Мой отец

Читаю копии из областного Архива: «1772 г. Ревизская сказка* экономических крестьян слободы Рясника. Иван Сергеев сын, переведен из д. Байковой того же ведомства. У него жена Устинья. Взята из слободки Рясника, написанной в последней 3-й ревизии. У них дочь, рожденная после ревизии Настасья полугодка…» И то имена моих предков по отцовской линии. Так кем же были экономические крестьяне того времени? Но вначале узнаю: как и с какого времени стал складываться класс крестьян, так что выручай, Интернет!
«Издавна из Днепровского бассейна к севру и востоку за Волгу и Оку продвигались поселенцы, посреди лесов и болот отыскивали сухие места, отрытые пригорки, выжигали леса, выкорчёвывали пни, поднимали целину…» И вначале селились они отдельными дворами, где после смерти отца одни сыновья оставались в "селе", а другие уходили на новые места, где и возникали однодворные деревни-починки, превращаясь в маленький двухдворный или трехдворный поселок «c пожнями* и дворы, и дворища и орамых* земель, и с притеребы* , и с рыбными ловищи* и со всеми угодьи.» А границы деревни тогда не обозначались, простора было много, и определялись тем, «что к той деревни потягло из старины, куды и серп и топор и коса и соха ходила из тое деревни».
Значит, и не столь давние предки мои - прадед, дед, - пахали всё той же сохой, как рассказывала мама:
«Хватало мужику работы зимой, летом, осенью, весной. Бывало, как только снег сойдёть и земля чуть прогреется, вот и начнется пахота. А пахали-то сохой... и сажали под соху, это только потом плуги пошли, те уже на колесах были, а соху-то в руках надо было держать, вот и ну-ка, потаскай ее цельный день! Посеить мужик... не перевернулся - сорняки полезли, полотье подошло, а тут уже и картошку окучивать надо. Ее ж по два раза сохой проходили, межи-то во-о какие нарывали! Вот потом она и вырастала с лапоть. Чего ж ей было не расти? На навозце, земля - что пух. Ступишь на вспаханное поле, так нога прямо тонить в земле-то!.. А покосы начнутся, жатва подойдёть? Ох, и трудная ж это работа была - хлеб убирать! Его-то ведь зорями косили, а если лунные ночи, то и ночами… днем-то рожь жёсткая становилася, а зорями и ночью влага колосок схватываить и не даёть ему осыпаться, вот поэтому и жали, когда роса выпадить, а бабы так уж и старалися к утру перевёсел* накрутить из хорошей соломы. Заткнешь их потом себе за пояс, свернешь сноп* граблями, свяжешь перевеслом этим и ставишь, свяжешь и ставишь. И часов до трех так, пока жара не вспечёть, а спадёть, и опять пошли. Но снопы вязать - это еще ничаво, можно было, а вот серпом* жать... во когда лихо! Жали-то серпами днем, в самую жару, когда роса сойдёть. По росе не жали, не-ет, ты ж вся мокрая сразу станешь! А руки как исколешь! Аж потом напухнуть. Но хорошая жница за день до двух копён нажинала, а в каждой - по пятьдесят одному снопу, по пятьдесят одному потому, что последний сноп на самый верх стоймя ставился колосьями вниз, чтоб видно было: копна готова. А если рожь сырая была, возили ее сушить на рыгу, привязуть и как расставють эти снопы! Тут уж дед цельными днями и сушить её, топить соломой или суволокой*, и только потом молотили её, обмолачивали и в хороший год пудов по десять с копны намолачивали. Оставляли сжатую рожь и до осени, если не управлялися, сожнуть ее, а потом и связуть в сараи и обязательно кладуть адонки под неё из дядовника, чтобы мыши не заводились, а когда управлялися с урожаями, тогда и начинали молотить. Перевезуть эту рожь на рыгу, наладють печку, снова сушуть и молотють. И какой же потом хлеб душистой из этой ржи получался!»
Вот такой мамин рассказ... Но снова – к далёким пращурам*.
Вначале владения крестьян были свободными заимками, - земля была «ничья» или «божья», - но позже князья стали объявлять её своей и, хотя крестьяне стали платить налоги, но всё еще верили: «Земля царева и великого князя, а моего владенья, и роспаши наши и ржи наши… и та деревнишка от веку вотчина дедов наших и отцей наших». Но в последующие века владельцев земель государственных или монастырских становилось всё больше, - «сила покоится на богатстве», - и крестьяне превращались в арендаторов или холопов, в XIV–XV веках основной массив уже составляли слободы* с крестьянами черных или тягловых (государственных) волостей, а к началу XX их стало около 80% населения Руси. И были они низшим неравноправным сословием разных категорий: приписные - феодально-зависимые, обязанные вместо уплаты оброчной и подушной подати работать на казённых или частных заводах, фабриках, - прикреплялись (приписовались) к ним; принадлежащие дворянам-помещикам; дворцовые или удельные - принадлежавшие лично царю и членам царской фамилии (их земли назывались дворцовыми); черносошные – не были лично зависимыми и несли тягло в пользу государства; помещичьи (наиболее многочисленные) – крепостные, а вот экономические - государственные крестьяне (к которым и относились мои предки), образовались из бывших монастырских, церковных крестьян, а также указами Петра первого были закреплены из остатков не закрепощённых черносошных крестьян, однодворцев, беглых крепостных, нерусских народностей с завоеванных территорий и конфискованных церковных владений, так что, как говорила мама, «крепостными наши деды и прадеды никогда не были и государственные крестьяне рассматривались как свободные сельские обыватели, имеющие юридические права, - могли выступать в суде, заключать сделки, владеть собственностью, - им было разрешено вести розничную и оптовую торговлю, открывать фабрики, заводы, предприятия и о родителях своего мужа мама рассказывала:
«Раньше Листафоровы бочки делали, и специалисты они по этому делу большие были, ну а когда мужики стали колёса железом отягивать, завели кузню, и мой будущий муж Семён в ней работал за главного кузнеца. А помогали ему братья Васька, Митька, Колька и Шурик, так-то приедить мужик, а ему и колеса отянуть, и ось железную сделають, и всю снасть починють, да и с мелочью разной всё к ним шли: крюк какой согнуть, кастрюлю залатать, а баба и ухват* или кочергу* попросить выковать. А место для ихней кузни было бойкое, бывало, как заставють всю горку повозками! А тут еще рядом мельница стояла, вот мужики и зерно в ней смелють, и починють в кузне что надо, и лошадь подкують. Цельными днями наши из кузни не выходили, все вместе к столу и не сходилися, как же ты кузню с огнем бросишь? И вот если кто прибягить домой, тогда мать и ташшыть чугунок из печки, так цельный день и двигаить его туды-сюды. Ну-ка, прокорми эту ораву! Бывало хлеба начнем печь, так пуда полтора-два муки сразу и замесим, и это уже наша работа была, тех, кто помоложе».
И еще о государственных крестьянах:
«С 1801 года экономические крестьяне могли покупать земли на правах частной собственности «ненаселёнными» (без крепостных) и были обязаны вносить деньги на земские нужды, платили подушную подать и отбывали натуральные повинности (дорожную, подводную, постойную*, ямскую*, а за исправное несение повинностей отвечали круговой* порукой».
А чтобы полнее прорисовалась картина жизни моих предков до двадцатого века возьму и эти сведения:
«В начале XIX века в среде крестьян стали вспыхивать волнения против сокращения крестьянских наделов, тяжести оброков, и в 1837-41 годах было учреждено Министерство государственных имуществ, проведшее реформы, разработанные П. Д. Киселёвым*, - крестьяне получили самоуправление, возможность решать свои дела в рамках сельской общины. Следующее реформирование было после отмены крепостного права Александром вторым в 1961 году, но снова, как и в более ранние века, натолкнулось на сопротивление помещиков и не было реализовано, а в ноябре 1866 года был принят закон «О поземельном устройстве государственных крестьян», по которому «за сельскими обществами сохранялись земли, находившиеся в их пользовании на правах «владения», но выкуп был регламентирован, в результате чего наделы сократились на 10 %, выкупные платежи возросли по сравнению с оброчной податью на 45 %, но были прекращены с 1 января 1907 года при аграрной реформе Столыпина* и под влиянием революции 1905 года».
С 1917 года началась другая история моих предков, - продразвёрстки, продналоги, разорение, голод, - и через одиннадцать лет самых работящих крестьян России стали «уничтожать как класс*», а остальных закрепощать колхозами (паспортов сельским жителям не выдавали до 1974 года). Но снова возвращусь к архивным документам о предках отца:
«Из метрической книги церкви Обновления Храма Воскресения Христова Карачевской бывшей Тихоновой пустыни: Бракосочетание. 1 ноября 1848 года. Слободы Рясника государственного крестьянина сын Никита Фристофаров Сафонов 26 лет и девица Мария Космина Нехаева 22 лет деревни Погибелки Косьмы Гаврилова дочь. Поручители* по жениху: деревни Пастушки однодворец* Дмитрий Никифоров Самодуров и слободы Рясника крестьянин Пахомий Алексеев Потапов; по невесте: отставной солдат Егор Семенов Нехаев и крестьянин Илья Николаев Нехаев... 20 апреля 1850 года родилась дочь Мавра государственного крестьянина слободы Рясника Христофора Иванова Сафонова и законной жены его Марфы Косминой. Восприемники*: слободы Рясника государственный крестьянин Тихон Петров Черников и карачевская мещанская** жена Марфа Иванова Измайлова... 1851год. Восприемницей сына Федора у государственного крестьянина слободы Рясника Петра Васильева Логвинова была слободы Масловки однодворческая* жена Пелагея Христофорова Пищулина».
