Виктор Соснора. 1936 - 2019
.
Виктор Соснора
Баллада Реддингской тюрьмы
(Оскар Уайльд. Вольный перевод)
_____________________________________
Не в алом, атласном плаще,
с алмазной пряжкой на плече,
костляв, как тауэрский нож,
он пьян и ранен был,
когда в нечаянную ночь
любимую убил.
Над Лондоном луна–монокль,
а Лондон подо льдом.
Летает рыба надо мной
вся в нимбе золотом.
Летает рыба. Клюв, как шпиль,
мигает на мильоны миль.
Ты, рыба, отложи яйцо.
Яйцо изымет лорд.
Он с государственным лицом
детеныша убьет.
Для комплекса добра и зла,
мой сэр, еще сыра земля.
Мы знаем этот шар земной,
сие жемчужное зерно,
где маразматики семьи
блудливы, но без сил,
где каждый человек Земли
любимую убил...
На нас начальник налетал.
Он бил бичом и наблюдал,
чтоб узник вежливо дышал,
как на приеме принц,
чтоб ни луча, ни мятежа,
ни человечьих лиц.
В наш административный ад
и ты упал, Уайльд.
Где Дориан?
Где твой прогноз –
брильянтовый уют?
Вон уголовник произнес:
– И этого убьют.
Ты был, как все мы, за ключом,
в кассеты камня заключен,
кандальной речью замелькал
когда-то дамский шаг,
как мы, ты загнанно мигал.
как мы, еще дышал.
Актер! Коралловый король!
Играй игрушечную роль!
На нарах ублажай и зли
библейских блох, Уайльд.
Ведь каждый человек Земли
Уайльдов убивал.
Не государство и не век,
не полицейский идеал,
а каждый честный человек
Уайльдов убивал.
Кто мало-мальски, но маляр,
Читал художнику мораль.
А твой герой и не поэт.
Он в кепи для игры в крокет.
Он кегли, клавиши любил,
бильярдный изумруд...
Как все, любимую убил,
и вот его убьют.
Ведь каждый в мире, кто любил,
любимую убил.
Убил банальностью холуй,
волшебник – салом свеч,
трус для убийства поцелуй
придумал,
смелый – меч.
Один так мало пел "люблю",
другой так много – хоть в петлю,
один с идеями связал
убийство (эра, гнет!),
один убьет, а сам в слезах,
другой – и не вздохнет.
Один – за нищенский матрас,
другой – за денежный маразм...
Убийцы,
старцы и юнцы –
ваш нож!
без лишних льгот!
Ведь остывают мертвецы
безвредно и легко.
Над мертвецами нет суда,
не имут сраму и стыда,
у них на горле нет петли,
овчарок на стенах,
параши в камере, поли-
ции в бесцельных снах.
Им не осмысливать лимит
мерзавцев, названных людьми
(один – бандит, другой – слюнтяй,
четвертый – негр параш),
они следят, следят, следят, –
и не молись, не плачь.
Нам не убить себя. Следят
священник и мильон солдат,
Шериф, тяжелый, как бульдог,
и нелюдимый без вина,
и губернатор-демагог
с ботинками слона.
Не суетиться мертвецам –
у Стикса медленно мерцать,
им не напяливать белье,
белье под цвет совы,
не наблюдать, как мы блюем
у виселиц своих.
Нас, как на бойню бедных кляч,
ведет на виселицу врач,
висят врачебные часы –
паук на волоске,
пульсируют его часы,
как ужас на виске.
Идут часы моей судьбы
над Лондоном слепым.
Не поджидаю день за днем
ни оргий, ни огней.
Уж полночь близится
давно,
а гения всё нет.
Что гений мне? Что я ему?
О, уйма гениев!
Уму
над бардаком не засверкать
снежинкой серебра,
будь гениальнее стократ
сам – самого себя!
