С улыбкою весёлой на губе
Сергей Николаев
С УЛЫБКОЮ ВЕСЁЛОЙ НА ГУБЕ
«Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал.
Начнет так, как следует, а кончит собачиною».
Гоголь «Записки сумасшедшего»
«Небо сшито непрочно, живой ненадёжной ниткой…»
автоэпиграф
«Человек отличается только степенью отчаянья от самого себя....»
И. Бродский.
«Веселье наше скоморошье, страшное…»
А. Банщикова
..............................
Что может случиться с нами завтра? Не знаю, но, так или иначе, все усилия человечества свелись к тому, что люди сделали мир более опасным для жизни, чем он был во времена, когда по лесам бродили дикие хищники и нападали на беспомощных путников, проходивших первыми по земле в поисках истины.
……………………………..
ПСИХ ПО ЖИЗНИ
Да, я псих по жизни. Это значит, что я люблю говорить дикие вещи, от которых люди начинают звереть и кидаться на меня с кулаками и другими тяжёлыми предметами. Я люблю: а) манную кашу, б) горные походы, в) пришивать пуговицы. Ещё я люблю шутить, но этого никто не замечает, и некоторые даже считают меня нытиком и пессимистом. Странное дело, живу на земле тридцать семь лет и до сих пор не могу привыкнуть, что не всё хорошее плохо кончается. Вот, например, мои ноги кончаются ботинками бывшей фабрики «Скороход». От одного этого можно выйти на улицу и начать плеваться мороженым в прохожих. Но я веду себя мирно: сижу за компьютером и рассылаю свои стихи, которые были бы страшнее вирусов, если бы не были все такими глупыми.
В остальное время, с остервенением голодного человека, я продаю пластмассовые таблички на двери. Я твержу по телефону один и тот же до смерти надоевший текст и чувствую, как превращаюсь в нормального психа по жизни. Психу нужно что? Психу нужен доктор и секс. Секс я, кстати сказать, люблю. Например, подойти в метро к милиционеру и сказать: «А у вас сопля на кепке!» После наступившего оргазма, главное — вовремя убежать. А бедные женщины думают, что я к ним какие-то чувства испытываю. Ничего я к ним не испытываю — они все такие же страшные, как моя маман. Бывает, приду домой счастливый с прогулки по Эрмитажу, а она меня уже ждёт с огромным… нет, не вибратором, не угадали — ждёт с огромным счётом за оказанные услуги по уборке квартиры и варке каши. Тут я сразу становлюсь грустный и дикий — начинаю бить посуду, грызть табуретки, кидаться ботинками. Видите, какой я псих!
Но это ещё что, это всё пустяки по сравнению с тем, что я люблю приводить домой тёток. Тётки бывают добрые — они отрывают мне пуговицы, чтобы я пуговицы мог пришить, пьют чай, валятся на диван и произносят сакраментальную фразу: «Ну, теперь почитай мне стихи!» И я читаю. В этот момент в комнату врывается маман с криком «это что такое!» и происходит маленькая, бескровная, но в своём роде очень страшная разборка…. Здесь я опускаю подробности, чтобы вас не смущать — детям младше семидесяти такие вещи знать ни к чему. Лучше про манную кашу расскажу.
Обычно я ем это блюдо с вареньем, но поскольку варенья у меня нет, то приходится поливать кашу кетчупом из бутылки чем-то напоминающей огнетушитель. А вот в горные походы мы с другом берём настоящее масло, синтезированное из нефти специально для домохозяек, обожающих картофель фри. В горах я чувствую себя человеком. Здесь можно: а) орать непристойные частушки, б) сколько угодно беседовать о Кафке, в) вытирать нос кулаком. Мой друг понимает толк во всех этих вещах. Он ласково называет меня жидомасоном, чтобы выразить величайшее чувство ненависти к санкт-петербургской тушёнке, которую мы тоже берём с собой.