И взяла именно эти выписки из метрической книги потому, что из неё прослеживается положение государственного крестьянина по отношению к другим представителям русского общества: поручителями при бракосочетании Никифора и Марии были крестьянин и отставной солдат, восприемником и восприемницей при рождении дочери - крестьянин и мещанская жена, при рождении сына Федора – однодворческая жена. И из этого становится ясно, что жили тогда «представители» народных слоёв «на равных», хотя перед государством и несли разные повинности и о восприемниках хочу оставить несколько слов отдельно, ибо вместе с ними почти канули в Лету традиции, которые они чтили.
«А были они крёстными отцами (крёстный), крёстными матерями (крёстная), между собой и родителями ребенка назывались кумовьями, с момента крещения становившимися духовными родителями, принимающими ответственность перед Богом за воспитание и благочестие крестника или крестницы. И надо было им научить своих крестников обращаться к таинствам церкви, посещать церковные службы, поститься, давать знание о смысле богослужения, а еще помогать в повседневной жизни, защищать от соблазнов и искушений, давать советы в выборе образования, профессии, супруга или супруги.»
Сколько же мы потеряли в своём духовном содержании за семьдесят лет социализма! И возвратимся ли, найдём ли утраченное?
Но подходит к концу моё «расследование» об экономических крестьянах Сафоновых, а поскольку в русской генеалогии прямым считается родство по мужской линии, то назову имена тех, кто считается продолжателем рода по архивным документам, копии с которых мне выдали Областным архивом.
А пробандом* был Сергей около 1720 года, далее - «Иван Сергеев 1747г. - 1807г. Христофор Иванов 1796г. Никита Христофоров 1822г. Афанасий Никитин около 1870 г. Семен Афанасьев 1903г.» И Семён - мой отец, а о моём деде Никите Христофорове (позже называли «Листафоровы»), мама рассказывала:
«Крепостными мужнины предки никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися к купцам в Брянске что-либо отвезти, - овёс, пеньку, вино, или еще какого товару. И этим занималися все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие... что ж, стоять, чтолича будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо свое было, а на расходы-то деньги нужны? Вот и ездили мужики в извоз*. Раз так-то едить мой свёкор, смотрить, а мужики мост ремонтирують и бабку, которой сваи забивали, поперек дороги бросили. Ни-икак ему не проехать! Вот он и говорить им: ребяты, уберите, мол, бабку. А те сидять и курють. Он опять: «Уберите, ребят»! Ни-ичего те, только один и отвечаить: «Сам убери, коль она тебе мешаить». Ну, свекор и говорить: ладно, мол, уберу, только тогда не обижайтеся! Те-то: ха-ха-ха! А в бабке этой, должно, пудов пятнадцать было. Подошел он к ней, поплевал на руки, да как хватить за конец!.. потом - на попа и ку-увырк с дороги! А там как раз болото рядом был, вот и попади эта бабка в него петлёй вниз! Попробуй-ка, достань ее теперича! Бросилися мужики к свёкору, а один и остановил их: «Не-е, не троньте его. Пусть едить. Он же просил вас.»
Рассказывала мама со слов своей свекрови и о поём дедушке:
«Когда меня просватали за Афоню и надо было венчаться, то у него сапог не было, в лаптях только и ходил. А для тех, кто женится, у старосты хранилися саппоги общественные, и можно только себе представить, какого размеру были, - чтоб всем в пору. И вот как надел мой жених эти сапоги, как принарядился, так с места ног и не сташшыл. Посмотрел, посмотрел на него батя, да и сжалился, - поехал в город и купил ему сапоги, так потом вся деревня завидовала Афоне: в своих сапогах венчался!»
И еще – со слов маминой свекрови:
«Трудяга мой свёкор был, каких мало! Ча-асто, когда ложился спать так-то и скажить: «Ох, как же дома хорошо! Хоть отосплюся теперича». Он же всё в извозы ездил, а когда ехали, то молодые ребяты как бы там ни было, а заснуть да заснуть, вот ему и приходилося сторожить за всех, так, бывало, уцепится руками за задок саней, идёть и спить на ходу. А раз согласилися они так-то с братом и купили револьверты... водку ж купеческую охранять надо, не раз их бандиты встречали. И вот как-то едить он на задней повозке... а заря уже занималася, и вдруг видит: как грач какой через дорогу ша-асть! Другой за ним, третий... Закричал Митьке, а тот подхватился, да как давай спросонья пулять куда попало из револьверта, а пули мимо бати фью-ють, фью-ють! Плюхнулся тот на воз, а одна даже картуз ему и снесла. Остановили они лошадей, глянули, а на среднем возу в виритьи* дырка прорезана и бутылки повыташшаны. Воры-то, значить, забралися на воз, да по одной и кидали в канаву, ехали и кидали, вот бутылки эти, как грачи, и летали.»
В новой маминой семье было тринадцать душ, но жили они дружно:
«Чтоб какой скандал затеялся!.. Боже упаси! Если кто и начнёть, так свекор сразу:
- Что такое?.. Чтоб у меня этого не было!
Как вечер - кто на балалайке играть, кто на гармошке, а он – рассказывать, вот тогда сидим и слушаем... Здоровый и умный был мой свёкор, а вот докторам до конца дней своих не верил. Но как-то заболел у него зуб, а у нас врач знакомый был, вот и пошел к нему. Угостил его тот спиртом, поговорили они о том, о сём... свекор и ушел. И зуб у него успокоился. Да он и сроду ничем не болел... а вот умер за несколько дней от простуды, вскорости после войны последней*. Раз неподалеку от них машина с зерном в речку перевернулася... мост-то во время войны немцы взорвали, и чтобы на другой берег перебираться, натаскали мужики на воду кой-чего... как плот всеодно соорудили, вот и переезжали, а эта машина возьми да перевернись, зерно и высыпись в речку. Машину-то потом кой-как выташшыли да уехали, а зерно свекор с Тихоном и сообразили из воды таскать, время-то голодное было. А заморозки уже начиналися, вымокли они, конечно, намерзлися и занездоровилося им. Ну, что б доктора позвать, ведь в то время какие-никакие, а были, но куда там! А Сережка, сын его, в Карачеве в пожарке тогда работал, и там у них банька была, вот и говорить бате: пойдем-ка, мол, папаш, в баню, распаримся хорошенько, все и пройдёть. И пошли, и распарилися, а когда шли домой по заречью... А там же ветер всеодно как привязанный, вот их и продуло. Как пришли, так оба на другой день и еще пуще захворали. И Тихон через два дня помер, а спустя еще три дня – свёкор. Восемьдесят четыре года ему было.»
Своего отца, Сафонова Семёна Афонасьевича (1903-1946), я почти не помню, - была совсем малышкой, когда он ушёл на войну, - а когда возвратился, то прожил с нами только около двух лет, - так что его образ «прорисую» рассказами мамы.
А родились они в деревне Рясники, что в двух километрах от районного города Карачева (Брянская область), так что с детства знали друг друга и в её рассказах есть два эпизода, в котором она впервые упоминает моего будущего отца.
1918 год. «Как-то приходить к нам подруга и говорить:
- Давай-ка, Мань, булками торговать, вон как ребята этим промышляють!
А надо было за ними выезжать с санками часа в три ночи к пекарне, а в шесть утра подвезти к солдатским баракам, тогда ж война с немцем была.*. Вот и поехали мы с сестрой, подъехали к пекарне, набрали булок, повезли к проволоке... Выручка была хорошая, да и домой принесли еще тепленьких. Душа веселилася! А раз приезжаем так-то, а проволоки и нетути, да еще солдаты к нам кинулися и стали булки наши расхватывать! Кто сунить деньги, кто - нет! Кричим с Динкой:
- Что ж вы это делаете!
А один и говорить:
- Ривалюция, девки, ривалюция!
И порасхватали наши булки моментом. Отошли мы в сторонку, начали считать оставшиеся. Восемь булок уташшыли! Стоим, рассуждаем: и какая такая ривалюция?
А тут как раз мальчишки к нам подбегають, спрашиваю у одного:
- Семен, и что за ривалюция такая?
- Да это царя прогнали. Нет у нас больше царя*.»
«Ездили мы тогда на Украину по соль до станции Бахмут, туда как раз пульмановские вагоны ходили, и бывало, как дождёмся их в этом Бахмуте, так и наменяем соли. А чтоб ее не отобрали, вот что приладилися: возьмешь два куска холстины, нашьешь такими полосками длинными, набьешь в них соли и обвяжешься ими под грудь, вокруг рук, ног, так-то и едешь с этой поклажей суток пять. Если начнуть отбирать, то ташшуть-то мешки, а мы им зачем? Тормошить надо, развязывать, а грабителям же некогда… А Сенька, мой будушшый муж, в кузне уже работал и вот что приладился делать: наденуть с ребятами шинели военные, поедуть, набяруть соли кусками, а когда наскочить отряд, то говорять: осторожно, это, мол, не соль, это квасцы для пайки железа, вот те и отстануть. Прохитренные ж были!»
Прошли годы, к маме стали свататься другие парни, но она любила соседа Сергея. Любил и он её, но его мать сватала ему подругу мамы, богатую Ольгу, и всё твердила: «Манька бедная, разута-раздета... надо будет одевать её, обувать... только на себя и станить работать. Не женись на ней! Выбирай: или она, или я!»
«А в ту пору за мной еще Семен ухаживал, но я не любила его. Зато мамке он нравился, и она всё-ё турчала:
- Во парень-то хорошь! Чистюля, работящий, и велосипед у него есть.
