Липа.

­Она наблюдала, принимала в себя и хранила в тайне ни одну главу человеческих жизней, повороты судеб, круговерть искренних чистых признаний, торжество благородных побед, мишуру изобилия, низменность благополучия. Одни таяли в ее тени под бременем своих кипучих страстей, другие находили временное убежище от страхов и суеты. Некоторые понимали, что жить осталось совсем недолго и в бессилии изрыгали всю свою ненависть на жизнь.

Когда же мир полыхал в огне, от страха и воплей истерзанных человеческих душ ее нещадно била дрожь; в просветы своей седеющей макушки она с ужасом наблюдала за человеческим безумием и тихо роняла на землю окоченевшие мертвые листья, отдавая им частичку своей памяти и слез.

Сети липких летних паутин иногда заплетали память упругими узелками. И тогда время счастливым безмятежным потоком струилось по морщинам старого, но еще крепкого тела, смывало кровавые царапины, взаимосвязь людских образов, слов, заданных направлений. Утопая в сизой дымке под задорный щебет копошащихся в ветках птиц, она радостно стряхивала с упругих листьев свою печаль, и ее сердце успокаивалось. Липа любила эти мгновения - состояния особой чистоты - и безмолвно признавались себе в этом. Таинство новой жизни вторгалось в таинство ее тишины.

С наступлением холодов она без сожаления вверяла стихии ветра и октябрю Золотой флот своих нахохлившихся, пожелтевших листьев. А когда изнурительные дожди и студеный воздух припечатывали их синевато- фиолетовую плоть к обессиленной мягкой земле, липа умиротворенно засыпала. И видела в дремотной тишине влажный березовый лесок на пригорке, сверкающую россыпь серебристой росы, ослепительный блеск весеннего солнца, который оживит ее кровь, растопит снег, и вновь донесется веселое журчание воды, потянется душистый и добрый дымок от огня, зажженного человеком.