Хорошо известно, что тушёнку эту делают из обрезков коммунистов, и поэтому от неё всегда подташнивает. Но вернёмся к моей особе. Надо сказать, что я абсолютно нормальный псих по жизни. Если меня толкнут на улице, я всегда извинюсь первым, а потом… нет, не ударю, не угадали. Я приду домой и напишу стихотворение о суете города. За это мне ничего не дадут: ни срока, ни денег, ни гуманитарной помощи. А ведь сколь многое обещал нам президент на выборах! И дороги-то он, де, починит, и лекарствами бесплатными обеспечит, и пошив смирительных рубашек устроит по новомодному фасону. Нет, я не жалуюсь. Просто мне хочется убить пару-тройку депутатов. Согласитесь, абсолютно нормальное желание для психа по жизни. Но ничего такого я не делаю. Я просто хожу ночью по парку, что возле моего блочно-жёлтого дома, хожу себе потихоньку и пугаю прохожих, засовывая руку за борт куртки. Пусть они думают, что там пистолет! Ха-ха. Там, между прочим, пенсионное удостоверение с розовой справочкой — спасибо родной стране и психдиспансеру, спасибо чуркам, которые били меня в армии головой об стену, спасибо школе, где учителя были скрытыми садистами и педофилами. Всем спасибо! А ещё особо я благодарен за то, что питьевую воду приходится покупать в бутылках. Водопровод — это нечто, сработанное рабами Рима. Мы же, психи, любим жить долго и счастливо. Если, конечно, не бросаемся с девятого этажа, делая вид, что мы птички божьи. Соскребая с асфальта наши тела, дворники обычно находят в остатках желудка два-три килограмма трифтазина, а в кармане лопнувших от удара брюк — листок бумаги с заявлением о неудачном устройстве мира.
…………………………………………….
Я — ГОЛУБЬ
1.
В городе идёт горячий тяжёлый дождь. Асфальт, по сравнению с ним, кажется ледяным и шероховатым настолько, что хочется прижаться к тротуару скулой. По правде говоря, скулой хочется прижаться к любому прохладному месту, и это вовсе не от моего сентименталь¬ного настроения. Всё дело в том, что на скуле ноет огромный синяк, поставленный вчера вечером диким человеком, который почему-то является моим родным папашей. Это он обложил Машу матюгами и получил в ответ три таких же синяка, только размером поменьше.
Впрочем, дело не в количестве гематом, а в накопившейся во мне злости, клокочущей и пузырящейся в душе, как скоро будет кипеть и клокотать гудрон в огромном ржавом котле, что стоит во дворе. Возле котла лениво кучкуются стройбатовцы, подбрасывая дрова. Чёрный дым смешивается с дождём. Глупо: зачем ремонтировать крыши жилых домов, когда существует множество других крыш — докторских, ментовских, депутатских. А в жилых домах всего лишь проживают престарелые родители, называющие своих сыновей ублюдками. К счастью, на улицах есть фонари и автобусы, чтобы сбежавшие из дома дети этих добропорядочных монстров могли беспрепятственно добраться до вокзала, сесть в поезд и уехать так далеко, что…
«Девушка, я хочу с вами познакомиться. Я сумасшедший, а Вы?». — «Я тоже». — «Я так и думал — у вас такие умные глаза!». — «Очень приятно, но это не глаза — это присоски!» Ну, может быть, все было не совсем так, может быть, я сказал для начала: «Я работаю рекламным агентом». А она спросила: «Как? Вы работаете?» — «Шутка. Сумасшедшие не работают. Они кидают камнями в прохожих!» Но это лирическое отступление. Вообще-то я пишу не о себе. Я сочиняю правдивую историю о крышах. В солнечную погоду гудрон становится мягким и липким, так что, если положить коврик, его будет потом не отодрать. Следует иметь в виду, что крыши предназначаются вовсе не для осмысления жизни, а для сухости ячеек огромной двенадцатиэтажной коробки. Под этим-то священным родительским кровом всё и начинается примерно так: «Ну что, опять читаешь? Глаза мои на тебя не смотрели бы!» «А ты, папа, не смотри. Вот я уже целый час смотрю на кактус. Он такой приспособ¬ленный к жизни — не то, что я». «Ты меня слушай... кактус!» Ага, вспомнил, он так и сказал «кактус», и тут я прижался лицом к мясистому, колючему растению и заплакал. Боль необходимо убивать болью. «Мама!» — закричал я и бросился к лифту, но мамы там, слава богу, не было, а не то она, пожалуй, добавила бы ещё и по затылку чем-нибудь тяжёлым. Зато из лифта выходила Маша. «Ты что?» — «Заноза!» — «Дай!» — «Не дам!» — «Я сама тебе дам!» И тут из-за двери выглянул папаша. На его лице была блаженная улыбка. «****ь!» — коротко резюмировал он. Ударами кулаков я стал объяснять ему особенность прямохождения — передние конечности слабее задних, но зато и проворнее на расправу.