Да, был у Семена первый на всю деревню велосипед, но, помню, как только приедить ко мне на нём, так сразу и садится ремонтировать, домой уедить - и там... А, поди ж ты, велосипед! Но мамка всё:
- Ни за кого тебя не отдам, за него только. Да, слава Богу, что такой человек в тебе нуждается! Кто мы? Бедные, неграмотные... Да и характер у тебя чудаковатый, чего в тебе хорошего? Одна мордочка, и то черная, как у цыганки.
А как-то приходить к нам сосед наш Егор Тимофеевич Козлов и говорить:
- Нынче, Ляксевна, будить сходка обшества. Приходи обязательно, землю будем делить поровну, на каждую душу по наделу, и мужикам, и бабам.
Раньше-то один мужицкий надел был, а теперь, значить, и бабам давали.
А было это уже в двадцать третьем, это я уже хорошо помню. И луга тогда делили, и покосы, и землю… Пошла мамка на эту сходку, а вечером приходить оттудова и говорить:
- Я твой надел Листафоровым отдала.
- Зачем? – обмерла я.
- А затем, что отдам тебя замуж. Семен хочить на тебе жениться, так мне отец его сказал, вот ты и пойдешь к ним со своим наделом, не будуть потом упрекать, что безземельную взяли.
Я - в слезы:
- Зачем же ты это сделала! Ведь я не люблю его!
А она опять:
- За такого и не пойти? Семья хорошая, только в ихнюю кузницу и ведуть лошадей ковать, колёса обтягивать. Какого еще тебе мужа надо? - И запричитала: - Что я с вами делать буду? Выросли, надо кормить, обувать-одевать, а тут и чулок купить не на что.
Причитала-причитала, а мы с Динкой своё: других ребят, мол, чтолича нету?
Ну, к вечеру пришли подруги, стали на улицу звать. Пошла я в карагод, танцевала-танцевала, а сердце всё неспокойно! Вдруг Динка прибегаить:
- Иди, мамка зовёть. Семен пришел.
И правда. сидить мой суженый, меня дожидается:
- Ты знаешь, что наши родители сделали? - кинулся ко мне.
- Да, знаю.
- Так вот завтра мать и Тихон придуть обо всём договариваться.
- О чем договариваться?
- Как о чем? О нашей свадьбе.
Ну, я и взвилася:
- А ты спросил меня: согласна я или нет?
Сенька и глаза вылупил... Но тут мамка вмешалася:
- Пусть приходють, можить и сговоримси.
И пришли. И сговорилися. Проплакала я тогда весь день, а Сергей... Он хотя и знал, что меня просватали, но так и не пришёл ко мне, а только всё выходил на крыльцо и поглядывал на наш дом. Посмотрела я на него, посмотрела и как вспыхнула во мне обида, как заполыхала! Ну что ж не пришел-то, не схватил за руку, не увел к себе? И сразу решила: всё, кончено... Ну, а к вечеру приехал Семен и веселый такой был! Подошел и ко мне:
- Что с тобой?
А я-то... Я даже улыбнуться ему не могла, а мать говорить:
- Да волнуется она. Венчаться ей даже не в чем, обувки и то никакой. Вот, сшила ей туфельки из холстинки, а чулки весь вечер штопала.
А Семен и обрадовался:
- Так только из-за этого ты? А я-то думал... - И заулыбался, повеселел: - Брось, Мария, не расстраивайся. Заработаю я деньги и всё у нас будить. Сейчас, правда, заказов немного, зима скоро, а к весне начнутся заработки и справим мы тебе и платье, и туфли новые, и всё, что нужно.
Молчала я. Приятно было такое слышать, как малому ребенку, но в голове все крутилося: да не люблю я тебя, не люблю!.. А потом всё пошло быстро, скоро. Не успела и одуматься, как подошел день свадьбы. Прискакали лошади, посадили нас, повезли... А о свадьбе и вспоминать не хочу, прямо ножом - по сердцу. Ведь хорошо вспоминать, когда понраву выходють, торжественные идуть, радостные, а я венчалася... Правда, Листафоровы и певчих наняли, и ковер для нас застилали, но перед свадьбой к Сеньке друг Яшка Мякота приехал, и он ни во что не верил! Ни в Бога, ни в черта. И вот когда повели нас вокруг аналою-то... И зачем Тихон, деверь мой, потолок за нами со своей Манькой? Повели, значить, вокруг аналою, а Мякота этот хо-оп, да и напялил на Тихона картуз! Я… где была! Чуть память у меня не отшибло, чуть со стыда я не сгорела, аж слезы у меня... А Сенька:
- Ну что ты? Не обрашшай внимания.
Но как же не обрашшть-то! Миг-то какой торжественный: встречають, поздравляють, а Мякота - с картузом этим... Вышли мы из церкви, а я - к нему:
- Яковлич, ну что ж вы это сделали, позор-то какой устроили!
А он:
- Ха-ха! Да это я венец на него… - И опять: ха-ха-ха! Смешно ему! - Ладно, Маня, успокойся, вы хорошо с Семёном жить будете.
Да-а, успокойся! Ведь знакомые пришли, девчата, а он... Подруги потом рассказывали, что стояла я под венцом, точно мертвая, вроде как ничего не видела, не слышала... А когда привезли в чужой дом, то свекровь и встретила:
- Манечка, да что с тобой? Бледная такая, на ногах чуть держишься.
Тут я и заплакала. А она прижала меня к себе и говорить:
- Переживала, нябось, что приданого нет. Да не плач ты, не волнуйся, вы молодые, здоровые, всё еще наживете!»
Жили Листафоровы крепко. Две хаты у них было, хозяйство большое держали: две лошади, жеребенок, теленок, овцы, свиньи, две коровы:
«И сколько ж молока давали эти коровы, да молоко-то какое! Пока подоишь, так в доёнке кусочек масла и собьется. Ведь кормили-то их как: поедить, бывало, свекор на базар, да и привезёть сразу пудов тридцать жмыхов из конопли. Набьешь потом ими лоханку*, теплой водой зальешь, вынесешь коровам, а потом еще и сена насыпешь, что с заливных лугов, вот и молоко было, как сливки… Много и земли имелося. Как сейчас подъезжаешь к Карачеву, так вся эта горка их была, рожь там сеяли, картошку сажали. И сколько ж работы с этой картошкой было! Посадють ее, заборонують, взойдёть она. Первый раз свекор сохой межи пройдёть, потом второй… это когда зацветёть, а после него и мы пойдем тяпками окучивать, но зато осенью как уродить, так не знаешь, куда и сыпать, погреба забьем, потом в ямки зарываем.»
Были у Листафоровых и покосы большие, много сена для скота запасали с бывших помещичьих лугов, которые раньше те сдавали мужикам в аренду, а после революции их у помещиков отобрали, разделили между обществами и Листафоровым достался луг помещика Плюгина:
«А называли его Петлин луг. Боже мой, и какой же он был! Как, бывало, пойдешь туда во время поздней Троицы, а он весь в цветах! Сколько ж их там было! Сейчас такого и не увидишь.»
В новой семье мамы было тринадцать душ, домом управляла свекровь, добрая, умная женщина, и хотя родил она четырнадцать детей, но выжили только мальчики, поэтому маму очень полюбила и часто называла дочкой.
«Бывало, подойдёть так-то ко мне, да и выташшыть из фартука булочку, сунить в мой фартук:
- На-ка, потом съешь. Я знаю, как в чужой семье-то... Сама как вышла замуж, так всё не наедалася.
Её-то отец бондарничал*, вот и жили хорошо. Кроме неё, детей у родителей не было, она и привыкла к достатку, а когда замуж вышла, тут-то и пошло всё по-другому, и только, когда вырвется домой, то и наестся яиц, блинов с маслом.»
Время в те годы было сытное, - тогда же начала разворачиваться новая экономическая политика* и власть разрешала предприимчивым людям заниматься тем, на что хватало сил, умения, вот и семья отца, в которой было семеро братьев, открыли кузню, в которой папа был за главного, а помогали ему братья Васька, Митька, Колька и Шурик.
«Раньше-то Листафоровы бочки делали, но когда мужики начали колёса железом отягивать, завели кузню. Приедить мужик, а ему и колеса отянуть, и ось железную сделають, и всю снасть починють. Да и с мелочью разной всё-ё к ним шли: крюк какой согнуть, кастрюлю залатать, а баба другая и ухват* или кочергу* выковать попросить. И место для кузни было бойкое, бывало, как заставють всю горку повозками! А еще рядом мельница стояла, вот мужики и смелють, и починють что надо, лошадь подкують. Целыми днями наши из кузни не выходили, так что все вместе к столу и не сходилися, как же кузню с огнем-то бросишь? И если кто вырвется, прибягить домой, тогда мать и ташшыть чугунок из печки, цельный день и двигаить его туды-сюды. Ну-ка, прокорми эту ораву! Бывалао, хлебА начнем печь, так пуда полтора-два муки сразу и замесим.
А жизнь тогда жизнь ключом била, потому что всяк за дело брался умеючи, чтоб с прибылью получалося, вот и хватало при нэпе всего, и деньги твердыми стали, двадцать копеек и то большой вес имели. У меня-то их не было, а если пойду на базар, Сенька и дасть мне на булочки, одна булочка пять копеек стоила. У него всегда деньги были, тогда ж в кузне всё мелкое… ведро починить, самовар опаять или лошадь подковать, всё это за деньги делали, а за крупное… колеса оковать, плуг сделать, ось сменить, за это хлебом расплачивалися. Видать привыкли мужики, на хлебушко-то верней будить! Ведь до нэпа как было? Нужна, к примеру, тебе коробка спичек, вот и бери скИбку хлеба, и неси. Бывало, идуть бабы и всё-ё за плечами узлы нясуть, кто хлеб, кто муку. Особенно при Керенском* плохо стало, ведь керенки эти тогда бешеными называлися и до обеда одна цена на них была, после обеда другая, а к вечеру и третья, поэтому-то и меняли всё на хлеб, и при нэпе не кончили с этим делом. Свёкор, бывало, стоить возле кузницы, вешаить муку или зерно и ссыпаить в яшшыки, и ссыпаить. А яшшыки бо-ольшие были поделаны, пудов по пятьдесят туда вмешшалося, ну, а как на базар ехать засобирается, тогда опять из них насыпають и вязуть.»
