
Мы познакомились с ним совершенно случайно. На лестничной площадке. Я хотел подниматься пешком, но его сгорбленная фигура привлекла моё внимание. Седой дед в истёртом драповом пальто упорно жал на кнопку вызова лифта.
- Опять лифт сломался! Будь он проклят, - в отчаянье произнёс старик и поднял на меня свои чёрные, как два уголька глаза. Они выделялись живостью на старческом лице, как новые пуговицы, на истёртом поношенном пальто.
- Давайте, помогу вам, - я протянул ему свою руку. Он тут же отдал мне палку, ухватился одной рукой за перила другой за меня и мы начали потихоньку шагать по лестнице. Подъём до пятого этажа дался нам весьма нелегко. Правда, несмотря на физическую немощь, старичок оказался очень бойким и общительным. За время нашего восхождения я успел узнать, что масло подорожало на двадцать рублей, от погоды ломит суставы, а спину лучше всего растирать настойкой цветков сирени на водке. Кроме того, я узнал, что он бывший архитектор, а его единственная внучка работает в Москве. Других родственников больше нет, и он уже переписал на внучку квартиру, потому что нехорошие люди пытались уговорить его «переехать на свежий воздух».
Взобравшись наконец-то на пятый этаж, он представился, - меня зовут Сергей Мироныч, как Кирова, легко запомнить, правда? Мы познакомились.
После такого обилия информации мне было трудно отказать Миронычу в его приглашении на чай. Я зашёл к нему.
Комната Мироныча была похожа на нечто среднее между библиотекой, ботаническим садом и музеем изобразительных искусств. Радушный хозяин тут же рухнул в кресло, а я принялся рассматривать множество интересных вещиц, расставленных на полках вместе с книгами.
- Вот тот битый глиняный сосуд, на который ты сейчас смотришь, я привёз из Тамани. Мы нашли его во время раскопок, ещё студентами. Ему две тысячи лет. Теперь он напоминает мне о том замечательном времени, когда я ездил в археологические экспедиции, - комментировал Мироныч из кресла. - А вот это фото Ахматовой сделано моим другом, он был с ней знаком.
Рядом с портретом стояли томики Ахматовой, Гумилёва, Цветаевой, Бродского.
- Любите поэзию? – спросил я.
- А как же. Архитектор, который не любит поэзию, не может считать себя настоящим архитектором. Это моё личное убеждение.
Он улыбнулся, и его маленькие чёрные угольки сверкнули лукавым блеском.
- И фотографией увлекались? – продолжил я, обратив внимание на старый фотоаппарат с чёрной картонной гармошкой.
- Да, но теперь к нему уже недостать плёнку. А ты, наверное, таких аппаратов и не видел никогда?
- Ну почему же? Я даже таким работал. Тут мы с вами в некотором роде коллеги. Я назвал несколько моделей похожих фотокамер. Услышав знакомые названия, Мироныч засиял.
Он как будто следил за моим взглядом и рассказывал о каждом предмете, на который я обращал внимание. А может я невольно смотрел на то, о чём он говорил, уж не знаю.
Вот эту замечательную вазу нам с супругой подарили на свадьбу. У неё отбит край, но она мне очень дорога. Когда Леночка была жива, я каждый раз дарил ей белые лилии на день рождения и на день свадьбы. Она очень их любила. Я и сейчас обязательно покупаю в эти дни хотя бы одну лилию.
Мироныч посмотрел сквозь окно на серое Питерское небо. Он погрустнел и замер. Будто бы на время он оставил в кресле своё сгорбленное тело, а сам ушёл в те далёкие счастливые годы. Мне захотелось поговорить с Миронычем, о чём ни будь радостном, но я никак не мог найти тему.
- Какой у вас замечательный фикус, он такой большой, сколько ему лет?
- Кому? Ах да, фикусу. Нет немного. Двенадцать с половиной. Я вырастил его из одного листика, а посадил в тот день, когда родилась Юличка, моя правнучка. Глаза Мироныча снова заблестели, а морщинки у глаз сложились в сияющие во все стороны лучики.
Мы просидели несколько часов. Мироныч увлекательно рассказывал об архитектуре, послевоенном восстановлении Ленинграда, командировках на целину и строительстве БАМа. Он оказался интереснейшим рассказчиком и очень обаятельным человеком. Не хотелось от него уходить, и лишь почувствовав, что он устал, я начал собираться. Прощаясь, я обещал, что обязательно зайду в гости ещё раз, когда буду в этих краях.
Спустя два месяца, оказавшись в этом районе по своим делам, я решил выполнить данное Миронычу обещание. Во дворе дома, возле мусорного контейнера я вдруг увидел горшок с фикусом. Такой же, какой видел у Мироныча. Подойдя ближе, я разглядел рядом с фикусом старую вазу с отбитым краем и стопки потрёпанных книг. Я не верил своим глазам. В эту минуту двое рабочих принесли к помойке мешок с какими-то вещами. На самом верху пакета лежал фотопортрет Ахматовой в деревянной рамке с уже разбитым вдребезги стеклом. Я задрал голову и посмотрел на окна Мироныча. В одном из них рабочие устанавливали стеклопакет. В другом, сквозь новенькую металлопластиковую раму виднелся силуэт молодой женщины в чёрной траурной косынке с длинной тонкой сигаретой в руке. Вопросы были излишни.
Мне захотелось оторвать листик от фикуса, чтобы вырастив его сохранить память. Я повертел оторванный лист в руке и представил, как через некоторое время из моей комнаты вынесут на помойку мои любимые книги, облезлую плюшевую лисицу, с которой двадцать лет назад играла моя дочь, старую настольную лампу моего отца и ещё один фикус в горшке. Я ощутил неприятное чувство обиды и боли.
Рыжий бездомный пёс крутился возле помойки в поисках еды. Увидев меня, он приветливо завилял хвостом, протягивая к моим рукам свою морду с мокрым холодным носом. Такие знакомые два чёрных уголька сияющих лукавым блеском смотрели на меня с нескрываемой радостью.
- Здравствуй, Мироныч, - сказал я, сам удивившись своим словам. Пёс уткнулся носом в мою ладонь и жалобно заскулил. Я погладил пса по голове. Ничего, ничего. Когда ты в следующий раз задумаешь покинуть этот мир, будет уже гораздо легче. Животные вещами не обременены.