Первая папашина реакция убедила меня, что особи предыдущего поколения сильнее особей последующего. Эти после¬дующие особи даже никак не могут обходиться без женской ласки. «Вас как зовут?» — «Маша». — «Позвольте я приглашу вас поужинать в ресторане?» Ну, вообще-то, всё было не совсем так. Я просто спросил: «Маша, у вас есть место, где можно жить? Нет? У меня тоже!» Шутка. Сумасшедшие живут в больнице. Там есть маленький дворик за четырёхметровым забором с колючей проволокой, куда выводят на прогулку, и пришедшие на свидание родители немощными старческими руками бросают мешки с апельсинами прямо через забор. Так и должно быть, потому что свидания положены только раз в неделю на два часа, а где их выкроить вечно занятым представителям правильного поколения? Мешки с апельсинами лопаются в воздухе, и сумасшедшие бегают по дворику, с искажёнными от радости лицами собирая среди чахлой травки большие оранжевые шары. В это время родители кричат из-за забора: «Сыночек, как твоё здоровье?» — «Ничего, мама, сегодня давали рисовую кашу, совсем такую, как ты варишь по утрам. Я надел миску на голову санитарке. Да ну что ты, она не очень громко кричала. У нас такая красивая санитарка. Все больные делают ей массаж. Что? Я тоже. Нет, нет, от этого не бывает детей. Мою девушку зовут Маша. Ма-ша. Ма-ша!» — «Мамаша, отойдите от забора! Прогулка закончена! Мы вашего голубя на отделение поведём коробочки клеить. Там и поворкуете».
2.
Самое приятное — это пить кока-колу после больничного чая, похожего на мочу. Маша говорит, что, когда я пью из горлышка бутылки шипучий напиток, я похож на уколовшегося наркомана. «Где ты видела наркомана?» — «На лестнице. Я шла домой, а он стоял у окна и кололся». — «Я тоже кололся, когда ногой по яйцам били».
Это было в карауле. Пока сержанты спали, мой друг съел банку варенья, а я оказался единственным свидетелем этого проступка. Меня уложили на пол и наступили на яйца, чтобы узнать, кто съел запретный продукт. Маленькая аналогия того, что делает человечество, пытаясь ответить на вопрос, кто сотворил мир. К сожалению, моих родителей это никогда не интересовало. Их интересовало, кто съел варенье. Поэтому я оказался в городе Екатеринбурге с сержантским сапогом на яйцах.
Недавно я рассказал это Маше. «Тебе ничего не испортили?» — поинтересовалась она. Женщины в большинстве не способны смотреть широко на вещи. Один мой знакомый, астроном, изобрёл карманную пишущую машинку. Неизвестно, что он собирался на ней писать, потому что, продав патент иностранцам, он начал каждый день пить и, видимо, нашёл последнюю истину, печатая доллары на ксероксе. В сущности, человечество ничего не потеряло оттого, что, не найдя бога в небесах, он занялся сугубо земным делом. Когда я рассказываю эту историю, женщины спрашивают, много ли он напечатал долларов, тогда как мужчин интересует, почему он продал патент иностранцам. А птички вообще ничего не спрашивают, они и так всё понимают. Какие птички? Такие, как я и Маша. Которые крылышками бяк, бяк и в Израиль, а женщины глядят из-под руки на их лысые затылки. Как говорится, облетели листья с тополей. И вот я возвращаюсь из Екатеринбурга, а мать моя давай рыдать, Бога, говорит, нет, а все люди сволочи. Но я-то птичка, хотя мать и говорит, что я подонок. Растила, растила, а только и умею, что пить кока-колу. Хотя бы яйца откладывал, и то польза!