Но к зиме работы в кузне становилось меньше и папа, уже в то время имевший первый на деревне велосипед, надумал стать шофёром и стал ездить на учёбу в Брянск (40. км. от Карачева), ведь некоторые его друзья уже с тали шофёрами, уехали в Москву, работали таксистами и хвалились, что помногу зарабатывают. Проездил он в Брянск всю зиму, к весне выдали ему права, присвоив сразу второй класс и уехал он в Москву, а через несколько месяцев прислал маме письмо: давай, мол, перебираться сюда жить, - «Он же Москву эту так любил!» - вот мама и собралась к нему, чтобы узнать: стоит ли это делать?
«Приехала, как глянула!.. А комнатушка, где живёть, без окон даже! Нары одни, другие, третьи, отопления вовсе нетути, примусом отапливаются. Семья здесь же живёть, еще какие-то двое, а Сенька-то меня встретил грязный, помятый какой-то.
- Что ты, Сень, - спрашиваю, - как головешка то?
- Да это я нонча в кочегарке ночевал, - смеется. Еще и шоколад мне принес: - Во, посмотри, тут шоколад дешевый.
- Да не хочу я твоего шоколаду! И сохрани меня Господь в этой-то комнатушке оставаться и спать по очереди на полу, на нарах!
- Это все временно, - он-то.
- И не думай, и не мысли, - отрезала ему сразу.
День только и пробыла в этой Москве, уехала, а авскорости и он вернулся.
Много ли заработал?.. Да нет, ничего он там не заработал. А к зиме заехал к нам из Брянска его начальник, где Сенька на шофера учился, и говорить:
- Приезжай-ка ты к нам. У нас сейчас работы столько!.. Машины старые на ремонт из Москвы привозють, хорошо зарабатываем.
Ну, Сенька и уехал в Брянск, а я осталася пока жить у мамки, у нее-то картошка, молоко, яйца… всё это свое было, а я денег расходовала мало, так, на мелочь разную, вот и собралися у меня деньжата. Раз Сенька приезжаить и говорить:
- Мария, крепко ж трудно в Брянске с квартирами! Ишшу, ишшу и ни-икак не найду, как скажу, что с ребенком, так сразу и отказывають.
А перебираться туда жить мы еще не решили, так, разговоры одни вели. Ведь время-то какое было неустойчивое! Кто ж его знаить, куда дальше всё повернёть? Поговаривали: раз буржуев, помешшыков разорили, то могуть и до нас таких-то добраться. Поэтому Сенька и выучился на шофера... так, на всякий случай. Но профессия хорошо, а жить-то в Брянске где? Подумала я, подумала и говорю:
- Останемся-ка мы на Ряснике, построим дом, да и корова есть.
А это свёкор нам как-то телочку отдал, подросла она и отелиться должна была скоро. Поговорили мы с ним так-то, и согласился он. Пошла я в Карачев на склад, где продавали строительный материал... а уже в положении снова была, гляжу, хозяин выходить, и стульчик для меня несёть:
- Садитесь, пожалуйста. Что вам нужно?
- Да вот... - говорю, - хочу дом строить.
- Какой?
- Да какой... Обыкновенный дом, девятку. - Тогда такие девятками называлися. – И на коридор чтоб тёсу...
Гляжу, уже он на счетах хлоп, хлоп... Считаить.
- Какой вам лес? Сосновый или еловый?
А я знала, что такое еловый. Бывало, как начнешь хату хвошшом под праздник мыть, так стены аж белыми стануть! Я-то еще мыть хату думала, а не оклеивать, мысль моя деревенская была. Сидить он, считаить: на матицы, на обгон, на лутки, на подзаборник…
- Коридор какой будете делать?
А коридор я уже знала какой:
- Под общей крышей чтоб.
Подсчитал всё и говорить: столько-то... Вот и заплатила сразу деньги, а тут уже мужик рядом стоить:
- Когда перевозить будете?
- Да хоть сейчас, - говорю. - Деньги у меня есть.
Пошла домой, по дороге купила кой-чего, походила по магазинам, иду, оглянулася так-то, а за мной уже подводы едуть с лесом! Вот тебе и пожалуйста, вослед и привезли, что купила. Вызвала свёкора:
- Папаш, иди, посмотри. Все ли в порядке?
А он в этом деле хорошо-о понимал, вот и вышел:
- Ах, а лес какой! А тес… - всё дивился.
Только я рассчиталася с возчиком, гляжу, плотники идуть:
- Хозяйка-а! - хохлами оказалися. - Будешь нанимать рубить-то? Что ж лес валяться будить?
Тут уж свёкор стал с ними договариваться: сколько, да как? Вот и срубили они мне хату за неделю. Теперь оклад надо делать, а, значить, надо вина и мяса покупать. Пошла к Сережке Кадикину... он во время нэпа коров откармливал и мясом торговал, и вот прихожу, а он:
- О, пожалуйста. Сколько тебе мяса?
- Да мне на котлеты плотникам.
А мясо так-то ляжить жирное, свежее!
- Вот стегно цельное, возьмешь? Сейчас прямо тебе и отвезу.
- Почем?
- По шесть копеек за фунт.
- Да ты что? Дорого.
- Марусь, да ведь стегно ж! Самое главное и свежее тебе даю.
Во, как было... По шесть копеек за фунт и главное! На другой день срубил свёкор кресты, икону вынесли, святой водой побрызгал. Одним словом, всё, как и следуить сделали. Теперь крышу надо крыть. А чем? Железа в Карачеве уже не нашли, а тут Сенька как раз приехал: да в Брянске, мол, купим. И купили. Взялся один мужик привезти его, и тут же кровельшыки пришли, накрыли, ну, а отделывать... Свёкор и посоветовал:
- Что ты сейчас будешь отделывать? Уже холода наступають. Да и постоять хате годика два надо бы, только тогда и достраивать.
На том мы и порешили.
Ну, а в двадцать девятом стали НЭП разорять и даже на мастерские, как наша, налоги начали прислать, а хозяев в Сибирь отсылать. Пришел к нам как-то знакомый из правления и сказал: скоро и до вашей семьи доберутся, расходитеся, молодые пусть уезжають, а стариков не тронуть. И потому не тронуть, что с дедом оставалися четверо детей от старшего брата, его-то самого на войне* убило, да и мать их вскорости померла, дед и растил сирот, его могли не тронуть, а нас таких-то... Отбяруть кузню, чем тогда жить? Ведь у мужнина брата Тихона уже двое детей было, у нас двое... Вот и разъехалися мы. Тихон с семьей ушел жить на квартиру в Карачев, устроился там в пожарку, а мы с Сенькой уехали в Брянск.
А с кузней и нашим новым домом вот что стало. Когда нас знакомый предупредил, что, мол, дом наш под контору присмотрели, мы и решили его продать. Нашли покупателя, приехал он с сыном, разобрали они наш дом и увезли куда-то. Конечно, пошёл за полцены, но что ж делать-то? Тут уж убытки считать не приходилося. И корову продали. Оставил свёкор себе только телочку да поросеночка, а кузню ликвидировал. Инструменты - в яшшык, кузню - на замок, вот и все дела. И налог не успели прислать.»
Сворачивание государством НЭПа началось с 1927 года, и специальные заградительные отряды стали блокировать хлебные районы, отбирать хлеб у крестьян, а продажу хлеба называть «спекуляцией».
«Переехали мы в Брянск, кое-как устроилися. И квартирку, наконец-то, нашли в две комнатки, правда, крепко ж сырая была! Как только весна начиналася, пробивался из-под пола как всеодно ключ какой, и све-етленькая такая водичка бежала, только и знаешь, бывало, затираешь её, затираешь. Сенька шофером стал работать, а тогда шоферы были… всеодно как космонавты, ведь как раз первые автобусы двенадцатиместные в Брянске появилися, под брезентами. Платили ему сорок восемь рублей в месяц, да еще кожаную тужурку выдавали и краги. Продуктов в магазинах продуктов было сколько хочешь и мясо дешевое было, на рубль купишь - за неделю не поешь. Ведь тогда нэп стали ликвидировать, так люди, нябось, и думали: придуть, отнимуть корову, так лучше мы самим её… Вот и резали скотину по чём зря. Помню, пришла к нам из Карачева женшына С Рясников и плачить:
- Купите коровку! Молока тридцать литров даёть, жалко ж резать-то!