Ты сказку, сказку береги,
ни бесу, ни себе не лги,
ни бесу, ни себе не верь,
не рыцарствуй на час,
когда твою откроет дверь
определенный час.
Он примет формулу твою:
– Чем заняты Вы, сэр?
– Творю.
По сумме знаний он – лицей,
по авантюрам – твой собрат,
как будто бы в одном лице
Юл Бриннер и Сократ.
Он в комнату мою проник,
проникновенный мой двойник.
Он держит плащ наперевес,
как денди дамское манто...
Но ты меня наперерез
не жди, мой матадор.
Я был быком, мой верный враг,
был матадором,
потому
свой белый лист, как белый флаг,
уже не подниму.
А в вашем вежливом бою
с державной ерундой
один сдается, – говорю, –
не бык –
так матадор.
Ваш бой – на зрительную кровь,
на множественную любовь,
ваш бой – вабанками мелькнуть
на несколько минут.
Мой бой – до дыбы, до одежд
смертельно-белых,
напролом,
без оглушительных надежд,
с единой – на перо.
Уходит час...
Идут часы...
моей судьбы мои чтецы.
Уходит час, и в череде,
пока сияет свет,
час каждый – чудо из чудес,
легенда из легенд!
Но вот войдут червивый Врач
и премированный Палач.
Врач констатирует теперь
возможности связать меня...
Втолкнут за войлочную дверь
и свяжут в три ремня.
______
1965
ПЕРВАЯ МОЛИТВА МАГДАЛИНЕ
На ясных листьях сентября
росинки молока.
Строения из серебра
сиреневы слегка.
Ты помни обо мне, о нем,
товарище чудес.
Я вижу вина за окном.
Я вовсе не воскрес.
Я тень меня. Увы, не тот.
Не привлекай кликуш.
Не объявляй обильный тост.
Мария! Не ликуй.
Я тень. Я только дух себя.
Я отблеск отчих лиц.
Твоя наземная судьба —
для юношей земли.
Тебе заздравье в их сердцах.
Не надо. Не молись.
И что тебе в такой сентябрь
сомнения мои!
Твой страх постыден в день суда.
Оставим судьям страх.
А я? Что я?! Не сострадай,
несчастная, сестра.
Их жизнь — похлебка, труд и кнут,
их зрелища манят.
Они двуногий свой уют
распяли — не меня.
Сестра! Не плачь и не взыщи.
Не сострадай, моя.
Глумятся надо мной — молчи,
внимательно молясь.
Но ты мои не променяй
сомнения и сны.
Ты сказку, сказку про меня,
ты сказку сочини.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИГМАЛИОНА
Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух...
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:
«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он мэтр, мастер, —
ему нетрудно, он еще слепит!»
Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты.
Только
в твоей толпе. Теперь — твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и — молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он еще слепит!»
Теперь — толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько...
Скульптуры — что там! — будет миф мести.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд — слепо.
И если бог меня лепил в прошлом —
Ему нетрудно, Он еще слепит!
ИСПОВЕДЬ ДЕДАЛА
В конце концов признанья — тоже поза.
Бахчисарай! Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны,
он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.
Бахчисарай! Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил.
Менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.
Все — мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал
и убил;
оставив евнухов и стражу.
Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.
Прошло еще двенадцать зим.
Двенадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.
Мурзы облюбовали быт.
Чиновники чины ловили.
Рабы работали; рабы
обычай и бичи любили.
Прошло еще немало зла...
Хан правил пир в стеклянных залах,
и к хану женщина пришла;
она пришла
и так сказала:
— Тебя никто не мог любить.
А я одна тебя любила.
А нужно было бы убить.
Прости меня, что не убила.
Повелевал ты, но —Аллах! —
легко повелевать слезами.
Я много лет таила страх;
Я умираю, — и сказала.
Она была бела, как бред,
как струйка бедная. Не знали
ни имени ее, ни лет;
ее в гареме не назвали.