Ну, может и польза, но до того, как жить на крыше, мы с Машей пытались поселиться в углу за шкафом. Там помещался полуторный продавленный диван, и на нём спала Маша. Я же ютился на надувном матрасе в проходе между шкафом и диваном. Как сейчас, помню слова моей голубицы: «Курятник какой-то!» — «Маша, ну почему курятник?» — «Потому, что где поймают, там и трахнут. Твоя мама вчера опять меня кастрюлей...» — «Я же предупреждал тебя, что у неё неправильная ориентация». — «Да уж, ночной клуб ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ!» Мог ли Бог такое допустить? Не мог! Но несмотря на это печальное заключение, я собираюсь Бога искать всю жизнь и мечтаю купить телескоп. А так как небо теперь почти всегда надо мной (то есть над крышей), я непременно выясню, почему падают звёзды, хотя в больнице один больной говорил мне, будто Бог — это наш врач Варфоломей. Тех, кто не верил в лекарства и прятал их под язык, он приказывал покрепче привязать к койке и делать уколы до полного истребления ереси. Когда же во время сильного дождя крыша протекла, и по всему отделению расста¬вили тазы, Варфоломей подошёл к одному из сосудов и, глядя на своё отражение в воде, произнёс: «Господин президент, в больнице держат здоровых людей!» Больше мы его не видели, но больные потом еще долго подходили к тазу с различными просьбами: прислать порнографические журналы, заменить медбрата на медсестру, а главное, починить крышу. Через год я, однако, снова встретил Варфоломея Иосифовича.
3.
С крыши легко упасть и разбиться, но мы с Машей научились летать, и поэтому нас не выгонишь с этих небесных высот даже банкой с удобрением, которой моя мать поколачивает отца по голове. «Доктор, почему не болит голова у дятла?» — «Не знаю». — «Вы слишком интеллигентны, доктор. Дятел не птица, а символ. Представьте, что меня здесь нет. Кого вы будете лечить? Себя. Потому, доктор, и не болит. Кстати, о птичках. Когда я был страусом, сержант любил бить меня по печени». — «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение!» — «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол».
— «Маша, сегодня я получил деньги за рекламу фасадных вывесок». — «Очень хорошо, мой голубь, теперь мы можем торчать на крыше до второго пришествия Варфоломея». — «Зачем торчать, я, например, научился получать удовольствие от любого печатного текста, будь то реклама прокладок в общественно-политическом издании или откровения классика на хорошей туалетной бумаге». Мать, мамец, мамаша, отец, папец, папаша, неужели нам выпала честь полоть грядки и жить по-человечески, то есть вести натуральное хозяйство? Да не хотим мы так жить! Мы хотим, как птички. Нет, не страусы. Как голуби, белые голуби, у которых предназначение — радовать людей. Хотя, конечно, родительская кровь — это не шутки.
Даже теперь, живя на крыше и ночуя на коврике возле лифтовой коробки, я держу кактус в горшочке в качестве напоминания о садово-огородных увлечениях родителей. У этого прекрасного растения всегда найдётся для меня лишняя иголка-другая, если захочется удостовериться, что моё тело по-прежнему принадлежит мне. Поливается это растение кока-колой или слезами. Гули, гули, гули! Когда мы только поселились на крыше, я ещё работал дворником и каждый день собирал собачьи какашки с газона. И каждое утро они появлялись вновь. Собачки, как известно, не любят сумасшедших. Особенно доставал меня один ротвейлер. Он нава¬ливал такие кучи, что приходилось их грузить в тележку совковой лопатой. В один из дней я сказал Маше, что дам животному колбасы. «Лучше я сама проглочу этот мышьяк». — «Маша, не будь страусом! Хозяин ротвейлера уморил твою тётю до смерти, используя в качестве трактора на огороде! Собачку ей жалко!». — «Милый ты мой голубь, конечно, тебе видней, но, по-моему, дешевле собачку просто зарубить топором».
На этом наш спор закончился. Я извёл триста грамм великолепной копченой колбасы, но, увы, ротвейлер от этого стал только истошно скулить за своим проклятым непотребным занятием. Я ходил злой. «Лучше бы мы дали эту колбасу свинье, а не собачке», — высказала Маша новое мнение, когда хозяин зверя повесил на дверь, что ведёт на крышу, замок. Летите, голуби, летите! Мы сдали в магазине бутылки из-под кока-колы и купили билет в кино, а также монтировку для взлома нашего небесного жилища. Ничего не поделаешь, и поэтам приходится иногда заниматься сдачей посуды, ведь в этой стране гонорары платят одной купюрой, хотя иногда и крупной. Но тогда её тем более не удаётся разменять. Всё это было давно, а теперь мы живём хорошо: у нас стихосложение превратилось в чистейшее наслаждение. Деньги только за рекламу! Рекламу! Рекламу! Славная крыша тринадцатый дом! Я знаю, когда-нибудь меня назовут гением за мои странноватые стихи.