И просила за неё только коротенький старый полушубок. Но куда ж мне было корову ставить?.. И вольница с продуктами продолжалася всю зиму, а к весне всё стало пропадать. Скот порезали, погубили, порасшвыряли как зря, летом остальное подобралося и начался почти голод. Но нам пока еще хорошо было, как раз напротив нашей квартиры коммерческий магазин был, в нем работал китаец, а жил на краю города и, бывало, Сенька возьмёть этого китайца, посадить рядом с собой и довезёть до дому, а за это тот хлеб нам без очереди продавал. Но через год Сенька ушел с этого автобуса, он же измотался прямо! День ездить на нём, а как ночь - ремонтировать. А товарищ его работал на железной дороге, вот и говорить как-то: переходи-ка ты, мол, к нам, мы свободно ездим в Москву покупать что надо. Ведь в то время-то не каждый то мог ездить в эту Москву, а только по пропускам. Ну Сенька и устроился охранником на поезда. Стало нам повольнее, отдежурить сколько надо, а потом поедить в Москву и наберёть хлеба. Правда, очереди и там были, но разве ж он стоял в тех очередях? Сейчас подойдёть к магазину, расставить мешок, а тут уже и видють таких... и подходють, продають хлеб. А раз и меня с собой взял, крепко ж мне хотелося на Сухаревском базаре побывать! Приехали мы, Сенька пошел по своим делам, а я - на эту Сухаревку. Походила, посмотрела... потом завернула так-то в один переулок, а там этих беспризорных тысячи! Грязные, оборванные, цепляюцца ко мне, просють, кто прямо на земле ляжить, кто на перинах каких-то. И маленькие, и большие. И компаниями сидять, и в одиночку. И так страшно мне стало от всего этого!.. А еще жалко. Ну до того жалко, что слезы навернулися. Боже мой! Какое ж несчастье, какое горе согнало сюда детей этих! Зима как раз надвигалася, холодно становилося, а они - раздетые почти... Потом зашли мы к знакомым своим, стала я им все это рассказывать, а Алешка... он же на железной дороге работал, вот и говорить:
- Куда ж им деваться-то? Раскулаченных везут, дети и убегают. Откуда их только не вытаскиваешь, когда поезд придёт! И из ящиков, что под вагонами, и с буферов, крыш. Кто живой, а кто уже и замерз.
- А что ж матери-то их отпускають? - говорю.
- Да они еще и сами им говорят: бегите, может, спасетесь.
С такими-то впечатлениями и приехала я домой. Говорю потом своим:
- Милые мои детки! Молитеся, чтобы ваших родителей Господь сохранил!
А Сухаревку эту приняла так близко к сердцу еще и вот почему. Как-то Сенькин товарищ уехал в Москву, устроился там шофером в посольстве и всё письма ему писал: хорошо, мол, получаю, хорошо живу. Ну и вздумал Сенька его проведать. А Сеньке моему что посольство, что гараж - всёодно! Поехал к товарищу этому, приходить к посольству и говорить:
- Мне тут пройтить надо.
Милиционер стоить:
- Куда вам пройти?
- Да у меня товариш тут шофером работаить.
- Уходи по-хорошему отсюда, - тот ему.
Сенька опять:
- Да мне надо...
Ну, милиционер и заорал:
- Ты что, дурья твоя башка, не соображаешь, куда просишься? Да если я тебя и пропущу... Видишь, сколько там еще милиционеров стоит?
- Да я только до товаришша.
Никак Сенька от него не отцепится, крепко ж ему хочется приятеля повидать!
- Ну, хорошо, - милиционер, наконец, говорить. - Давай твой паспорт.
Сенька сейчас хвать, и вытаскиваить. Позвонил тот. Ш-ш-ш... вот она, черная машина подъезжаить. Не успел Сенька одуматься, как его и забрали. И вот тут-то и привели его в посольство! Да разули, раздели, обыскивать стали, и все-то портянки порассмотрели, а какая-то женшына даже к часам его прицепилася, чуть ни разбирать их собирается.
- Да что ж вы в часах-то ишшыте? – Сенька смеется.
А она как начала его ругать:
- Ну, балбес! Ну, осел! А дети-то у тебя есть?
- А как же… Двое.
- Голова твоя дурья! Ты, хоть, соображаешь, куда попал?
Как начала еще и матом крыть! А он:
- Да выпустите вы меня, наконец, у меня ж мешок там с хлебом стоить!
Ну, все ж отпустили... Отпустить-то отпустили, а потом и началося: как месяц пройдёть и вызывають, другой пройдёть, и опять! А как-то раз и предлагають: будешь, мол, помогать нам, так не станем больше допрашивать. Подумал Сенька, подумал да говорить:
- Ну, ладно, буду.
Куда ж от них деться-то? Вот и началося. Как вызовуть, так сразу: ну, что, как, мол, твои товарищи? А он: да там-то пиво мы с ребятами пили, а у того-то водкой угошшали. Ладно, пока отпустють. На следующий раз он им опять: а вот такие-то анекдоты про баб рассказывали, вот такими-то матами ругалися. Он-то нарочно так, чтоб отстали. Ну, наконец, начальник выматерил его: как был ты, мол, дураком, так и остался. И отпустили.
Да нет, вызывали, вызывали и ишшо, особенно, под праздники. Как приближается какой, так и вотани! Тут-то мой Семен и уразумел что к чему, тут-то и разжевали ему, что такое посольство. После этого и боялася за него, да и за всех нас, ведь от них всего можно ожидать! Вон с какими головами умными расправилися, а уж с нами такими-то!.. И не заметишь, как схапають.»
Есть из жизни папы того времени и такой эпизод, который ярче выявляет его доверчивый, увлекающийся характер:
«Подруга у меня была, Махныриха, и уж очень легко ей жилося! Ни хозяйством она себя не обременяла, ни детьми, как родить какого, так или сестре подбросить, или матери. А еще как-то у нее так получалося, что муж ей и обед сготовить, и белье постираить, а как копейкой какой разживется, сразу праздник устроить, веселье в их доме закружится. Потом смотришь, денег у нее уже нет, занимать идеть. И занять легко удавалося. А уж перелюбила скольких! И грузины, и татары - все ей милы были. Бывало, спрошу: «Ну как ты можешь так, Наташ?» А она: по-другому, мол, и не умею. Завидовала я ей и ча-асто думала: а, можить, и мне так? И вот как-то раз она предлагаить:
- Давай-ка поедем в Крым жить. Мужья наши таксистами работать стануть, а мы - с грузинами развлекаться.
Сенька - за ней:
- А что? Продадим корову, купим машину. Я буду на ней работать, а ты - отдыхать у самого моря. Хватить тебе с этим хозяйством возиться!
И начала я подумывать: а ведь и правда, хорошо бы отдохнуть от коровы, от поросенка, да поехать к морю. Но всё-е во мне вроде как два человека боролися и один из них подталкивал: да брось ты свое хозяйство, заботы эти, поезжай! А другой тянул к чему-то тихому, постоянному. Совсем я расстроилася! Ну, наконец, все ж решила: нет, не поеду я ни-ку-да! Сказала Сеньке:
- Езжай один. Вот тебе дорожка и кати… С двумя-то детьми и мотаться? Хорошо, если это дело удачным окажется, а вдруг так все обернется, что набедствуешься, а потом и вернуться не к чему будить.
Спорили мы, спорили, потом дело и до большого скандала дошло, но всё ж не поехал он, а Махныриха со своим укатила. Уехали они, значить, а я всё-ё так-то и думала: а, можить, они уже легко, весело там живуть, и она в золоте да в мехах ходить... И вот однажды является. Бедненько одетая, бедненько обутая, и привозить с собой мясо, в столовку сдавать его собирается:
- Да вот... купила в Орле подешевке.
- А в Крыму-то как? - спрашиваю. - Сколько ж вы денег оттуда привезли?
- А-а, в Крыму неудача. Купил он там машину плохую...
И оказалося, что уже давно в Орёл они перебралися и занялися этим мясом… покупать, продавать, и теперь снова надеется, что деньги к ней рекой потекуть.»
И жили мы в Брянске до тридцать пятого года, а потом... Отец был партийным и однажды его вызвали в Военкомат и предложили ехать в Белоруссию, где начиналось строительство военной базы. А в то время подобные предложения членам партии отклонить было невозможно, вот он и поехал. Прожил там с год, а потом к нему поехала мама, чтобы упросить начальство отпустить мужа, но ей в этом отказали и пришлось семье ехать в Боровку.
«База строилася в лесу. Сосны, ели кругом! А в лес пойдешь, грибов сколько! Как глянешь так-то вверх по горочке, а они стоять себе: грузды, молочанки, волнушки! Ну столько грибов, что тонну, нябось, за день набрать можно было. Платили Сеньке хорошо, он же начальником механизации был, в магазинах всё было: масло, сахар, хлеб вволю, и квартиру нам сразу дали большую, светлую, никогда мы еще в такой не жили. Ну, а потом... Там же сначала гаражи строили, а когда настроили, как понаехали танки! Сразу военные тревоги завыли и танки как попруть, как заревуть! Ночь-две спишь спокойно и-и опять… А тут же недалеко еще и Польская граница проходила, вот и пугаешься каждый раз: война! А потом еще и аресты началися*, ка-ак раз после первомайского праздника. И охватил всех страх: сиди теперь и жди своей очереди! Как пойдеть Сенька на работу, так и думаешь: вернется ли! А тут еще эти танки... Почти каждую ночь тревоги началися! Ну до того нервы мои расшаталися, до того разошлися, что невмочь стало, вот и говорю, наконец, Сеньке:
- Знаешь, не могу я больше здесь оставаться. Отпустють тебя, не отпустють, а я всёодно уеду.
Ведь там базара не было, а у меня ты была маленькая, надо молоком поить, вот и и приходилося за ним ходить в деревню километров за семь, и все лесом, лесом... Раз иду так-то, а навстречу комендант общежития на машине едить:
- Куда ты? - остановился. - Тут же столько бандитов разных шатается!
И начал рассказывать: там-то раздели одного, там-то двоих убили. Как взял меня страх! Опостылел мне этот лес сразу, прямо задыхаться в нём стала! Лезуть, лезуть сосны и ёлки на меня, давють! Думаю, Господи, хоть бы как-нибудь вверх подняться, подышать! Ну, стал тут Сенька говорить начальникам своим, что жена, мол... а его и перевели в Энгельгардтовскую. Дали нам там сначала одну комнату, потом еще две и так хорошо они отделаны были! В магазинах и тут всё было, иногда даже и мануфактуру в магазине давали, но плохо то, что входить-выходить из воинской части можно было только по пропускам. И вот раз Сенька прибегаить и говорить:
- Андрей с Динкой* и дочкой на вокзале, надо пропуска брать, за ними ехать.