Сам хан лекарствами поил.
Мурзы мигали: не возможно!
старик наложницу любил,
которую не знал на ложе.
Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «ура!»
Задумчив был Гирей и ясен.
Он слуг судил — не осудил.
(Молчали эшафоты Крыма.)
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.
Он совершил обряды сам,
сам в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал;
тесал, а евнухи шептались.
Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.
Аллах, — сказал он, — больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
— Да будешь! — так Аллах ответил.
. . . . . . .
Когда узнал Бахчисарай,
татары мысли развивали,
к утру утих собачий лай,
все — очаги разогревали.
Торговец стриг своих овец.
У тиглей хлопотал кузнец.
Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.
Лишь муэдзин молитву пел
и поздравлял татар с молитвой.
.
Виктор Соснора
Баллада Реддингской тюрьмы
(Оскар Уайльд. Вольный перевод)
_____________________________________
Не в алом, атласном плаще,
с алмазной пряжкой на плече,
костляв, как тауэрский нож,
он пьян и ранен был,
когда в нечаянную ночь
любимую убил.
Над Лондоном луна–монокль,
а Лондон подо льдом.
Летает рыба надо мной
вся в нимбе золотом.
Летает рыба. Клюв, как шпиль,
мигает на мильоны миль.
Ты, рыба, отложи яйцо.
Яйцо изымет лорд.
Он с государственным лицом
детеныша убьет.
Для комплекса добра и зла,
мой сэр, еще сыра земля.
Мы знаем этот шар земной,
сие жемчужное зерно,
где маразматики семьи
блудливы, но без сил,
где каждый человек Земли
любимую убил...
На нас начальник налетал.
Он бил бичом и наблюдал,
чтоб узник вежливо дышал,
как на приеме принц,
чтоб ни луча, ни мятежа,
ни человечьих лиц.
В наш административный ад
и ты упал, Уайльд.
Где Дориан?
Где твой прогноз –
брильянтовый уют?
Вон уголовник произнес:
– И этого убьют.
Ты был, как все мы, за ключом,
в кассеты камня заключен,
кандальной речью замелькал
когда-то дамский шаг,
как мы, ты загнанно мигал.
как мы, еще дышал.
Актер! Коралловый король!
Играй игрушечную роль!
На нарах ублажай и зли
библейских блох, Уайльд.
Ведь каждый человек Земли
Уайльдов убивал.
Не государство и не век,
не полицейский идеал,
а каждый честный человек
Уайльдов убивал.
Кто мало-мальски, но маляр,
Читал художнику мораль.
А твой герой и не поэт.
Он в кепи для игры в крокет.
Он кегли, клавиши любил,
бильярдный изумруд...
Как все, любимую убил,
и вот его убьют.
Ведь каждый в мире, кто любил,
любимую убил.
Убил банальностью холуй,
волшебник – салом свеч,
трус для убийства поцелуй
придумал,
смелый – меч.
Один так мало пел "люблю",
другой так много – хоть в петлю,
один с идеями связал
убийство (эра, гнет!),
один убьет, а сам в слезах,
другой – и не вздохнет.
Один – за нищенский матрас,
другой – за денежный маразм...
Убийцы,
старцы и юнцы –
ваш нож!
без лишних льгот!
Ведь остывают мертвецы
безвредно и легко.
Над мертвецами нет суда,
не имут сраму и стыда,
у них на горле нет петли,
овчарок на стенах,
параши в камере, поли-
ции в бесцельных снах.
Им не осмысливать лимит
мерзавцев, названных людьми
(один – бандит, другой – слюнтяй,
четвертый – негр параш),
они следят, следят, следят, –
и не молись, не плачь.
Нам не убить себя. Следят
священник и мильон солдат,
Шериф, тяжелый, как бульдог,
и нелюдимый без вина,
и губернатор-демагог
с ботинками слона.
