоню мысль о самоубийстве —
Она всё неотвязнее, как ночь.
Я помню день один из этой жизни,
Когда, не находя последних слов,
Сжёг на костре и помянул на тризне
Несовершенство всех своих стихов.
С годами память не забыла,
Вот черновик, как это было:
Июль. 15-е. Ночью
Пил в одиночестве, с тоски,
Что я, как дворник, листья молча
Сжигал свои черновики.
В родном саду, на старой даче.
Под яблонями, у кустов
Костер… А я, у стенки, плача,
Не находя прощальных слов
Молчал, когда они горели.
Сидел, как зритель на скамье,
А стены дома индевели
От вьюги, что мела во мне….
Ну всё, об этом больше я не буду.
Будь милостив, прости мою хандру.
Бог даст – я прокляну в себе Иуду
И сном забудусь где-нибудь, к утру.
Я часто и во сне не забываюсь.
Ты, кстати знаешь, что такое сны?
Я не могу уйти, как не пытаюсь,
От чувства неосознанной вины.
Недавно снился сон: – Я был тираном.
Казнил и миловал по прихоти своей.
И ждал тираноборца! И обманом
Скрываясь, продлевал остаток дней.
Я лгал всем верноподданным и клялся
Народу, что не правлю, а служу.
Я лгал им днём, а по ночам боялся,
Что правду, неосознанно, скажу.
Нет, не под пыткой, так от осознанья
Никчемности и низости ума.
И приходил я в храм для покаянья,
А мне была предложена …сума!
Такие сны в аду, наверно, снятся.
Представил (тьфу, тьфу, тьфу), что буду я,
Как вечный жид среди людей слоняться
С котомкой до кончины бытия…
И, провожаемый собачьим лаем,
Не под крестом – под гробовой доской,
Не верящим входить в Ерушалаим,
Чтоб быть распятым там своей тоской?
P. S. Они со мной, изменчивые тени.
Меня тревожащие с давних пор.
И голоса умерших поколений
Между собой заводят разговор.
Мне Фауст (в переводе Пастернака)
Так говорил, что было слышно всем:
– Одно дано: достать «чернил» и плакать
Причём, что предпочтительней – «ноль семь»
-----------------------------------------------------------
Примечание:
(1) - В первоначальном варианте черновика, стояло «Овидий, знай…», позже перечёркнутое.

Лучшая защита - нападение

«Мой шурин пьёт:
Но, кто теперь не пьёт...»
(Из произведений В.Борикова)


             Шурин «Бобра» и в самом деле, не прочь был «заложить под воротник». Дело, как говорится, житейское...
             Но однажды, он не на шутку заставил родных поволноваться, пропав аж на целых три дня. Домашние были на грани инфаркта: перезвонили все отделения милиции, больницы и даже ... морги. Безрезультатно.
             Стараясь хоть как-то успокоить свою сестру, Володя счёл необходимым в трудную минуту быть рядом с сестрой. Сидят на кухне и изо всех сил напрягая мозги, пытаются выяснить - куда же мог запропаститься Сашка. Настроение - хуже некуда.
             Вдруг открывается дверь и на пороге нарисовывается шурин. Немая картина. Все в шоке! Между тем, Сашка, не снимая одежды, и подойдя к ошарашенной супруге, грозно склоняется над ней:
             - Ну, и где ты шаталась... ссука?!

Горе

«Умом Россию не понять
Аршином общим не измерить...»
(В.Тютчев)

          Заходит, как-то, «Бобёр» к своей сестре, с целью - проведать.
          Застаёт на кухне шурина. На столе початая бутылка водки, опустошенная более чем на три четверти.
          Володя:
          - В чём дело, Саш? Что случилось?!
          На что шурин горестно выдаёт:
          - В Анвар Садата стреляли!