И оказалося, что Андрей из Сибири удрал, он же там работал секретарём райкома, а когда аресты начались, испугался да уехал. Что делать? Я - к начальнику: так, мол, и так, а он:
- Ну не можем мы...
Знають уже, что Андрей сбежал из Сибири.
- Да вы что! - кричу. - Я за сестру и Андрея, как за детей ручаюсь! Не дадите пропусков, сейчас же соберемся и уедем.
Но все ж выписали им пропуска. И вот, как пришел Андрей к нам, как сел, так месяц никуда и не вышел... А с Сенькой они дружили, и потому, что Сенька ни слова ему не перечил и, бывало, усядутся за столом, выпьют, Сенька на гитаре брынчать, Андрей - на балалайке, потом и наговориться никак не могуть.»
По рассказам мамы о трагической судьбе дяди Андрея я потом напишу целую главу для повести «Ведьма из Карачева», а тогда, в тридцать девятом, - за два года до начала войны,* - строительство военной базы в Белоруссии закончилось и папе сказали: хочешь, мол, оставайся здесь работать, а хочешь, поезжай в Карачев, там тоже строительство военное начинается. Вот наша семья и возвратилась на родину, где уже дядя Андрей опять работал секретарём райкома, но вскоре его перевели в Хотынец, и мы стали жить в их квартире, папа устроился работать коммерческим директором картонной фабрики, и родители решили снова строить свой дом. Подали заявление, дали им поместье, купили они сруб и вот раз:
«Достал Сенька машину, чтоб перевезти его, поехал, да и застрял ночью в лесу и к утру не успел на работу. А как раз перед этим указ вышел, что за пять минут опоздания партийных из партии вон, а остальным полгода платить алименты по двадцать пять процентов. Ну, алименты, это еще ничаво, а что из партии вон... Если из партии-то выгонють, то и с директорства тоже. Очень он переживал из-за этого, а я всё успокаивала:
- Брось ты, не волнуйся! Ну какой ты коммерческий директор! Это ж надо университеты кончать, а ты какую коммерцию проходил? Иди-ка лучше по своей специальности, шофером.
Ему и Андрей всё советовал: отстань, мол, от этого дела, тебя же обведуть вокруг пальца, посадють, дом отнимуть и останется Мария с детьми на улице. Ведь совсем он измотался на этой работе! Все лезуть к нему, тянуть, что можно... Ну, пока думали-рассуждали, получаем вызов: Сеньке надо в Орел явиться на обсуждение из-за того, что опоздал на работу на 10 минут. Поехал он, а там как устроили ему суд! Они ж умеють это делать, партийцы-то! Отобрали билет, с работы выгнали и до того довели, что приехал мой муж домой и рыдаить. Крепко ж ему обидно: из-за каких-то десяти минут и - такое! Прямо сумасшедшим сделался. Вначалея я все успокаивала его, уговаривала, а потом и плюнула:
- Да хватить тебе плакать-то! Проживем мы и без билета партийного, с одного молока проживем.
Я же корову из Белоруссии привезла, и она мне двадцать пять литров молока в день давала. А еще и деньжонок там подсобирала, и вешшычки кой-какие. Бывало, выбросють в магазин мануфактуру или вешшы какие, а я сейчас и возьму. Мно-ого кой-чего накупила! Да потом еще в воинской части портная мастерская была, и жена портного ходила ко мне по молоко, так закажу ей что, вот и сошьёть её муж быстро и хорошо. Сеньке костюм сшил, мне пальто, вот теперя нас и выручало это барахло, за них-то я и строилася, ведь вешшы тогда дорогие были. Да и Сенька потом устроился шофёром начальников по колхозам возить, а они как едуть туда, так и бяруть, что им нужно. Ну, ясное дело, и Сеньке кое-что перепадало, достанить так-то и сенца подешевле, и отрубей.»
Но потом отец стал работать шофёром в пожарной части, стали мы жить относительно спокойно, но началась война. И дело было так:
«Собралися мы как-то с Сенькой в воскресенье поросенка покупать. Пришли на базар, подошли к одному, а он ляжить и ве-есь красный. Думаю себе: чтой-то с ним не так… больной, должно. А тут знакомый ветеринар как раз подходить:
- Не покупайте этого, он больной. Эпидемия сейчас.
Женшына рядом стоить:
- Идемте-ка ко мне, - говорить. - У меня есть два поросенка. Увидите, как они едять, больные или нет, вот и выберите подхожяшшего.
Пошли мы. Понравилися нам поросята, большие, жирные, чистые. Сговорилися. Вернулися на базар подводу нанять, а тут уже шумять: война, мол, немец напал! Ну, и началося... Из магазинов и последние продукты куда-то попровалилися, повестки понесли, бабы идуть, ревуть, этого уже мобилизовали, того провожають... И всю-то ночь мы уже не спали, уличкомы ходили, дежурства назначали... как раз первой я и попала и надо было как налятить самолет, так сразу бежать и всех будить. А зачем? Ведь ни бомбоубежишш, ни ямок не было, куда ж прятаться-то? Но вначале немцы нас не бомбили, это только через неделю налетели самолеты на Трыковку и по-ошло! Бомбы рвутся, дома горять! А Сенька ж в пожарке работал и когда бомбежки началися, дома почти не ночевал, всё дежурил там, но вдруг приехал:
- Собирайтеся! Немец Севским большаком идёть, скоро у нас будить.
Выглянула я в окно, а его пожарную машину люди облепили, как мухи! Что ж мне оставалося делать? Всё оставить, схватить тебя на руки, Витьку, Кольку, кое-как прилепиться на эту машину пожарную и ехать неизвестно куда?
- Не-ет! - кричу: - Куда я поеду? Без денег, без припасов. С голоду помирать?
- Будешь ты рассуждать! Динка уехала, а ты не хочешь?
- Да у Динки муж секретарь партийный, его сразу немцы хлопнуть! Как им было не уехать? А я не поеду. Тут мы хоть в своем углу, а там что, впереди? - А с машины уже кричать ему, зовуть. - А-а, что всем, то и нам, - решила, наконец.
Только вот Коля мой... По радио-то всё шумели, что немцы комсомольцев вешають, а он комсомолец. Что делать? Да обмотала ему шею шарфом... как раз ангина у него была, навязала узел с одежонкой, денег, какие были, сунула, перекрестила и по-обежал он за Сенькой, вспрыгнул на машину эту пожарную, кое-как прилепился... По-оехал! Уж как я потом страдала по нём! Да как же, бледный, худой, тут бы его горяченьким молочком поддержать, а я... Можить, и не надо было отправлять-то? Ведь маленький бы, ху-уденький, хоть и семнадцатый шел… надеть бы на него штанишки коротенькие, так немец и не узнал бы, что он комсомолец. Но что ж делать-то? Поплакала, поплакала, да и всё. Не вернешь ведь теперь?.. Ну ночь мы кое-как промаялися, а на утро смотрю: немцы в хату валють. И выгнали нас на улицу. Просила-просила хоть в коридорчике оставить, но и там не разрешили. Что делать? Да сгородили с Витькой в огороде над нашей ямкой шалаш кой из чего и устроилися в нём... Правда, в хату меня пускали, но только прибирать да печку для них вытопить, ведь когда выгоняли, так я переводчику растолковала, что нашу русскую печку топить надо умеючи, а то и дом, и все барахло ихнее погорить... Прошло с неделю, а, можить, и поболе, а я всё-ё по Кольке плачу: что с ним, где он? А раз к ночи приходить сосед да говорить:
- Знаешь, под Желтоводьем пожарную машину немцы разбомбили.
Сердце мое так и оборвалося... А вдруг Сенькину? И засобиралася бежать туда, но ночь, куда ж итить-то? А утром так-то глядь: Зинка идёть, соседка наша... она вместе с моими уезжала. Я - к ней:
- Зин, ты ж уехала с моими…
- Куда? - она-то. - Отъехали мы за Желтоводья километров десять, а мои и запросили жрать. Что делать? Денег нетути, купить нечего, да и у кого? Там же туча черная народу идёть! Вот и вернулисья, тут же и картошка в подвале осталася, и мать.
- Да ты скажи мне, как мои-то?
- Да живы твои, живы, не беспокойся... Говоришь, подбило пожарную машину? Ну, можить, какую и подбило, а твои проскочили... Коля больной? Что ж делать, жаловаться ему теперя некому.
Вот и успокоилася я немного... А спасло их вот что, как Сенька потом рассказывал. Поехал тогда с ними приятель один, а жил неподалеку от Карачева, и когда они отъехали чуть, он и стал уговаривать Сеньку: давай, мол, ко мне заедем, наши свинью зарезали, мы ее с собой прихватимм. И уговорил. Поехали они за этой свиньей, задержалися до темноты, а ночью и проскочили. Спасла их эта свинья, значить, а те, что раньше поехали, как раз под бомбежку и попали.»
До сентября 1943 Карачев был оккупирован немцами и естественно, мама об отце и сыне ничего не знала, а когда мы прятались от фашистов в противотанковом рву, который вырыли перед войной возле Карачева, к городу подошли наши войска.
«Встретили мы наших солдатиков* в поле, потом пришли к нашей хате, а вместо неё только печка стоить бгорелая, а рядом грушня с черными грушами. Что делать? Да переночевали ночь в немецком бомбоубежище, а наутро побежала я в те домики, что целыми осталися… сказали, что там милиция поместилася. Прихожу. И правда, Захаров сидить. Кинулася к нему:
- Можить, знаешь что о моих-то?
А он:
- Живы твои. Муж в пожарных войсках, Коля на фронте и еще живой.