Не суетиться мертвецам –
у Стикса медленно мерцать,
им не напяливать белье,
белье под цвет совы,
не наблюдать, как мы блюем
у виселиц своих.
Нас, как на бойню бедных кляч,
ведет на виселицу врач,
висят врачебные часы –
паук на волоске,
пульсируют его часы,
как ужас на виске.
Идут часы моей судьбы
над Лондоном слепым.
Не поджидаю день за днем
ни оргий, ни огней.
Уж полночь близится
давно,
а гения всё нет.
Что гений мне? Что я ему?
О, уйма гениев!
Уму
над бардаком не засверкать
снежинкой серебра,
будь гениальнее стократ
сам – самого себя!
Ты сказку, сказку береги,
ни бесу, ни себе не лги,
ни бесу, ни себе не верь,
не рыцарствуй на час,
когда твою откроет дверь
определенный час.
Он примет формулу твою:
– Чем заняты Вы, сэр?
– Творю.
По сумме знаний он – лицей,
по авантюрам – твой собрат,
как будто бы в одном лице
Юл Бриннер и Сократ.
Он в комнату мою проник,
проникновенный мой двойник.
Он держит плащ наперевес,
как денди дамское манто...
Но ты меня наперерез
не жди, мой матадор.
Я был быком, мой верный враг,
был матадором,
потому
свой белый лист, как белый флаг,
уже не подниму.
А в вашем вежливом бою
с державной ерундой
один сдается, – говорю, –
не бык –
так матадор.
Ваш бой – на зрительную кровь,
на множественную любовь,
ваш бой – вабанками мелькнуть
на несколько минут.
Мой бой – до дыбы, до одежд
смертельно-белых,
напролом,
без оглушительных надежд,
с единой – на перо.
Уходит час...
Идут часы...
моей судьбы мои чтецы.
Уходит час, и в череде,
пока сияет свет,
час каждый – чудо из чудес,
легенда из легенд!
Но вот войдут червивый Врач
и премированный Палач.
Врач констатирует теперь
возможности связать меня...
Втолкнут за войлочную дверь
и свяжут в три ремня.
______
1965
ПЕРВАЯ МОЛИТВА МАГДАЛИНЕ
На ясных листьях сентября
росинки молока.
Строения из серебра
сиреневы слегка.
Ты помни обо мне, о нем,
товарище чудес.
Я вижу вина за окном.
Я вовсе не воскрес.
Я тень меня. Увы, не тот.
Не привлекай кликуш.
Не объявляй обильный тост.
Мария! Не ликуй.
Я тень. Я только дух себя.
Я отблеск отчих лиц.
Твоя наземная судьба —
для юношей земли.
Тебе заздравье в их сердцах.
Не надо. Не молись.
И что тебе в такой сентябрь
сомнения мои!
Твой страх постыден в день суда.
Оставим судьям страх.
А я? Что я?! Не сострадай,
несчастная, сестра.
Их жизнь — похлебка, труд и кнут,
их зрелища манят.
Они двуногий свой уют
распяли — не меня.
Сестра! Не плачь и не взыщи.
Не сострадай, моя.
Глумятся надо мной — молчи,
внимательно молясь.
Но ты мои не променяй
сомнения и сны.
Ты сказку, сказку про меня,
ты сказку сочини.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПИГМАЛИОНА
Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,
тайник и гипс, и в светлячках воздух...
Ты Галатею целовал, мальчик,
ты, девочка, произнесла вот что:
«У нас любовь, а у него маски,
мы живы жизнью, он лишь труд терпит,
другую девушку — он мэтр, мастер, —
ему нетрудно, он еще слепит!»
Так лепетала ты, а ты слышал,
ты пил со мной и ел мои сласти,
я обучал тебя всему свыше, —
мой мальчик, обучи ее страсти!