4.
Мы с Машей загораем на крыше. Чтобы коврик не прилипал к гудрону, мы подкладываем под него газеты, так что если, лёжа на животе, не о чем говорить, можно что-нибудь прочитать. Вчера, например, я узнал, что Штаты предоставили нам очередной кредит, и от радости начал ходить по краю крыши, но не упал. А сегодня я сижу с синяком на скуле, потому что невозможно же целый день валяться на крыше и не видеть родителей под крышей дома твоего. Тем более что мобильник приказал долго жить, упав на чей-то балкон, а для рекламного агента связь — первое дело, крылья же не казённые по всему городу летать. Тем более, плохо на крыше ещё и то, что озоновая дыра, и днём кожа просто дымится от ультрафиолета, а ночью совсем светло и невозможно исполнять супружеские обязанности на глазах у всей психбольницы, окна которой напротив нашего тринадцатого дома. Хотя Маша утверждает, будто сама видела на фасаде номер девять. Ну да, я-то знаю, что такое девять у людей! Не успеешь оглянуться — и уже пищит на коврике розовое сморщенное... и попрут нас с крыши под сизые крылья на помойку, чтобы жильцам спать не мешали. А сегодня тем более нельзя всё время быть на крыше — в любую минуту может нагрянуть милиция, ведь вчера-то я, замечтавшись, уронил бутылку кока-колы и убил болонку с третьего этажа. Ту, у которой хозяин алкоголик. Да не этот, а тот, что под соседним кустом лежит.
«Маша, ты пойдёшь сегодня работу искать, у нас ведь кока-кола кончается!» «Работа, работа… я же не подамся в проститутки — так что спи спокойно, дорогой голубок!» Ну да, когда я сплю, мне часто снится кока-кола. Много-много кока-колы и колбасы. Но днём мне ничего не снится, потому что ноет очередной синяк. Отец говорит, что это оттого, что у меня жидовская кровь, а врач в травмпункте утверждает, будто плохосворачивающаяся. Теперь не знаешь, кому верить. Может и был у меня какой-нибудь предок из Плохосворачи, но он-то уж наверняка не ронял бутылок на чужих болонок, а тем более не видел, как приходит к нашему дому каждый день отряд стройбатовцев с плосколицым лейтенантом-узбеком. Этот лейтенант всё время смотрит на Машу в бинокль, пока солдаты занимаются чёрным закопчёным котлом и дровами. От такого наблюдения и себя с крыши уронить можно. У него солдаты друг друга гудроном облить норовят, а он смотрит. Дождь идет, а он смотрит. Маша гуляет по крыше, а он смотрит. «Как вчера, приставал? Ладно, я сам пойду работу искать». Я беру чугунный дырокол с надписью «Завод Наша техника» и выхожу на улицу. Ды-ро-кол, которым я отверстия пробиваю в листах с моими виршами. Ради стихов я готов на всё. Лейтенант понимает и прячется за котёл с гудроном. «Ладно, я подожду», — думаю я, садясь на мокрую скамейку. Идет дождь. Солдаты пилят на дрова тополь, что вырос возле дома, и ритмично матерятся в такт работе.
5.
Сегодня к нам приходил участковый. Играя дубинкой, он объяснил, что на крыше жить не положено, и что мы должны в 24 часа очистить помещение. Я налил ему кока-колы: «И каковы же, по вашему мнению, размеры помещения?» Он задумчиво оглядел крышу: «Двести на двадцать, но вообще-то на моём участке голуби не живут так херово». Я налил ему ещё, и он, выпив, крякнул и доверительно сообщил: «Поставьте хоть будку какую из досок — тогда вы получите положенные гражданские права. А так вам даже умереть не положено — придётся отдать юннатам». — «Только не это, товарищ мент, эти живодёры скормят нас кошкам. А потом объясните, почему у нас по потолку днём ползает что-то круглое и очень жёлтое?» «Ещё не успели инвентаризировать, но без прописки не положено!»