Я как стояла!.. И ты поверишь? Когда услышала это, то большей радости в жизни и не было. Колька живой, Сенька! А что всё погорело... на-пле-вать! Ещё наживем, если мои вернутся...
Ну, стали мы с Витькой и Динкой землянку рыть, кое-как устраиваться, ведь холода скоро, надо ж где жить? А тут и приезжаить Сенька. Оказывается, он после ранения и контузий уже в Орле с пожарной частью находился. Спрашиваю о Кольке:
- Сын-то наш... Коля, как?
- На фронте Коля. Пока живой.
Год он ему прибавил да отдал в армию, а потом всё убивался:
- Прослужил наш Коля на подготовке два месяца, приехал ко мне на побывку, а я как глянул!.. Идеть мой сын, а автомат у него чуть по земле ни ташшытся. Так сердце мое и замерло. Как же я плакал!
- А чаво ж ты плакал-то? Теперя надо только ждать да надеяться.
Ну, помыкалися мы, помыкалися с этой землянкой, а Сенька и говорить:
- Поедемте-ка в Орёл жить, его меньше разрушили.
И правда, как в землянке на зиму оставаться? Да собралися и поехали.»
И снова стали обживаться в Орле. Сняли небольшую комнатку, папе давали паёк американской тушенкой, но с хлебом было очень плохо, да и надеть было нечего, укрыться нечем, мебели, посуды никакой. И приходилось маме думать: чем бы таким заняться, чтобы на хлеб заработать, который хоть и дорого, но продавали на базаре. И папа предложил клеить калоши из камер. Склеил одну пару, мама понесла её на базар, продала, и этого хватило, чтобы купить пять буханок хлеба.
«Вот так мы и начали... Тогда ж подбитых машин столько валялося! Пойдешь в поле, наберешь камер столько, чтоб унести под силу, а потом Сенька и клеить из них эти калоши. А клей сам делал. Да хороший такой получался! Как приклеить подошву, зубами не оторвать. Правда, там и до нас эти калоши клеили, но как? Баба какая купить, наденить, до двора не успеить дойтить, а они и разъехалися, подошва - себе, ранты – себе. А наши крепко хорошо держалися! Вот и обызрели* их бабы, да как пошли к нам за ними! Отбою нетути. Копейка и в кармане. А потом на неё и тушенки банку купишь, и хлеба. Еще и насбирала сорок тысяч. надумала в Орле дом покупать. Крепко ж мне один понравился: большой, светлый! Сто тысяч за него просили, и надо было еще сорок подсобирать, но тут получаем письмо из Карачева: если не займете свое поместье, то его отберуть. Говорю Сеньке:
- Да как же уступить-то? Езжай, пиши заявление.
И съездил он, написал... А строиться в Карачеве я вот почему решила. Ведь как только Сенька вернулся, так сразу я поняла, что он больной. Уж очень нервный стал! Не подладишь, что и сказать, ты ему - одно, он тебе - другое... Потом и живот у него болеть начал. Как хватить! Умираить прямо. Молока выпьить - успокоится. А молоко семьдесят рублей пол-литра стоила, вам-то и не попадало этого молочка, только ему... А раз соседка говорить: тут, мол, недалеко врач хороший живёть, сходите-ка к нему. Пошли... так этот врач с час, должно, с Сенькой говорил. Ну, проводила я его домой, а сама спрашиваю: что, мол, с ним такое?
- У него нервная система не в порядке, - врач-то. – Вся расстроена.
Понятное дело. Сенька ж в пожарных войсках всю войну прошёл, а лёгкое ль это дело под бомбёжкой тушить? Тут и без бомбежки попробуй-ка, затуши! Да и контузии у него были, ранение, вот теперя нервы и разошлися. Дал доктор капель, и ты знаешь... как выпил их, так живот больше и не болел, но сразу слабость какая-то на него навалилася, да и с головой что-то не так стало. Другой раз и заплачу: Боже мой, куда ж Сенька мой делся? Раньше-то чуткий был, отзывчивый, а теперя... Не угодишь ни-и в чём! Или всё раздражается, или молчить неделями.
- Что ж ты молчишь? - спрошу так-то.
Заплачить... Жа-алко его станить. Я-то хоть и не любила Семена… Бывало, придёть вовремя с работы - хорошо, а задержится - и того лучше. Это еще характер у меня был не скоглый*, только себя и винила, что за него вышла. Бедность, родные советами сбили: да хоть сыта будешь, да хоть о куске хлеба заботиться не надо будить! А-а, и на что она, сытость эта, когда не любишь! И чем дальше, тем больше… Но жалела его, заботилася, детей вместе поднимали, отец-то он был хороший, заботливый, а вот теперя… Ну, думаю, останутся наши детки без отца, и что буду с ними делать на чужой-то квартире? А в Карачеве хоть халупу какую слеплю, да все ж - свой угол. Сказала ему, а он:
- Нам и здесь квартиру дадуть.
- Дадуть, - говорю, - жди! Когда ж это будить?
Ведь всё было поразрушено, поразбито, а в Карачеве огород есть, земля, картошку с капустой или овошш какой всегда вырастить можно, как-нибудь, да сыты будем. А здеся что? Виктор как-то кролика купил, посадил его в клетку, хлебом, зернышком кормил, а ему ж трава нужна! Где ж её взять? Выйду на улицу, так даже былинки сорвать негде. Правда. Речка километра за четыре была, но и там трава не росла, так, колючки одни. Вот и сдох этот кролик. А в Карачеве-то такое раздолье! Речка рядом, колодец, и белье тебе пополоскать, и огород полить.
- Да не хочу я ждать квартиры! И не остануся тут ни за что!
Да поехала в Карачев и начала сама соображать строиться. Навозила лесу, срубили мне сруб, а тут Сеньку и перевели из Орла в Брянск, пришлося и нам туда ехать. Наняли мы комнатушку... да и не комнатушку вовсе, а кладовку, да еще какая-то ху-удая была, тут-то заткнешь дырку, глядь, а земля из другой сыпется. И еще клопов в ней было! Ничем не вытравить. Но с год, должно, прожили мы в этом клоповнике, а я всё в Карачев езжу, строюсь, крышу теперь надо железом крыть, а где его взять-то? Вот и бегала по деревням, чтобы найти, но всё горелый предлагали, а под таким крыша скоро начнёть протекать. Но всё же нашла у одной бабы, наняла лошадь, привезла, накрыла крышу, а в хате-то ни окон, ни дверей, ни пола... так, сруб один под крышей. Но и этому была рада, да и свекровь все меня просила: «Манечка, да забери ты меня скореича отселя в Карачев, хоть картошечки там наемси». А у меня как раз огород поспел, вот я и собралася переезжать, говорю Сеньке: попроси, мол, машину на работе, а он всё тянить да тянить. Ну, тогда пошла к его начальнику, тот и дал. Стали собираться. Грузилися, Семен ни слова не сказал... и всю дорогу молчал, и сгружал в Карачеве - тоже ни слова. Так, покидал всё с машины и уехал в Брянск. Вот и стала одна достраиваться. Достала досок, наняла плотников, сделали они мне пол, потолок, рамы. А к рамам-то петли нужны? И снова ходила цельную неделю, чтоб только их достать, но к зиме все ж управилася, в холода только перегородки делала.
Ну, вскорости и Сеньку из Брянска отпустили, на работе ж здоровые нужны, а он совсем плох стал. Раньше-то если пойдёть куда, так все бягом, бягом, прямо не поспеешь за ним, а теперя еле-еле ташшытся, да и ложиться стал часто. Скажу так-то:
- Ты ж не залеживайся! Не поддавайся болезни, можить, и расходишься.
А он раз пошел куда-то, потом идёть назад и весь в слезах. Что такое? И оказалося, шел он, шел, да и завалился в канаву… и ни-икак из неё не вылезить! Хорошо, знакомый как раз проходил да узнал его: «Сень, да что с тобой?» И помог ему до хаты добраться. А врачи всё-ё не признають у него ничего, как пойдёть к какому, а тот: симулянт ты! Тогда пошла я к одной старой женщине-врачу и говорю:
- Да какой же он симулянт! Он даже ложку в руке не держить как надо!
Взялася она, обследовала его и сразу дала направление в Москву...как раз май месяц начинался, а я и говорю ему.
- Не ездий, Сень, туда, - говорю, - ничем они тебе там не помогуть. Оставайся, будешь корову пасти, на горочке сидеть. Воздух чистый, молочко парное, можить, и поправишься.
- Не-е, поеду. Москва все ж…
Уж очень любил эту Москву!.. Ну, распрошшалися мы, по-ошел с Витькой на вокзал. Поглядела я вослед... а он ноги-то заволакиваить, заволакиваить, и сразу для себя определила: пошел в могилу своими ногами... больше никогда сюда не вернется. Да и сон как-раз видела: приезжаю, будто, к нему в Брянск, а мне знакомый шофер и говорить:
- Во-он общежитие, там он живеть.
Иду... вхожу в барак, а в нем дли-инный коридор, и по бокам все комнатушки, комнатушки. Захожу в одну. Сенька сидить, а рядом с ним – женшына стра-ашная, тошшая, чёрная! Я и говорю:
- Так ты, значить, не один? - Молчить. Я опять: - Ну, тогда пойду я...
- Иди, - говорить и выходить за дверь проводить меня… сверток протягиваить: - Это тебе.
