Крылья

­­ КРЫЛЬЯ


-…Давно хочу у тебя спросить, Габрик, кто же так над тобой прикололся… - Танька засмеялась, бесстыдно показав жёлтые кривые зубы, - … что у тебя за имя такое странное, папочка твой, видать, был большой выдумщик. Ну надо же – Габриэль! Прямо как у ангела. – Танька вновь засмеялась. – Слушай, может быть ты и вправду ангел, а? Ну-ка, ну-ка, покажи, не стесняйся, свои крылышки!...
Габрик с трудом оттолкнул жилистое сильное тело захмелевшей Таньки, нечаянно увидев её маленькую грудь в широком вырезе домашнего халата.
- … Нет, Габрик, - уселась на табурет Танька,– никакой ты не ангел. Сколько лет тебя знаю, ещё по детдому… Никакой ты не ангел…
Её горестный вздох означал разочарование и в Габрике, да и в жизни в целом.
Габриэля нисколько не тяготило это соседство с непутёвой Танькой. За многие годы их знакомства этот человечек с вечно взлохмаченными белокурыми локонами стал ему почти родным, и когда Татьяны долго не было рядом, Габрик скучал. Когда они были совсем маленькими, их кроватки в детдоме стояли рядом, и они тянулись друг к другу маленькими ручками и лукаво улыбались, если удавалось коснуться пальчиками. Так и росли они вместе. Вместе ели невкусную кашу, вместе обижались и плакали тоже вместе. Серые безрадостные дни с запахами подгорелой невкусной каши и застиранными халатами воспитательниц сплетались воедино, а редкие детдомовские праздники запомнились горстками конфет и цветастыми воздушными шариками. И всё же они были рядом. В холодные ноябрьские дни Габрик и Таня любили сидеть на подоконнике: по ту сторону окна в серой дымке улицы, зябко ёжились чёрные деревья в саду и завидовали двум сидящим за стеклом бледнолицым малышам. По стеклу барабанил дождь, и взъерошенные промокшие воробьи нехотя клевали алые капельки рябины…
-…Скажи мне, милый Габрик, вот скажи, для чего мы живём? У тебя никого нет, один, как перст. У меня с этими уродами тоже нескладуха… Может быть мне ребёночка родить, а?
- От кого? – улыбнулся Габриэль.
- Да хоть от тебя! – Танька оживилась. – А помнишь, как мы с тобой в детдоме целовались? – Она хихикнула. – В кладовой у тёти Даши. Помнишь? А потом запутались в швабрах, вёдрах и грохнулись…

