Путь Илья Габая. Учитель

Я не могу преподавать хуже, чем могу преподавать.
Илья Габай

   Какого учителя, читатель, вы назовете идеальным? Может быть, того, кто любит детей? Увы, в пединститут идут чаще всего по другим причинам. Может быть, хороший учитель тот, кто досконально знает свой предмет и может научить ребят? Мне нравятся учителя, дарящие детям неведомые миры. Вопросы не разрешенные. Габай всю жизнь испытывал потребность в общении с детьми. Когда его лишили возможности вернуться в школу после заключения, он переживал гораздо больше своих институтских друзей. Может такова специфика предмета, но полюбить литературу в рамках программы невозможно. Габай литературу знал, как, наверное, не многие из современников, не только программную. Были какие-то реперные, внепрограммные точки на уроках Габая, которые мы запомнили на всю жизнь. Инакомыслие в общественной жизни было под запретом, но инакомыслие в мире литературы Габай упорно воспитывал в нас, а мы этого не замечали.

   Может быть, школа наша была особенная, для особенных учителей и учеников? Ничего подобного. Школа была советская, казарменная. На переменах ученики ходили по кругу в рекреациях, как заключенные, заложив руки за спину, разрешалось разговаривать в полголоса и постоять у окна. А рядом между колонн стояли, тоже заложив руки за спину, завучи и дежурные учителя. Не помню, стоял ли с ними и Габай, ведь, несмотря на сопротивление, его завучем все-таки назначили. На пятый этаж вели две лестницы, по одной нужно было подниматься, по другой спускаться. Учителя были вовсе не продвинутые, работали в рамках программы, а программы были несовершенные. Учительница биологии была сторонница Лысенко, а мы уже слышали о законах Менделя. Но когда Габая арестовали в первый раз, педсовет убедил директора дать самую положительную характеристику коллеге. Сегодня это было бы невозможно. Учителя сегодня запуганы проверками, разобщены и лишены чувства солидарности. Правда, после второго ареста коллектив сломали, заставили осудить инакомыслие. И все-таки нашлась смелая учительница и написала Габаю письмо в заключение, рассказала о судьбе его пятиклашек, что ввергло его в состояние просветленной печали.

   Сегодня это кажется абсурдным, но в шестидесятые годы школьники не слышали о Серебряном веке нашей поэзии. Для них не существовало ни Пастернака, ни Гумилева, ни Мандельштама, даже Ахматовой не было. Как странно, много раз я проходил по Ордынке и не представлял, что Ахматова жива, ее можно встретить в доме Ардовых. Ахматова была поэтом дореволюционной России. Габай подарил нам целый мир. Конечно, он читал подпольный «Реквием», знал стихи к «Доктору Живаго», но обсуждал их со своими друзьями. Ученикам он просто предлагал сделать свободный выбор, найти в библиотеках стихи поэтов Серебряного века, выучить одно из них наизусть и прочитать на уроке. Я выбрал «Жирафа» Гумилева и помню его до сих пор.
И был абсурд истинный. Вы были, читатель, в театре абсурда? Габай ввел нас в этот новый мир. Именно тогда узнали мы о Данииле Хармсе. Через много лет, уже после перестройки, попал я в новосибирском театре актера на французскую пьесу. В крошечном фойе стояла железная кровать с голой сеткой, связка книг и табличка. «Здесь жил Хармс, оставил квартиру другу и ушел неизвестно куда». В пьесе герой сдавал экзамен на водительские права. Вместо машины инспектор и он сидели на двух стульях и случайно задавили прохожего. Габай подготовил меня к такому искусству, хотя в живописи придерживался скорее традиционных взглядов, восхищался импрессионистами, но недолюбливал мирискуссников, а кубизм Пикассо не принимал.

  И, конечно, нельзя быть учителем и не работать в маленьком коллективе с детьми. Еще студентом Габай работал пионервожатым, воспитателем в колонии, водил ребят в походы. Даже Сухомлинский, знаменитый директор школы, руководил классом малышей. Когда учитель приходит в школу, ему обычно дают пятый класс.
Я вновь в ореоле следящих колец
табачного дыма. Я жду лишь сигнала,
чтобы выйти один на один — без коллег
под теплые взгляды юнцов небывалых

Действительно, курил Габай много, как и многие учителя, в учительской на переменах клубились облака дыма, а в классе видели мы его чаще не за столом с журналом в руках, а присевшего непринужденно на тот же учительский стол и поправляющего указательным пальцем спадающие очки. Были пятиклашки и у Габая. Из маленькой деревушки на Алтае Зеленой Рощи он писал о них восторженно, какие они активные и любознательные (им можно бесконечно читать стихотворения Пушкина!), несмотря на ужасающую среду взрослых. Колхозники традиционно пили, круг их интересов – жирный боров, нож и паяльная лампа, сало и самогон.
Лишенный сил, он зол и хмур.
Ночами, с подлинным талантом,
Как протестантов, режет кур.
Габай их не осуждал, они были не злые, просто невежественные. Даже в уголовниках в заключении он видел неразвитых подростков. Более того, он готов был согласиться с мнением генетика Эфроимсона о наследственности добра в человеке. Гены добра правоверные марксисты не признавали.
Гораздо труднее давались Габаю классные часы. Невозможно представить правозащитника, восхваляющего сталинскую Конституцию. Сегодня, через полвека, ситуация еще хуже, учителя покорно изучают и одобряют «новую» Конституцию, в которую внесены поправки, недопустимые в цивилизованных странах. Наверное, рассказывал он деревенским ребятам о новых книгах, не известных в провинции. Да и в Москве, как ни странно, новые книги пробивали дорогу с трудом. Даже «Маленький принц», цитаты из которого он часто приводил на уроках, казался нам чудом, невозможным в учебниках и хрестоматиях.

Но и поэты, и писатели, заключенные в учебниках, предстали нам на уроках Габая в новом свете.