ЖУРАВЛЁНОК (из воспоминаний коренной сибирячки) Таис Лещинская(Николаев).

­ЖУРАВЛЁНОК

(из цикла «КОБЛЕВСКИЕ ЗАРИСОВКИ»)

Тёплый июльский вечер. Черноморское побережье близ Одессы, как правило, собирает в это время отдыхающих из разных уголков страны. Утомлённые зноем люди, к вечеру, будто воскресают. Одни – бегут на дискотеку, другие – спешат в видеозалы, третьи – просто гуляют в небольшом сосновом бору или вдоль берега. И каких только историй не наслушаешься от случайных знакомых.
Однажды разговорилась я с пожилой сибирячкой, родом с Алтая (Горная Шория), теперь живёт в Новосибирске. Часами могла она рассказывать о прожитóм, о своём сказочно-суровом таёжном крае. Вот что я услышала в тот вечер.
– Жили мы одно время в посёлке Городúлово, – неторопливо заговорила Елена Фёдоровна на непривычном для моего слуха диалекте. Назван он был именем богатого земледельца. Городилов имел большу пасеку, пахал, скот держал. Посевна, уборочна – всё вручную. Спал на кулаке, при пороге, – улыбнулась она. Вот и стал «кулак».Потом-то его и уничтожили.
Жили там и староверы – кержаки, в основном женщины да мужчины-калеки. В одном логу построили небольши дома. Много льна сеяли, ткали, пасеку большу держали. Их опосля всех тоже раскулачили. В Нарым сослали.
Пасека вобщем-то у многих была. Пиво медовое делали. Как три-четыре дня прошло, так мёд и качай. А нам, ребятишкам, сóты нарежут кусками, и жуй себе. Никака хворь не бралá. Медведи бывало прямо в посёлок-то и приходили, полакомиться.
Посёлок наш под самой Монгольской границей расположился. Оттуда, в войну, лошадей пригоняли, овец привозили. На лошадях-то работали, руками много не наработашь. Монголия в войну здорово помогала.
Леса в тех местах знатнейшие. Километра три – кедрач, маленько берёзы. Пихты, чай, не было. В основном – один кедрач. В каждом ложочке – родничок. Испей светленькой водицы, добрее станешь. Ягод полно было. В Ильин день, второго августа, ходили за малиной. Председатель-то колхоза боялся праздновать этот день, а мы на покос идём да с собой вёдра и несём, а обратно уж – с ма-а-линой.
В тайге у нас много трясины: кочки, а между ими – вода. По ним мы, бывало, в маленький березник пробирались – веники ломать. А в трясине-то плодились журавли.
Журавли, как и лебеди, – однолюбы. Кержаки говорили – это божья птичка, в ней души перешедших в мир иной живут.
В войну один из наших, поселковских -хромой, противный такой- застрелил журавлиху. Они как раз улетать собирались. А журавушка-то всё летал да так жалобно: «Курлык-курлык», – звал свою пару. Так бабы, этого мужика несколько лет проклинали. Убить журавля – плоха примета.
Стары люди у нас, в Сибири, замечали, если журавли высокó летят – долго зимы не будет, если низко – скоро зима. Журавль умна, смышлёна птица. Вот как было однажды, где-то в семидесятые годы, – продолжала рассказчица.
Жил в тайге, километрах в двадцати от посёлка Колывань, лесничий Пётр Инокентьич со своей старухой ( к тому времени уже пенсионер).
Места там рыбные – много больших озёр. Лес смешанный: пихтач, березник, осинник, черёмуха, рябина, калина, брусника. Кедрач подале был.
Как-то раз пошёл Инокентьич пройтись по тайге, а уж ноябрь стоял. Всё застыло. Но лёд – тонкий . Слышит, кричит журавлёнок. Оказалось – молодой, с подбитым крылом. Позвал его дед, боялся на лёд ступать, а он и пришёл к нему сам. Принёс его домой, да и поселил в бане. Подтапливали, чтоб ему тепло было, кормили хлебом и зерном. Ванночка с водой стояла, журавушка в ней купался. Бабка-то побóле за ним смотрела, он и привязался. Ходил за ней, как собачонка. А оби-и-дчив был… Уж по весне с журавлями-то и не встречался, не уходил к ним. А, бывало пролетят, курлыча, – даже не взглянет. Помнил, видимо, что бросили его в трудну минуту. Одно слово – божья птичка. Возле дома речка небольша протекала. Вот он там и резвился.
У стариков хозяйство немалое было: корову держали, поросёнка, кур да гусей. Огород большой – картошку сажали, лук, брюкву, репу…
Убирала как-то бабка лук, журавушка-то рядом и ходил. Походит – посидит . Бабка-то лук выдёргивала да на кучу и бросала, а сверху травой прикрывала, чтобы утром роса не упала. И так – до вечера. Потом всё оставила да и побежала корову доить. Утром приходит в огород, а весь лук-то и повыдерган, да кое-как травой прикрыт. Она – к деду:
– Ты что ли лук повыдергал на гряде?
– Да нет, – говорит. Я и не бывал там.
– Так это ты, мой журавушка?
– Курлык, – в ответ. И головой киват. Во каки дела-то.
На охоту любил ходить. Бывало дед говорит:
– Журавушка, пойдём на охоту.
Идёт. А лягушек как увидит, так – за ими. Перва еда. Хотели взять Журку в зоопарк, не отдали стрики.
Так и жил с ними.
Умолкла сибирячка, думая о чём-то своём, чему-то улыбаясь тихо и светло. И здесь, рядом с ней, на Черноморском побережье, в душный июльский вечер на меня вдруг повеяло таёжной прохладой загадочного сибирского края. Стало легче дышать. Вспомнились бабушкины сказки... Пахнýло далёким детством, тем прекрасным временем, когда человек, ещё не связанный давящей серостью будней, настолько близок к природе, что, сливаясь с ней воедино, творит чудеса взаимопонимания с окружающим миром. Взгрустнулось и неожиданно возникло:
Улетали на юг журавли,
Собираясь в шумливые стаи.
Облака растворялись вдали…
Вскоре клин журавлиный растаял.

Обожгла сердце болью тоска,
Растворилась в душе и погасла.
Пусть дорога у них нелегка,
Улетают они не напрасно.

Там тепло, хоть далёк отчий дом.
Там живётся им сытно, известно.
Отчего же, как жалобный стон,
Не смолкает прощальная песня?
Таис Лещинская, Коблево, 1991 г.