Разворачиваю, а там бо-ольшая чёрная шаль. И кладёть мне на плечи... и иду я с этой шалью, и чувствую, как волокётся она сзади аж по полу, а спереди косяки её до самых колен висять. Вот так и пошла по длинному коридору с этой шалью черной, а Сеньку оставила с той женщиной страшной. Ну, а потом сон этот растолковал мне кто-то: считай, что ты теперя вдова, и шаль - печаль твоя, и пойдешь с нею по всей жизни твоей. Так и случилося. В Москве Семену ещё хуже стало… Лето, томно, да и семьей азлучили, нервы его и совсем разошлися, а потом и ноги отнялися. Ползучая парализация... Ну а осенью управилася с огородом и поехала к нему товарняком, ведь тогда билеты туда только командировочным отпускали, а все остальные, кому что надо было достать… соли там или хлеба, всё по товарнякам моталися, как и Витька мой... Рассказывал, как раз оставалося до Карачева километров сорок, а всех и согнали с крыш. Что делать? Поезд то уже уходить! Вот он и прыг на буфера! Прицепился и поехал. Хорошо, что молодой был, сильный, так что не сорвался, а если б!.. Бывало, так-то поедить куда за хлебом, так и не дождешься! Ни то что дни, а минуты считаешь... Вот и тогда прицепилася я к товарняку и поехала в Москву. Приехала, а у Сеньки уже не только ноги, но и руки отнялися, видать, контузии аукнулися. Да и с речью чтой-то не так стало, сейчас говорить-говорить и вдруг всеодно как подавится. Посидить немного… вроде и отойдёть. А еще по сторонам всё стал озираться.
- Что ты всё оглядываешься-то? – спросила.
- А вдруг кто услышить, о чём говорим? – отвечаить, а сам дрожить весь.
Боялся, видать, кого-то. Потом и просить меня стал:
- Возьми меня домой! Возьми, пожалуйста!
А я говорю:
- Сень, хата наша недостроенная, холодная, дров нетути, да и ухаживать за тобой кто будить? Мне-то и достраиваться надо, и поесть достать.
- Ничего, я и в холодной полежу, - он-то. - А еды мне теперь мало надо.
- Ладно, - говорю. - Подумаю.
И подумала. И с врачами посоветовалася, а старая врачиха и говорить:
- У него болезнь прогрессирует, он скоро даже глотать не сможет, и что вы тогда делать будете? Конечно, здесь его вам до поезда отвезут, а дома? Няню наймете?
- Ка-акую няню? – я-то. - У меня и денег-то всех, что детям на буханку хлеба да на билет обратный.
А тут ещё учебника какого-то тебе не хватало, он как раз и попадись, теперя, значить, и на буханку хлеба не осталося. На другой день пришла к Сеньке и говорю:
- Ладно, Сень, приеду домой и начну соображать, как тебя привезти. - Ляжить, плачить. - К весне возьму, а сейчас... Холода скоро начнутся, а тут тепло, чисто, ухаживають за тобой, кормють, поють, а у меня что? Ни дров нетути, ни хлеба, ни денег.
Уговорила кое-как, распрошшалися... За всю зиму так и не собралася к Сеньке съездить, но сначала он писал, всё хоть что-нибудь, да нацарапаить, а к весне... Я одно письмо туда, другое, - нет ответа. Но потом всё ж получаю, но от медсестры: ваш муж, мол, писать уже не можить, говорить - тоже, да и кормють его машинкой специальной… Посажають, нябось, как утёнку какому. Ну, что ж теперича делать? Ни-ичего не поделаешь, моя милая, и никуда от горя не денешься. А через месяц поехал мой Коля в Москву документы в институт отвозить, остановился у родственников да задержался чтой-то, нет и нет его. Но приезжаить, наконец.
- Ну, как отец? – спрашиваю.
Ничего не ответил. А мне в голову и толкнуло: помер, должно... И тут слышу:
- Мама, я тебе не написал, прости... Отец умер. Я знаю, что ехать тебе не на что, вот мы с дядей его и похоронили.
И было это как раз в воскресенье, а во вторник Николай должен был в Москву опять ехать, экзамены сдавать. А денег-то у меня ни-и копейки, и продать нечего. Остался, правда, пинжак Сенькин суконный на овчинном меху, зимой им только и спасалася, надо его… а Коля:
- Мам, ну продашь ты, а дальше-то что? Я же всё равно не смогу учиться на одну стипендию.
- Поезжай, сынок, - говорю. – Поезжай! Лишь бы только в институт прицепился, а там дело видно будить.
И пошла на базар с пинжаком этим. Пошла, а у самой комок в горле... и никому не сказала, что Сенька мой помер, а то, думаю, начну рассказывать, да и разревуся, и всё мое дело пропало, не продам пинжак. Но все ж продала... последнюю свою одёжу и его память, пришла домой и тут-то только наревелася, что осталася вдовою с тремя детьми, как и мамка моя. А что поделаешь, милая? Надо опять крутиться, вас кормить, обувать-одевать, надо жить.»
Так и жили мы без отцовской помощи. Трудно жили, зачастую впроголодь, но у мамы была одна цель: выучить детей, ибо она, неграмотная, знала, что без образования и профессии жить трудно.
«Бывало, Сенька так-то и скажить:
- Ну что ты привязалась к этому ученью, что в нем пользы-то? Вон, у нас инженер ученый, а одни штаны все лето носить.
- Но когда-нибудь ученые вес возьмуть, - я-то ему.
Сама-то неграмотная была, и вот как же трудно приходилося, на каких только работах не работала! И пеньку трясла, и снег чистила, и торф рыла. Бывало, сгружаем так-то дрова на железной дороге, а к нам подойдёть начальник да как начнёть матом крыть: быстрее, мол, так вашу, перетак вашу, топчитесь, как мокрые курицы! Вот и кидаем брёвна, аж пар от нас столбом валить, а рядом стоять военные да хихикають над нами. Мы, неграмотные, яшшыки таскаем да на морозе снаряды чистим, а какая-нибудь хоть и три класса кончила, а сидить себе в чистенькой канцелярии в тёпленьком да в сухоньком и улыбается, как кукла какая. На нас никто и внимания не обрашшаить, а она и страшная, и черт ведаить какая, а поди ж ты, с офицером гуляить. Поэтому-то и хотела детей выучить, всё-таки в тепле да в чистоте сидеть будете.»
Поэтому-то старший брат Николай вскоре и поступил в институт, уехал в Ленинград, и как бы ни трудно маме не было, но «сбивалась копейкой» и помогала ему. Брат Виктор вначале пошёл работать корреспондентом в районную газету, потом тоже поступил в Ленинградский Университет на заочное отделение, закончил его и работал в газетах, а когда подросла я, то тоже заочно окончила Ленинградский институт Культуры. Так что осуществила мама свою мечту, - непременно дать детям образование, - и то был её, вдовий, подвиг


*Ревизские сказки – документы именной переписи податного населения с целью подушного налогового обложения. Проводились старостами с 18 до середины 19 века.
*ПОжити - луг с покосом и лесом.
*Орамых – пахотных угодий.
*Притеребы - расчищенные земли.
*Ловище – место для звериной и рыбной охоты
*Перевёсло – жгут из соломы.
*Сноп - связка срезанных стеблей с колосьями (хлебных злаков инекоторых других растений).
*Серп - ручное орудие,жатвенный нож. Используется для уборки зерновых культури резки трав.
*СУволока (местное слово) - сухая ненужная трава или ботва от картошки.
*Пращур - прародитель, предок, праотец, родоначальник.
*Слободы — первые упоминания в X-XI веках. Поселения, освобождённые от государственных повинностей, отсюда и название «слобода» - свобода, свободное поселение.
*Ухват или рога́ч - приспособление, представляющее собой длиннуюдеревянную палку с металлической рогаткой на конце. Ухватом захватывали и ставили в русскую печь чугунки.
*Кочерга - инструмент изжелеза длявыгребания углей, перемещения дров в горящем камине или печи.
*Постойная повинность - обязанность принимать участие в постое войск.
*Ямская повинность - обязанность по перевозке почты, казенных грузов.
*Круговая порука - обязательство крестьянских общин отвечать за исправный взнос.
*Граф Павел Дмитриевич Киселёв (17-172) - генерал-адъютант (1823), крупнейший реформатор царствования Николая, реорганизовавший государственных крестьян. Он стал предтечей освобождения крестьян от крепостного права в 1861 году.
*Пётр Аркадьевич Столыпин (1862-1911) - статс-секретарь Его Императорского Величества (1908), великий реформатор, губернатор, министр внутренних дел и председатель Совета министров, член Государственного совета.
* «Уничтожить как класс» - лозунг при ликвидации русского крестьянства, начавшийся с 1927 года.
*Поручители – одна из сторон договора, которая берёт на себя ответственность отвечать за исполнение обязательства.
*Однодворцы - сословие, возникшее при расширении южных границ Русского государства исостоявшее из военизированных землевладельцев, живших на окраинахгосударства и нёсших охрану пограничья.
*Восприемник, крёстный отец, крёстный; крёстная мать, крёстная - духовные *Мещане - городское податное сословие, принадлежность к нему была наследственной.
*Пробанд - лицо, от которого составляется родословная.
*Виритье - грубая ткань из оческов льна или пеньки.
*Извоз - промысел, заключающийся в перевозке на лошадях грузов или седоков.
*Война 1941-1945 годов. войны
*5 марта 1917 отречение от власти царя Николая второго.
*Лоханка, лохань – круглая или овальная посудина из дерева для стирки белья, мытья посуды или других хозяйственных надобностей.
*Бондарничал – делал бочки.
*НЭП – новая экономическая политика с 1921 года. *
*Первая мировая война 1914-1 годов.
*Аресты 1936-37 годов.
*Динка (Евдокия) – мамина сестра
*За 2 года (1939_ до начала войны 1941-45 годов.
*Карачев был освобожён от немцев 17 сентября 1943 года.
*Обызрели – нашли.
*Скоглый – сварливый.