Мой ученик, теперь твоя тема,
точнее тело. Под ее тогой
я знаю каждый капилляр тела,
ведь я — творец, а ты — лишь ты.
Только
в твоей толпе. Теперь — твоя веха.
И молотками весь мой труд, трепет,
и — молотками мой итог века!
«Ему нетрудно, он еще слепит!»
Теперь — толпе. Я не скажу «стойте».
Душа моя проста, как знак смерти.
Да, мне нетрудно, я слеплю столько...
Скульптуры — что там! — будет миф мести.
Теперь убейте. Это так просто.
Я только тих, я только в труд — слепо.
И если бог меня лепил в прошлом —
Ему нетрудно, Он еще слепит!
ИСПОВЕДЬ ДЕДАЛА
В конце концов признанья — тоже поза.
Придет Овидий, и в «Метаморфозах»
прославит имя тусклое мое.
Я — лишь Дедал, достойный лишь Аида;
я лишь родоначальник Дедалидов,
ваятелей Афин и всех времен.
В каком-то мире, эллинов ли, мифов,
какой-то царь — и Минос, и не Минос,
какой-то остров — Крит или не Крит.
Овидий — что! — Румыния, романтик,
я вовсе не ваятель, — математик.
Я Миносу построил лабиринт.
Все — после: критских лавров ароматы,
Тезей и паутинка Ариадны,
Тезея — Диониса маята,
Плутарха историческая лира
о быко-человеке Лабиринта,
чудовище по кличке Минотавр.
Все — после. Миф имеет ипостаси.
Я не художник. Я — изобретатель.
Лишь инструменты я изобретал:
топор, бурав, и прочие,
а кроме —
пришел на скалы, где стоял Акрополь
и где — я знал! — стоял художник Тал.
Там он стоял. В сторонке и отдельно
в темнеющей от вечера одежде,
ладони рук, приветствуя, сомкнул.
Я поприветствовал и, обнимая,
и, постоянно руки отнимая,
отпрянул я! И со скалы столкнул.
Сын брата моего и мой племянник,
для девушек — химера и приманка,
для юношей — хулитель и кумир,
мечтатель-мальчик, с мышцами атлета,
вождь вакханалий, с мыслями аскета,
которого учил я и кормил,
которого ни слава не манила,
ни доблести. И не было мерила
в его судьбе — сама собой судьба.
Животное и труженик. Неверно:
«раб творчества» или «избранник неба»,
все проще — труд избранника-раба.
Как я убил? Известно как. Извольте:
на скалах водоросли и известка,
он поскользнулся и упал, увы!
Кто и когда вот так не оступался...
Я счастлив был. Но как я ошибался!
Я не его — я сам себя убил.
Они меня ни в чем не обвиняли,
и добросовестные изваянья
мои — кирками! под ступени плит!
Был суд. И казнь. Я клялся или плакал.
Был справедлив статут Ареопага.
Я струсил смерти. Я сбежал на Крит.
И как волна Эгейская играла!
Все после — Минос, крылья, смерть Икара…
Не помню или помню кое-как.
Но идолопоклонники Эллады
про Тала позабыли, а крылатость
мою
провозгласили на века.
Смешные! Дети-люди! Стоит запись
в истории оставить всем на зависть,
толпа в священном трепете — Талант! —
И вот уже и коридоры Крита,
и вот мои мифические крылья,
«да не судим убийца — он крылат!»
Орфеев арфы и свирелей ноты,
орлы небес и комары болота,
хохочет Хронос — судороги скул!
Кому оставить жизнь — какой-то розе
или фигуре Фидия из бронзы?
Не дрогнув сердцем, говорю — цветку.
Он, роза, жив. Отцвел и умирает.
А Фидий — форма времени, он — мрамор,
он — только имя, тлен — его талант.
Ни искупленья нет ему, ни чувства,
а то, что называется «искусство», —
в конце концов, лишь мертвые тела.
Кто архитектор, автор Пирамиды?