Столп порядка ушёл, покачиваясь от ударивших в голову пузырьков газа, матерясь и пиная крышки от кока-колы, которыми наша крыша усыпана, словно дно фонтана счастливыми монетками. «Голубка моя, Маша, может быть, ты возьмёшь веник и подметёшь их?» — «Где его взять-то? Да и зачем? Всё равно нам крышка». — «Всё-таки неудоб¬но перед гостями. Кроме мента сюда могут пожаловать на летающей тарелке и те, кто ставит над нами опыты». — «Но, дорогой, крышки — не самая бесполезная вещь. Из них можно делать бусы».
Я лёг на коврик и задумался. Мне виделась параллель между интеллигентностью и рекламной агентностью. «Доктор, почему Вы не верите, что мне нужно выйти из больницы, чтобы получить гонорар за сценарий?» — «Потому что Вам это кажется. Сценарии пишут не голуби, a драматурги» «Демиурги, доктор. И всё-таки я антенна милостью Божьей». — «Как вы сказали?» — «Кстати о птичках, доктор. Когда я был страусом, сержант бил меня по печени…» — «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение». — «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол!» Проклятые воспоминания! Нет, доктор, я не хочу жить так, как живёте Вы и мои родители. Я хочу как птички, а птички не возделывают огороды, не ходят по маршруту дом-работа-магазин. Нет, не страусы. Голуби, белые голуби, предназначение которых — радовать людей. Гули-гули-гули! «Алло, это психиатрическая?..» — «Нет, это птицефабрика!..» Ну да, понятное дело птицефабрика. Где из людей пытаются сделать домашних кур — работа, магазин, телевизор и так по кругу. А получаются почему-то голуби — какая-то ошибка закралась в технологию. Маша растол¬кала меня грубыми поцелуями — пора было идти сдавать бутылки. Но зачем, когда я получил деньги за рекламу голландского бутербродного масла в Сибири? Я лениво лягнул Машу крылом, но встал и пошёл, увязая ногами в крышках от кока-колы. И всё-таки я оптимист: «Лучше увязать в крышках и книжках, чем в отрыжках, как мои родители». Кажется, я читал в какой-то книге, что родителей надо уважать — странная мысль. Если это так, придётся отдать им деньги за бутылки. Всё-таки я к этим существам, выкормившим меня до возраста взрослой, ответственной птицы, иногда спускаюсь за солью или за порцией подсолнечного масла.
6.
Ветер дует крайне неудачно. Дым от котла с гудроном несёт прямо на нас, как ни перемещай коврик. Одно хорошо — лейтенант больше не смотрит в бинокль: «Наша техника» не подвела. Хозяин злополучной покойной болонки купил огромного чёрного дога и кормит его мясом, запах которого мешает спокойно кашлять. Струйка слюны стекает у меня с подбородка, как у идиота.
«Доктор, я не идиот! А Вы?» — «Я тоже». — «Тогда давайте поговорим как мужчина с мужчиной». — «Может быть, о сексе вам лучше поговорить с психотерапевтом?» — «Нет, доктор, я хотел спросить, сколько мне осталось жить при таких масштабах геноцида населения». — «Ну, кто же может это сказать! Возможно, вам суждена долгая и, кхе-кхе, счастливая жизнь». — «Ах, перестаньте, доктор! Я знаю: птицы долго не живут, тем более на птицефабрике. И уж точно жить никто не даст, когда из тебя, вместо курицы, получился голубь…»
Мама родная, с крыши видно кладбище. А день такой хороший и старушки крошат... Мама, что ты будешь делать, когда станешь старушкой? Неужели ты всё так же будешь смотреть сериалы, обогащая впечатления от искусства чаем с пирожными? Маша сердится, что кончились деньги. Зато есть кока-кола. Солдаты спилили все тополя, а гудрон всё не закипает. В ожидании этого события рекруты птицефабрики, сидя на куче досок, едят мороженое. В это время мы рассматриваем прохожих с высоты нашего гнезда и клюём батоны, украденные из булочной.
7.
