Великая Клоповия, том XIII, 33
ГЛАВА 33
Хозяин у Самогрыза выдался сущий зверюга: колошматил слугу и вдоль, и поперёк за малейшие огрехи. Хоть и честен изгнанник, но и он никак не мог сладить с этаким зверюгою: что ни сделает и как ни повернётся, вечно хозяин ворчит и вечно всем он недоволен.
― Зачем вы меня обижаете? ― покорно спрашивал невольник.
― Тебе-то какая печаль? Таково левая моя нога пожелала.
― Но ведь я же ничего плохого лично вам не делаю.
― Обязательно делать плохое, чтоб тебя обложили?
― Я ж и так в лепёшку расшибиться готов, рад вам угодить.
― Мало мне угождать, надо приучиться ещё не надоедать.
― Вот уж сколько месяцев тружусь на вас, за что колотите?
― Нешто я не господин в слугах моих? Нешто я бесправен?
― Правомочен, но только в случае нашего неповиновения.
― Заболтался ты, наглец! Ступай и гни на меня свою спину!
И невольник покорно побрёл. А хозяин рыкнул ему вдогонку:
― Ещё б ты, курва, закобенился! Я б тебя в землю втолок!
― Не извольте гневаться, хозяин: я не со зла, я без умысла.
― А было бы с умыслом, я б тебя за умысел сварил заживо.
И протомился честный изгнанник у жестокого хозяина полгода.
По истечении полугодия жестокий хозяин внезапно занемог, ему совсем тошно сделалось: лапки не служат, ножки отнялись, совсем его перестали слушаться. Что за беда такая! Призывает невольника и велит слуге своему: «вези ко мне лекаря!» Слуга стоит, словно в землю по пояс вкопанный, и отмалчивается. «Ты что, опух?» «Не с вашей ли подачи последнего знахаря обвинили в ворожбе?», тихо, с поклоном, заметил болящему невольник. «Ах ты, язва азиатская! нет старого, привези нового!» «Боятся они к вам соваться, неровен час пришибёте», ответил с укоризной невольник. «Да ты сука! я ж, негодника, тебя повелю в кипятке сварить, как речного рака люди, слыхал, вываривают!», завопил на слугу хозяин и закашлялся весь от ярости, переполнявшей злодейскую его утробу. «Воля ваша, но, позвольте напомнить, что никакие знахари к вам не приедут ни за какие посулы: вы же с ними даже за эти полгода грозно обошлись, я просто...» «Замолчи, нахал! Не твоего тощего ума дело!» Хозяин, беснуясь, вопил благим матом: гнев придавал ему задору. Слуга не двигался с места и не менял положения своего тела. «Ну, чего тут, идол, встал оглоблей? Закладывай давай бричку и в город езжай за лекарями!» «Не поедут они». «Как это ещё: не поедут? да кто они, собственно, такие, чтоб ко мне, хозяину, не ехать?» «То я неволен, а знахарям закон не писан, ваша воля на них не распространяется: как вы ни гневайтесь, ин будет по-ихнему, по врачебному». «Вези! и никаких отказов!» «Поехать-то поеду, но навряд ли кого сюда из них завезу: никто, говорю, не спешит поехать в пасть к хищнику».
Стукнув невольника с одра болезни костылём, господин завопил на слугу: «Езжай туда немедля! Не завезёшь ко мне лекаришек, я с тебя самого семь кож спущу живо!» Пришлось невольнику ехать в город на поиски врачей. Сiи бо толико застращены бяху, никто ж из них к болящему поспеши страха ради господского. (1681) Но ему приказано было непременно приволочь некоего знахаря из города, чтоб лечил господина всякими полезными снадобьями. Господину с каждым часом становилось всё хуже и хуже: он от ярости почти что изнемог, тяжело дышал, зенки помутнели, мозги угасали. Слуг своих он загнал в могилу своими самодурствами, не было у него в целом доме никого, кроме несчастного невольника, прикупленного им за полгода до этих вот событий. Слуга же, чая себе свободы, не спешил особенно привезти к хозяину непременно талантливого лекаря, он вполне удовольствовался неким рыночным шарлатаном и продавцом «волшебных капель»: вот кого надобно отвезти! того мошенника так сразу не раскусишь! (пораскинул умишком слуга и предложил мошеннику поездку в усадьбу на выгодных для самого мошенника условиях). «Усадебка вся моя в итоге?», засомневался, почесав себе затылок, мошенник. «Всё твоё, только помоги мне со злыднем моим: мне бы только на свободу, а там бери, что душе...» «А ты, выходит, его раб?» «Вроде того». «Эге, как же ты можешь, приятель, делить усадьбу живого господина?» «Я желаю обрести в конечном итоге свободу». «Ладно, я согласен, но чтоб без обману: я мошенников не терплю!» «О чём речь! Я тоже их ненавижу!»