Габриэль, конечно же, помнил. Он помнил всё, что было связано с Таней. Им тогда исполнилось пятнадцать, и их кровати давно уже не стояли рядом. Он жил в комнате для мальчиков, она – соответственно - с девчонками. Но это совсем не мешало продолжению их дружбы, и как только им удавалось побыть вдвоём, это и было их маленьким счастьем… Габриэль улыбнулся: лежать в кладовой на полу между швабрами, колючими вениками и вёдрами не очень уютно. Но они этого не чувствовали и от души хохотали, обнимая друг друга. Вот такими – умирающими от безудержного, напавшего на них хохота – их и застала в кладовой уборщица тётя Даша…
Дарья Шатунова работала в детдоме много лет. Повидала за это время много всякого. Разные дети попадали сюда, разные судьбы складывались у этих детей… Шатунова любила этих брошенных ребят, любила их по-матерински, наверное, сильнее, нет, наверняка, сильнее злобствующих дев-воспитательниц, занятых устройством личной жизни. Они все приходили в детдом просто на работу и с нетерпением ожидали конца рабочего дня. До детей им, в принципе, не было никакого дела. Сама же Дарья с нетерпением рвалась в этот дом, рвалась, чтобы хоть как-то обогреть и обезболить маленькие брошенные души. Ждала ли она благодарности – неизвестно, а скорее всего, это было не так важно. Случалось по-разному. Кто-то помнил её всю жизнь, кто-то забывал сразу же. Но Дарья всё равно не обижалась… Тем тёплым майским утром Шатунова нашла на ступеньках детдома свёрток с младенцем и запиской, что мальчика зовут Габриэль.
… Дальше тех поцелуев дело не пошло, ничего «такого» не было дальше, да и не могло быть. Габрик это понимал. Не зная, почему, но понимал, что ничего не будет дальше. Почувствовала это и Татьяна. И после той кладовой они продолжали дружить, но уже не решались притронуться друг к другу. А ещё через пару лет с детдомом они распрощались. Их обоих поселили в новой «многоэтажке». Они получили по однокомнатной квартире в одном подъезде: он – на последнем, шестнадцатом, а она чуть ниже – на пятнадцатом этаже. Какое-то время Таня, казалось, и не вспоминала о Габриэле. Жила своей жизнью, менял мужчин, меняла работы… А он тосковал и очень хотел рассказать ей о своей тайне, но так и не решался.
-… Как бы мне хотелось, Танюха, чтобы у тебя всё наладилось! Не знаю почему, но мне хорошо, когда ты счастлива, и совсем плохо, когда наоборот.
- Это потому, Габрик, что ты ко мне привык. Привык, ведь правда? – Танька звякнула пустой водочной чекушкой о стакан. – Слушай, Габрик, сбегай тут за бутылочкой…а то такая тоска, просто жуть.
- Нет, Тань, за водкой я не пойду. Ты же знаешь, что я не пью, а тебе уже хватит.
- Эх ты, ангел… Я думала, у тебя крылья, а у тебя даже водки нет… Ну пока, пойду попытаюсь уснуть.
За окном кухни как тогда давно хлестал холодный ноябрьский дождь. Вот только с такой высоты не было видно сидящих на ветках рябины нахохлившихся воробьёв. Габриэль открыл стенной шкаф и дотянулся рукой до верхней полки: они до сих пор лежали там, пускай не с ним, но всё равно рядом, белоснежные и такие пушистые на ощупь – его КРЫЛЬЯ.
Крылья появились у него ещё в детдоме, перед самым выпуском. Ночью вдруг сильно зачесалось под обеими лопатками, и Габрик, полусонный, поплёлся в умывальную комнату. Плеснул себе на лицо водой из-под крана, а когда выпрямился, увидел у себя за спиной два белоснежных крыла. Крылья были просто огромны, и если поднять вверх руки, ими можно было с лёгкостью достать до потолка… - Чего не спишь, Габр? – зевая поинтересовался полусонный Колька Найдёнов и закрылся в туалете. Никакого волнения, как ни странно, у Габриэля не возникло, а ещё он понял, что его крылья видны только ему одному.
С тех самых пор, когда Татьяна находилась рядом, Габрик чувствовал, как у него за спиной вырастали сильные белые крылья. Они были прекрасны, его крылья: мягкие и белоснежные они легко поднимали его вверх, и он взлетал ночью над своей «многоэтажкой» и парил в высоте.
Габрик, конечно же, как и многие читал об ангелах, но, признаться, никогда в это не верил. И теперь, когда у него появились крылья, недоумевал, для чего они ему. Но как бы то ни было, это было весело. И тёплыми летними ночами он поднимался на крышу и парил высоко над ночным городом. Татьяне до поры до времени он решил ничего не говорить: пусть это будет его маленькой тайной. Да и если признаться, рядом с ней ему не нужны были крылья, он и так парил от того, что она рядом.
Эти полёты над спящим городом однажды закончились. Закончились нелепо и глупо. В тот вечер он подрался с новым Танькиным парнем, а когда пришёл в себя с разбитой губой и заплывшим глазом, побежал в магазин за водкой. Впервые в жизни он напился, напился до чёртиков, до остекленения, а ещё через пару дней понял, что крыльев у него больше нет. Вместе с крыльями он потерял вдруг что-то. Пропало то чувство сладостного покоя, чувство праздника парящего в небесах человека. Свои большие и пушистые крылья он вскоре нашёл на верхней полке стенного шкафа, но уже ничего не мог с ними поделать и положил их обратно в шкаф.
Очередной Танькин сожитель бросил её через месяц, и она лечилась от тоски водкой и беседами со своим старым другом Габриэлем. Порой она напивалась и кричала на Габрика, что это он сломал ей жизнь, из-за него у неё ни черта не ладится с парнями, это он её проклятие, её крест… Он, как мог, успокаивал Татьяну, и она уходила домой, уходила, чтобы напиться, и всё повторялось сначала…
Двенадцатого июля две тысячи …надцатого года Татьяна поднялась на крышу своей «многоэтажки» и встала на самый край парапета. Вбежавший следом за ней Габриэль уже ничего не успевал сделать и лишь схватил её, когда они оба стали падать вниз. Но едва Габриэль успел обхватить свою падающую в бесконечность любимую, как тот час за его спиной распахнулись два белоснежных крыла, и он сумел опустить её на плиту недостроенного балкона этажом ниже. А затем крылья пропали, и Габрик камнем полетел вниз.
Габриэль неподвижно лежал на мокром от прошедшего ночью дождя асфальте, а белое лёгкое пёрышко словно случайно запуталось в его чёрных с проседью волосах.


Д. Грановский