
Старик внимательно
наблюдал, как в системе образовывалась капля, другая, третья и, собравшись вместе, по трубочке текли в
вену его натруженной руки. «Ишь, как
ручей в реку» - подумалось ему. Потом, насмотревшись, хмыкнул и перевел взгляд
на юную медсестру.
- Он ведь, дочка, с
детства такой незлобивый. Это я про Степана говорю, заведующего вашего. Бывало, спрошу у него - когда он ещё мальцом
был - как мол, дела? А он, даже если слёзы в глазах, махнет рукой: «А, пустое;
обойдется, и будет хорошо».
А что хорошего то,
что?! Горбатеньким уродился. Родители поначалу, как родился, уж так стеснялись сынка, что даже родины не
справили и соседям не показывали. Да разве ж на селе надолго спрячешь
горбунка?! Время идёт – дитё растет. Пока взростал терпел и от своих и от
чужих. Как только не обзывали его: и Степанок-горбунок, и Степашка-горбяшка;
дети неразумные вслед пальцем тыкали и потешались. А взрослые от глупости могли
сказать: « И зачем такому жить?»
В спор с обидчиками
Степан не вступал, отводил глаза в сторону
и шёл своей дорогой. А глаза то у
него, ну прямо синь небесная. Да и лицом пригож. У нас, когда на селе храм
расписывали, художник тамошний мать Степанову слезно просил мальчонку в храм к
нему отпускать, чтоб он мог лицо его нарисовать. А та осерчала, да в ответ:
- На что вам Степашка?
Вон у меня старшенькие как два дубочка, их рисуй.
Художник, знамо дело,
пробовал сварливой бабе растолковать про то, что Степановы глаза небесною
чистотой светятся и в них как-бы искра загорается. Потом уж, как на первой
службе был, я у Ангела с крыльями и мечом
Степаново лицо распознал. А Ангел тот смотрел в сердце каждого и все про
нас, людей, понимал.
Мать Степанова тоже на
Ангела того посматривала и горбик сынов ощупывала. Когда из храма возвращались,
я не удержался:
- Что, - говорю, -
Матрена, на сыновом горбике пуговки искала, чтоб крылья достать и поломать? А
вот шишь тебе! Придёт день, расправит Степен свои крылья и улетит от вас –
злыдней поганых.
Скоро – не долго, а
закончили старшие братья школу, поступили учиться на механизаторов. Приезжали в
родительский дом на выходные да на каникулы. Покуролесят на селе и опять в
город. Всё хозяйство на Степане держалось. И всё то у него складно и ладно
получалось: крыша на сараюшке перекрыта, забор починен, во дворе подметено. А
от матери доброго слова не дождёшься -
одни тычки да затрещины. Отец за сына никогда не заступался – всё перед
женой робел. Только украдкой похлопает
по плечу, держись, мол, сынок. Ну, а что ж делать – держался, учился хорошо.
Учителя на него нарадоваться не могли, грамоты даже из области привозил по
разным наукам. А Матрёна только отмахивалась со злостью,
если младшенького хвалили:
- Зачем ему –
поскребышу горбатенькому – ученье ваше? Ему по судьбе при хвостах коровьих быть,
да братьям старшим угождать, чтоб какую-никакую хлибину на прожитьё дали.
Во, какую жизнь
родительница хотела для сына! Степан матери не перечил, но всегда сам старался
денежку заработать то на прополке, то по соседям огороды вскапывал, и коней со
мной и моим сыном Петром в ночную на луг ходил сторожить.
Бывало на лугу у костра
сидим – с одной стороны лес темнее ночи чернеет; с другой стороны река тихо
плещется; кони ленивым ржанием между собой переговариваются. А мы наедимся картохи печеной с салом, молоком
запьём; от сытости на спины попадаем, и
в звездное небо вглядываемся. Потом разговоры затеем о том, кем они по жизни
пойдут. Пётр мой ветеринаром быть собирался и постоянно возле всякой худобы
крутился, изучая их норов и повадки. А Степан, знамо дело, решил на врача
выучиться, чтобы больное сердце у всякого человека вылечить; и поддерживал
мечту свою любовью и уважением к людям. Вот так наговоримся за ночь обо всем на
свете, а поутру рассвет встречаем. Вначале сереет, и туман, что с вечера над
рекой поднимался, теперь к низу пригибается и растекается по лугу, и на каждой
травинке росу оставляет. А солнце не сразу встает, нет. Оно как бы думает
осветить ли нашу земельку или нет; лучиком примерится раз, блеснет другой, роса
по лугу заискрится, возвеселится; тут уж поднимается солнце неспешно, а мы
втроём стоим на пригорке и от созерцания такого величия сказать ничего не
можем.
В аккурат, перед
окончанием Степаном школы, неожиданно помер его отец. Вроде не болел никогда, а
все ж тихо во сне отошел. Степан аттестат получил и на заработанные деньги, уехал в тайне от матери в город, и
поступил в институт. Вот уж мать его - Матрёна – злилась, вот уж кляла сына
почём зря.
Долго не было Степана в
родительском доме. Сын мой дружбу со Степаном поддерживал, а потому я знал, что
он выучился на доктора, женился, отцом стал. Года два тому назад старшие сыны с
Матрёной судиться за дом начали. Это значит, чтобы мать им деньги за их доли
выплатила. А откуда у неё деньги возьмутся, если она пенсию свою скудную сынам
на пропой отдавала. Ну что? Смирила себя, поплакалась младшему сыну. Степан
мать уважил – всё, что полагалось по закону, братьям выплатил; ремонт дома
оплатил. Живи, мать, не горюй!
Этой весной, в
поминальный день мы со Степаном на гробках встретились, обнялись. Глянул он
своими глазищами, вот ей-ей, прямо в сердце глянул, и говорит:
- Приезжайте, дядя
Федор ко мне в отделение я ваше сердце подлечу.
У меня, надо сказать,
забот по хозяйству много, но сын настоял. Поехали, говорит, отец. Степан –
заведующий отделением. К нему в больницу со всего света едут лечиться, потому
как он знаменитый на весь мир кардиохирург, - старик с трудом выговорил новое
для него слово, - Да и то, подустало сердце за жизнь; оно ведь такое – всё
через себя пропускает и радости, и горести.
Наговорил я тут
лишнего. Уж, простите старика.