Заключили договор, сошлись на мелочах, подписали бумажки.
Повёз невольник шарлатана к хозяину из города в усадьбу.
Шильник поглядел на умирающего, окинул колким взором весь обширный дом и скумекал: да, стоит потрудиться! И, подойдя в ту минуту к самой постели умирающего, важным тоном провещал на латыни: «cimex non habet arbitrium est mori et non mori venuste ab hoc luminis alba» (умирающему ничего не остаётся поделать, разве как умереть и покинуть сей очаровательный белый свет). Болящий ничего из сказанного не понял, он только несвязно прохрипел: «по... мо...», и густая старческая слюна вылилась у господина с языка. «Совсем за живущее признать нельзя: это какое-то гнусное тряпьё без воли, на кой ляд оно ещё шевелится?», удивился шильник. Хозяин на этого самозванца поглядел полным ненависти взором: он догадался уже с первого раза, что его слуга его порядочно надул, привезши сюда из городка не настоящего лекаря, а какого-то шута балаганного, от которого никакому господину лучше не сделается. От осознания в глубине души своего просчёта хозяин впал в отчаяние и скончался к вечеру того же серенького будничного дня. Сам же мошенник не собирался отпускать слугу почившего деспота на волю: получив с лихвою господский дом, шильник пожелал приобрести работников из числа крепостных, он сковал возмечтавшего о свободе раба железными цепями и доставил его в городскую ратушу, возмущаясь: «вот беглый невольник мой, я давно уже искал его, запишите его в вашей учётной книге на моё имя: отныне я господин усадьбы, мне подарили дом за то, что я много лет безуспешно пользовал хозяина этого вот невольника, завещанного мне покойным хозяином дома; он мой и останется моим, доколе стоит белый свет!» И чиновники, вняв словам негодника и мошенника, записали усадьбу на его имя, а невольника закрепили за мошенником на вечное владение, и его, и детей, и внуков, и всё отдалённейшее потомство слуги его. И вот невольник, погнув спину на жестокого господина своего, угодил в тот вечер из огня да в полымя: балаганный забавник, заделавшись в одночасье господином всей усадьбы и земель при своём имении, задурил, забросил свои алхимические опыты, начал вести себя тогда истовым хозяином усадьбы: закабалил сотенку безропотных и безвольных соседей, объявил им о своих правах, и те повалились в ноженьки новоявленному хозяину своему: и почá господин рабов и слуг своих измором брать, и восплакася народец невольничiй, зане много тяжко бяше под ярмом у хозяина им нового. (1681) «Ну, что вам не работается? Идите себе на поле!» «Воля ваша, хозяин», тихо и покорно отвечало клопиное стадо новоиспечённому хозяину: за иной ответ в неподобающем тоне господин вполне мог по зубам съездить! Но хуже всех пришлось честному изгою: когда господин насытился владычеством над слугами своими, он вновь принялся с особенным рвением за свои химические опыты, и выжег кислотой, щёлочами на теле невольника своего некий таинственный значок: «это метка моя, чтоб от меня не убежал, а утечёшь, настигну, убью тебя на месте, без суда и следствия, и никто меня не осудит, ибо не за равного тут держу тебя, но за орудие труда словесное». Вот так и прожили невольники под ярмом у господина своего, мошенника балаганного, около двадцати двух лет, и когда скончался шильник, все эти его невольники перешли во владение к некоему наставнику исконного толка, и завладел тот всеми холопами почившего, стал, как водится, вытягивать из них жилы и высасывать жизненные соки, доколе силушек в невольниках ещё доставало. А когда начали, к сожалению, невольники издыхать от бескормицы (ибо жрец был на редкость скупенек и почти никак их не потчевал), служитель их оглядел да выставил на продажу: бесприбыльные невольники отцу и благодетелю оказались совсем не нужны. И приобрёл их тогда за сущий бесценок некий Самобыт Ущербный: на лучшую долю этот доходяга не дерзал уповать, рад был и малой толике. При новом их господине невольники целых два года жили относительно сытно и вольготно, хозяин их не изводил непосильными работами. Но зато, когда хозяин помер, все невольники угодили в цепкие лапки к его детям и племянникам, а те исчадия принялись выжимать из слуг и невольников все соки, гоняя их на изнурительные полевые работы и почти ничего не позволяя покушать, всё у них отбирал и сносил, как водится у жадин, в свою кладовку. После такого отношения на землях господских детей вспыхнуло восстание, но его подавили, и от новых господчиков убежало порядка 2/3 невольников. Зато вот к оставшимся и не сумевшим сбежать были применены пытки, и под теми пытками половина из удержанных околела без покаяния. Сии невольники проклинали имя хозяина своего, покидая белый свет и отлетая в края невидимые и неизведанные, замогильные. Повезло, разумеется, больше всего именно почившим, ибо уцелевших ждал кошмар куда горший по сравнению с тем, какой пережили павшие и умершие под муками, применёнными к ним юными хозяевами.