Где гении чудес Семирамиды?
О Вавилонской башни блеск и крах!
Где библии бесчисленных отечеств,
переселенье душ библиотеки
Александрийской?
Все, простите, прах.
Искусством правят пращуры и бесы.
Художник — только искорка из бездны.
Огни судьбы — агонии огни.
Остановись над пропастью печали,
не оглянись, тебя предупреждали!
О прорицатель, о не оглянись.
Не оглянись, художник. Эвридика
блеснет летучей мышью-невидимкой,
и снова — тьма. Ни славы, ни суда.
Ни имени. И все твои творенья
испепелит опять столпотворенье.
Творец — самоубийца навсегда.
Все, что вдохнуло раз, — творенье Геи.
Я — лишь Дедал. И никакой не гений.
И никакого нимба надо мной.
Я только древний раб труда и скорби,
искусство — икс, не найденный искомый,
и бьются насмерть гений и законы...
И никому бессмертья не дано.
ФОНТАН СЛЕЗ
прославит имя тусклое мое.
Я — лишь Дедал, достойный лишь Аида;
я лишь родоначальник Дедалидов,
ваятелей Афин и всех времен.
В каком-то мире, эллинов ли, мифов,
какой-то царь — и Минос, и не Минос,
какой-то остров — Крит или не Крит.
Овидий — что! — Румыния, романтик,
я вовсе не ваятель, — математик.
Я Миносу построил лабиринт.
Все — после: критских лавров ароматы,
Тезей и паутинка Ариадны,
Тезея — Диониса маята,
Плутарха историческая лира
о быко-человеке Лабиринта,
чудовище по кличке Минотавр.
Все — после. Миф имеет ипостаси.
Я не художник. Я — изобретатель.
Лишь инструменты я изобретал:
топор, бурав, и прочие,
а кроме —
пришел на скалы, где стоял Акрополь
и где — я знал! — стоял художник Тал.
Там он стоял. В сторонке и отдельно
в темнеющей от вечера одежде,
ладони рук, приветствуя, сомкнул.
Я поприветствовал и, обнимая,
и, постоянно руки отнимая,
отпрянул я! И со скалы столкнул.
Сын брата моего и мой племянник,
для девушек — химера и приманка,
для юношей — хулитель и кумир,
мечтатель-мальчик, с мышцами атлета,
вождь вакханалий, с мыслями аскета,
которого учил я и кормил,
которого ни слава не манила,
ни доблести. И не было мерила
в его судьбе — сама собой судьба.
Животное и труженик. Неверно:
«раб творчества» или «избранник неба»,
все проще — труд избранника-раба.
Как я убил? Известно как. Извольте:
на скалах водоросли и известка,
он поскользнулся и упал, увы!
Кто и когда вот так не оступался...
Я счастлив был. Но как я ошибался!
Я не его — я сам себя убил.
Они меня ни в чем не обвиняли,
и добросовестные изваянья
мои — кирками! под ступени плит!
Был суд. И казнь. Я клялся или плакал.
Был справедлив статут Ареопага.
Я струсил смерти. Я сбежал на Крит.
И как волна Эгейская играла!
Все после — Минос, крылья, смерть Икара…
Не помню или помню кое-как.
Но идолопоклонники Эллады
про Тала позабыли, а крылатость
мою
провозгласили на века.
Смешные! Дети-люди! Стоит запись
в истории оставить всем на зависть,
толпа в священном трепете — Талант! —
И вот уже и коридоры Крита,
и вот мои мифические крылья,
«да не судим убийца — он крылат!»
Орфеев арфы и свирелей ноты,
орлы небес и комары болота,
хохочет Хронос — судороги скул!
Кому оставить жизнь — какой-то розе
или фигуре Фидия из бронзы?
Не дрогнув сердцем, говорю — цветку.
Он, роза, жив. Отцвел и умирает.