Наконец-то я уговорил Машу работать. Появились кое-какие деньги, и мы для постоянного проживания на крыше купили палатку, поставили среди антенн, и теперь чувствуем себя почти в безопасности. Поскольку единственное, что умеет моя голубка, это морочить голову, делает Маша не что-нибудь пошлое, а ведёт вполне успешный приём клиентов: «Ясновидящая Маша избавит от всех проблем!». Молодых, не очень молодых и старых, замученных жизнью мужеподобных женщин она принимает на скамейке во дворе, а я, летая по своим рекламным делам, расклеиваю на подъездах объявления. С высоты голубиного полёта мне отлично видно, как Маша превращает какую-нибудь тётку, офигевшую от эзотерических терминов, в белую курицу, взмывающую высоко над землёй. Стройбатовцы выстраиваются в очередь погадать за 10 коп. любит-не любит. Удивительное дело, но лейтенант тоже подошёл, хромая на перебитую дыроколом ногу, и попросил предсказать, станет ли он, младший офицер, когда-нибудь настоящим полковником.
В результате печка с гудроном чуть не погасла. Моя мать говорит, что занятие моей жены — это не работа, но Маша подарила своей недружелюбной свекрови колготки, и в тот же вечер мы обнаружили возле двери на крышу миску винегрета. Мне сразу вспомнились времена, когда мы с Машей только познакомились, и мои родители ещё принимали её как друга семьи. Уже тогда Маша была не очень-то молода и фигура её начинала немного расплываться, да и у меня уже начали появляться седые перья. Но для семейной жизни мы, по нынешним меркам, ещё юны. По утрам я бреюсь обломком телевизионной антенны и делаю гимнастику — крылья вверх-вниз, вперёд-назад. В это время моя голубица чистит пёрышки. У неё красноватые глаза и такая лиловая грудь! Психи в больнице напротив высовываются сквозь решетки и сладострастно мычат, пуская слюни. Недавно я даже заметил в одном из окон, кого бы вы думали? Варфоломея Иосифовича! Он шаловливо погрозил мне пальчиком и ткнул им в кольцо, сложенное из пальцев другой руки. Это меня возбудило, но, тем не менее, когда вечером Маша спросила, не хочу ли я потоптать её хоть немного, я понял, что не могу. «Отлетался орёл!» — мрачно заметила она.
Да, реклама голубиной почты не прошла мне даром, но зато теперь каждый банк хочет иметь собственную голубятню — этот современный способ быстрой передачи информации оказался кстати, как никогда. Благодаря моим успехам, кроме кока-колы мы теперь покупаем иногда вино с нескромным названием «Шёпот монаха». Когда я беру бутылку в руки, мне всегда представляется этот сильно поддатый монах, нашёптывающий Богу просьбу сделать его голубем. Но вино славное. А закуска из свинины, копчёной на гудроне! Вот только, если мент заявится опять, он точно оштрафует нас за порчу крыши, ведь гудрон-то мы с неё отковыриваем. Но всё это пустяки, по сравнению с удивительным достижением: мы улучшили свои жилищные условия, приобретя в «Спортмастере», вдобавок к палатке, спальные мешки нежно-голубого цвета.
8.
Боже мой, все наши надежды поселиться на чердаке психбольницы рухнули, и к тому же опять пошёл дождь. Дождь на этот раз идёт то такой горячий, что от него кожа покрывается волдырями, то через минуту такой, что стынет сердце. А чердак, великолепный сводчатый чердак, со слуховыми окнами и настоящей вековой пылью, Варфоломей Иосифович неожиданно превратил в склад коробочек для пластилина — их клеят психи на трудовом часе. Двадцать коробочек — сигарета. Представляю, сколько бы они наклеили за возможность погулять по крыше. Хотя я недавно заметил, что большинство психов, появляющихся в окнах, это или медперсонал, или просто намалёванные картинки. Одна бывшая пациентка поведала Маше, что это сам Варфоломей создаёт такие шедевры. Теперь я замечаю, что Маша как-то мечтательно посматривает на окно его кабинета.