― Совсем всех нас заездили, ни дня, ни ноченьки не видим.
― Очумели наши хозяева! Нет никакой управы на негодных.
― Есть один только выход: бежать из проклятого места сего.
― Эхма, да к чему бежать, коли господчики следопытов наймут?
― Нагонят или нет, а попытать судьбу не мешало бы, братцы.
― Нам тут житья нет, хуже всё равно не будет, бежимте вон!
― А как настигнут? А как затравят? А как замордуют?..
― Пусть их настигнут: помереть под батожьём и то слаще!
И бежаша невольницы с поля господского, и настигоша я, где у слуг надежда бяше об освобожденiи, и избиша беглец до единого, тако бо сiя быша в земли той. (1703) В числе пойманных и битых, сеченных и мученных оказался и наш правдолюб: его честность со многими великодушными задатками ничуть не послужила тогда ко спасению и смягчению наложенного на них властями наказания: в тот день засекли всю оставшуюся сволочь холопскую, еже дерзну, господину в пагубу, бежать из именiя хозяйского. (1703) И не стало на белом свете чистюли и правдолюба: забили его до смерти, ведь никто его душевных свойств и не видывал: он был орудием труда, словесным тяглом, но никак не личностью. А неподкупная прямота и честность не уберегли его от чёса под одну гребёнку, наравне со всеми прочими нарушителями господского покоя. Так и сгинул честный без покаяния, и никто не вспомнил о нём после избиения.
Хозяин у Самогрыза выдался сущий зверюга: колошматил слугу и вдоль, и поперёк за малейшие огрехи. Хоть и честен изгнанник, но и он никак не мог сладить с этаким зверюгою: что ни сделает и как ни повернётся, вечно хозяин ворчит и вечно всем он недоволен.
― Зачем вы меня обижаете? ― покорно спрашивал невольник.
― Тебе-то какая печаль? Таково левая моя нога пожелала.
― Но ведь я же ничего плохого лично вам не делаю.
― Обязательно делать плохое, чтоб тебя обложили?
― Я ж и так в лепёшку расшибиться готов, рад вам угодить.
― Мало мне угождать, надо приучиться ещё не надоедать.
― Вот уж сколько месяцев тружусь на вас, за что колотите?
― Нешто я не господин в слугах моих? Нешто я бесправен?
― Правомочен, но только в случае нашего неповиновения.
― Заболтался ты, наглец! Ступай и гни на меня свою спину!
И невольник покорно побрёл. А хозяин рыкнул ему вдогонку:
― Ещё б ты, курва, закобенился! Я б тебя в землю втолок!
― Не извольте гневаться, хозяин: я не со зла, я без умысла.
― А было бы с умыслом, я б тебя за умысел сварил заживо.
И протомился честный изгнанник у жестокого хозяина полгода.