А Фидий — форма времени, он — мрамор,
он — только имя, тлен — его талант.
Ни искупленья нет ему, ни чувства,
а то, что называется «искусство», —
в конце концов, лишь мертвые тела.
Кто архитектор, автор Пирамиды?
Где гении чудес Семирамиды?
О Вавилонской башни блеск и крах!
Где библии бесчисленных отечеств,
переселенье душ библиотеки
Александрийской?
Все, простите, прах.
Искусством правят пращуры и бесы.
Художник — только искорка из бездны.
Огни судьбы — агонии огни.
Остановись над пропастью печали,
не оглянись, тебя предупреждали!
О прорицатель, о не оглянись.
Не оглянись, художник. Эвридика
блеснет летучей мышью-невидимкой,
и снова — тьма. Ни славы, ни суда.
Ни имени. И все твои творенья
испепелит опять столпотворенье.
Творец — самоубийца навсегда.
Все, что вдохнуло раз, — творенье Геи.
Я — лишь Дедал. И никакой не гений.
И никакого нимба надо мной.
Я только древний раб труда и скорби,
искусство — икс, не найденный искомый,
и бьются насмерть гений и законы...
И никому бессмертья не дано.
ФОНТАН СЛЕЗ
Бахчисарай! Твой храбрый хан
в одно мгновенье обесценил
монеты римлян и армян
и инструменты Авиценны,
он прибивал славян к столбу
гвоздями белыми Дамаска.
Отнюдь не мнительный Стамбул
молился узкоглазой маске.
Бахчисарай! Твой хан Гирей
коварно и кроваво правил.
Менял внимательно гарем
и слезы на металлы плавил.
Все — мало. Только власть любил.
Всех юношей страны для страху
убить задумал
и убил;
оставив евнухов и стражу.
Под ритуальный лай муллы
взлетали сабли ястребами,
мигала кровь, как солнце мглы;
младенцев сабли истребляли.
Прошло еще двенадцать зим.
Двенадцать лун ушло в преданье.
Хан постарел. Татарский Крым
жирел оружьем и плодами.
Мурзы облюбовали быт.
Чиновники чины ловили.
Рабы работали; рабы
обычай и бичи любили.
Прошло еще немало зла...
Хан правил пир в стеклянных залах,
и к хану женщина пришла;
она пришла
и так сказала:
— Тебя никто не мог любить.
А я одна тебя любила.
А нужно было бы убить.
Прости меня, что не убила.
Повелевал ты, но —Аллах! —
легко повелевать слезами.
Я много лет таила страх;
Я умираю, — и сказала.
Она была бела, как бред,
как струйка бедная. Не знали
ни имени ее, ни лет;
ее в гареме не назвали.
Сам хан лекарствами поил.
Мурзы мигали: не возможно!
старик наложницу любил,
которую не знал на ложе.
Она в субботу умерла.
Приплыл ясак. Носили яства.
Неслось на яликах «ура!»
Задумчив был Гирей и ясен.
Он слуг судил — не осудил.
(Молчали эшафоты Крыма.)
Наложниц не освободил,
но и не пользовался ими.
Он совершил обряды сам,
сам в саван завернул, шатаясь,
надгробный камень сам тесал;
тесал, а евнухи шептались.
Он положил под камень клад,
и не было богаче клада,
он вырезал на камне глаз,
и слезы падали из глаза.
Аллах, — сказал он, — больше звезд
в моей судьбе уже не светит.
Да буду я фонтаном слез!
— Да будешь! — так Аллах ответил.
. . . . . . .
Когда узнал Бахчисарай,
татары мысли развивали,
к утру утих собачий лай,
все — очаги разогревали.
Торговец стриг своих овец.
У тиглей хлопотал кузнец.
Жемчуголов ловил свой перл.
Рабы свою баржу смолили.
Лишь муэдзин молитву пел
и поздравлял татар с молитвой.
.