По истечении полугодия жестокий хозяин внезапно занемог, ему совсем тошно сделалось: лапки не служат, ножки отнялись, совсем его перестали слушаться. Что за беда такая! Призывает невольника и велит слуге своему: «вези ко мне лекаря!» Слуга стоит, словно в землю по пояс вкопанный, и отмалчивается. «Ты что, опух?» «Не с вашей ли подачи последнего знахаря обвинили в ворожбе?», тихо, с поклоном, заметил болящему невольник. «Ах ты, язва азиатская! нет старого, привези нового!» «Боятся они к вам соваться, неровен час пришибёте», ответил с укоризной невольник. «Да ты сука! я ж, негодника, тебя повелю в кипятке сварить, как речного рака люди, слыхал, вываривают!», завопил на слугу хозяин и закашлялся весь от ярости, переполнявшей злодейскую его утробу. «Воля ваша, но, позвольте напомнить, что никакие знахари к вам не приедут ни за какие посулы: вы же с ними даже за эти полгода грозно обошлись, я просто...» «Замолчи, нахал! Не твоего тощего ума дело!» Хозяин, беснуясь, вопил благим матом: гнев придавал ему задору. Слуга не двигался с места и не менял положения своего тела. «Ну, чего тут, идол, встал оглоблей? Закладывай давай бричку и в город езжай за лекарями!» «Не поедут они». «Как это ещё: не поедут? да кто они, собственно, такие, чтоб ко мне, хозяину, не ехать?» «То я неволен, а знахарям закон не писан, ваша воля на них не распространяется: как вы ни гневайтесь, ин будет по-ихнему, по врачебному». «Вези! и никаких отказов!» «Поехать-то поеду, но навряд ли кого сюда из них завезу: никто, говорю, не спешит поехать в пасть к хищнику».
Стукнув невольника с одра болезни костылём, господин завопил на слугу: «Езжай туда немедля! Не завезёшь ко мне лекаришек, я с тебя самого семь кож спущу живо!» Пришлось невольнику ехать в город на поиски врачей. Сiи бо толико застращены бяху, никто ж из них к болящему поспеши страха ради господского. (1681) Но ему приказано было непременно приволочь некоего знахаря из города, чтоб лечил господина всякими полезными снадобьями. Господину с каждым часом становилось всё хуже и хуже: он от ярости почти что изнемог, тяжело дышал, зенки помутнели, мозги угасали. Слуг своих он загнал в могилу своими самодурствами, не было у него в целом доме никого, кроме несчастного невольника, прикупленного им за полгода до этих вот событий. Слуга же, чая себе свободы, не спешил особенно привезти к хозяину непременно талантливого лекаря, он вполне удовольствовался неким рыночным шарлатаном и продавцом «волшебных капель»: вот кого надобно отвезти! того мошенника так сразу не раскусишь! (пораскинул умишком слуга и предложил мошеннику поездку в усадьбу на выгодных для самого мошенника условиях). «Усадебка вся моя в итоге?», засомневался, почесав себе затылок, мошенник. «Всё твоё, только помоги мне со злыднем моим: мне бы только на свободу, а там бери, что душе...» «А ты, выходит, его раб?» «Вроде того». «Эге, как же ты можешь, приятель, делить усадьбу живого господина?» «Я желаю обрести в конечном итоге свободу». «Ладно, я согласен, но чтоб без обману: я мошенников не терплю!» «О чём речь! Я тоже их ненавижу!»
Заключили договор, сошлись на мелочах, подписали бумажки.
Повёз невольник шарлатана к хозяину из города в усадьбу.
Шильник поглядел на умирающего, окинул колким взором весь обширный дом и скумекал: да, стоит потрудиться! И, подойдя в ту минуту к самой постели умирающего, важным тоном провещал на латыни: «cimex non habet arbitrium est mori et non mori venuste ab hoc luminis alba» (умирающему ничего не остаётся поделать, разве как умереть и покинуть сей очаровательный белый свет). Болящий ничего из сказанного не понял, он только несвязно прохрипел: «по... мо...», и густая старческая слюна вылилась у господина с языка. «Совсем за живущее признать нельзя: это какое-то гнусное тряпьё без воли, на кой ляд оно ещё шевелится?», удивился шильник. Хозяин на этого самозванца поглядел полным ненависти взором: он догадался уже с первого раза, что его слуга его порядочно надул, привезши сюда из городка не настоящего лекаря, а какого-то шута балаганного, от которого никакому господину лучше не сделается. От осознания в глубине души своего просчёта хозяин впал в отчаяние и скончался к вечеру того же серенького будничного дня. Сам же мошенник не собирался отпускать слугу почившего деспота на волю: получив с лихвою господский дом, шильник пожелал приобрести работников из числа крепостных, он сковал возмечтавшего о свободе раба железными цепями и доставил его в городскую ратушу, возмущаясь: «вот беглый невольник мой, я давно уже искал его, запишите его в вашей учётной книге на моё имя: отныне я господин усадьбы, мне подарили дом за то, что я много лет безуспешно пользовал хозяина этого вот невольника, завещанного мне покойным хозяином дома; он мой и останется моим, доколе стоит белый свет!» И чиновники, вняв словам негодника и мошенника, записали усадьбу на его имя, а невольника закрепили за мошенником на вечное владение, и его, и детей, и внуков, и всё отдалённейшее потомство слуги его. И вот невольник, погнув спину на жестокого господина своего, угодил в тот вечер из огня да в полымя: балаганный забавник, заделавшись в одночасье господином всей усадьбы и земель при своём имении, задурил, забросил свои алхимические опыты, начал вести себя тогда истовым хозяином усадьбы: закабалил сотенку безропотных и безвольных соседей, объявил им о своих правах, и те повалились в ноженьки новоявленному хозяину своему: и почá господин рабов и слуг своих измором брать, и восплакася народец невольничiй, зане много тяжко бяше под ярмом у хозяина им нового. (1681) «Ну, что вам не работается? Идите себе на поле!» «Воля ваша, хозяин», тихо и покорно отвечало клопиное стадо новоиспечённому хозяину: за иной ответ в неподобающем тоне господин вполне мог по зубам съездить! Но хуже всех пришлось честному изгою: когда господин насытился владычеством над слугами своими, он вновь принялся с особенным рвением за свои химические опыты, и выжег кислотой, щёлочами на теле невольника своего некий таинственный значок: «это метка моя, чтоб от меня не убежал, а утечёшь, настигну, убью тебя на месте, без суда и следствия, и никто меня не осудит, ибо не за равного тут держу тебя, но за орудие труда словесное». Вот так и прожили невольники под ярмом у господина своего, мошенника балаганного, около двадцати двух лет, и когда скончался шильник, все эти его невольники перешли во владение к некоему наставнику исконного толка, и завладел тот всеми холопами почившего, стал, как водится, вытягивать из них жилы и высасывать жизненные соки, доколе силушек в невольниках ещё доставало. А когда начали, к сожалению, невольники издыхать от бескормицы (ибо жрец был на редкость скупенек и почти никак их не потчевал), служитель их оглядел да выставил на продажу: бесприбыльные невольники отцу и благодетелю оказались совсем не нужны. И приобрёл их тогда за сущий бесценок некий Самобыт Ущербный: на лучшую долю этот доходяга не дерзал уповать, рад был и малой толике. При новом их господине невольники целых два года жили относительно сытно и вольготно, хозяин их не изводил непосильными работами. Но зато, когда хозяин помер, все невольники угодили в цепкие лапки к его детям и племянникам, а те исчадия принялись выжимать из слуг и невольников все соки, гоняя их на изнурительные полевые работы и почти ничего не позволяя покушать, всё у них отбирал и сносил, как водится у жадин, в свою кладовку. После такого отношения на землях господских детей вспыхнуло восстание, но его подавили, и от новых господчиков убежало порядка 2/3 невольников. Зато вот к оставшимся и не сумевшим сбежать были применены пытки, и под теми пытками половина из удержанных околела без покаяния. Сии невольники проклинали имя хозяина своего, покидая белый свет и отлетая в края невидимые и неизведанные, замогильные. Повезло, разумеется, больше всего именно почившим, ибо уцелевших ждал кошмар куда горший по сравнению с тем, какой пережили павшие и умершие под муками, применёнными к ним юными хозяевами.
― Совсем всех нас заездили, ни дня, ни ноченьки не видим.
― Очумели наши хозяева! Нет никакой управы на негодных.
― Есть один только выход: бежать из проклятого места сего.
― Эхма, да к чему бежать, коли господчики следопытов наймут?
― Нагонят или нет, а попытать судьбу не мешало бы, братцы.
― Нам тут житья нет, хуже всё равно не будет, бежимте вон!
― А как настигнут? А как затравят? А как замордуют?..
― Пусть их настигнут: помереть под батожьём и то слаще!
И бежаша невольницы с поля господского, и настигоша я, где у слуг надежда бяше об освобожденiи, и избиша беглец до единого, тако бо сiя быша в земли той. (1703) В числе пойманных и битых, сеченных и мученных оказался и наш правдолюб: его честность со многими великодушными задатками ничуть не послужила тогда ко спасению и смягчению наложенного на них властями наказания: в тот день засекли всю оставшуюся сволочь холопскую, еже дерзну, господину в пагубу, бежать из именiя хозяйского. (1703) И не стало на белом свете чистюли и правдолюба: забили его до смерти, ведь никто его душевных свойств и не видывал: он был орудием труда, словесным тяглом, но никак не личностью. А неподкупная прямота и честность не уберегли его от чёса под одну гребёнку, наравне со всеми прочими нарушителями господского покоя. Так и сгинул честный без покаяния, и никто не вспомнил о нём после избиения.