Да, Маша неравнодушна к искусству. «Ну, порази меня своим интеллектом!» — «Если пешеход выйдет из точки А, он обязательно придёт в точку Б». — «Опять ты ваньку валяешь!» — «Не ваньку, а Варфоломея». — «Не трогай Варфоломея! Если я за тебя вышла, не думай, что тебе всё можно. Ты должен каждый день поддерживать во мне любовь к себе, должен поражать меня чем-то необычным…». Ох, может быть, но последнее время мне кажется, что я поддерживаю целое небо — я взмываю высоко-высоко, на самую лифтовую коробку, и думаю там, почему Бог сотворил человека человеком, а голубя голубем, и какой смысл Министерству здравоохранения превращать одного в другого посредством… О, у них много способов! Инсулиновый шок, лоботомия и даже инфляция.
9.
На днях наша жизнь окончательно рухнула. Доллар взлетел так, что старушки и солдаты уже не могут платить Маше, а голубиная почта никого теперь не интересует. С лифтовой коробки я вижу, как крохотные людишки снуют от подъездов к магазинам и обратно. Боже, как поднимают они такие мешки?! Я сам видел, как одна старушка волокла десять подушек из голубиного пера, а другая несла на хрупких плечах прикроватную тумбочку.
Ну и погода на нашей птицефабрике, чёрт возьми! «Я больше не могу жить на крыше», — говорит Маша, и по её лицу текут слёзы. Наша палатка промокла, и ночью от холода не спасают даже попытки заняться сексом. Конечно, ничего не получается — я давно ни на что не способен. Хочется горячего чая вместо кока-колы, но нет ни её, ни чая. Утром солдаты приступили к ремонту крыши и спёрли последний ящик напитка. Кроме того, они вылили на палатку ведро закипевшего наконец-то гудрона и, на глазах у равнодушной ко всему Маши, начали бить смертным боем какого-то новобранца, распевая бодрыми голосами «Россия, любимая моя!» Кровь из носа несчастной жертвы капала на горячий гудрон и тут же испарялась. Дырокол куда-то исчез, и лейтенант снова смотрит в бинокль. Наплевать, пускай смотрит. Маша перестала следить за собой и ходит по крыше в ночной сорочке с нелепым сачком в руках, пытаясь поймать хотя бы одного голубя на суп. Солдаты тактично стараются не мешать этой бессмысленной охоте своими грубыми криками и хохотом по поводу скабрёзных анекдотов, без которых у них работа стоит, как лошадь на краю обрыва.
Вчера я встретил возле универмага доктора. На нём были рваные джинсы и застиранная полинявшая футболка. Картину полного убожества дополняли рваные кроссовки и сетка с пустыми бутылками. Дождь лил на наши головы, и вода стекала со слипшихся в сосульки волос. Доктор тихо заворковал о том, что больница закрылась, и врачей выпустили, а больных уволили. «Я многое переосмыслил», — сказал Варфоломей и тряхнул головой, отчего раздался звук, похожий на звяканье бутылок, но исходил он, без всякого сомнения, из головы эскулапа. «Я верю, доктор…» — «Нет, вы послушайте! У нас у всех поехала крыша!..» — «Никуда она не поехала, я на ней живу и каждый день вижу один и тот двор». — «Вы всё такой же — всё шутите! Помню, помню ваши проделки в больнице. А скажите-ка, как насчёт этого?..» — «Насчёт чего?..». — «Насчёт птичек». С каждой репликой голова доктора звенела всё громче — тихое позвякивание уже почти перешло в набат. Мне становилось всё веселее от этого неожиданного концерта. «Я же сказал: я на крыше живу. Вчера голубя поймали сачком — почти как голландская тушёнка…» — «Вот именно. А я масло голландское купил — так похоже на сливочное! Жена, когда попробовала, вообразила себя коровой. Представляете, съела скатерть!..» — «Доктор, мне кажется, вы сами стали племенным быком, то есть жертвой психиатрии. В этом смысле, мы с вами коллеги». — «Ох, молодёжь, молодёжь, всё шутят, вместо того, чтобы яйца откладывать…» — «Мне некогда, доктор», — ответил я и щёлкнул своим хищным клювом.
Отчаянно ругаясь, эскулап провалился в пищевод. К сожалению, аппетит мне испортили жёсткие ботинки доктора — пришлось дать ему дорогу назад. Было чрезвычайно неприятно. Как забуду, он вышел, шатаясь, и сказал: «Нет человека самого, поэтому не спрашивай, по ком звенит — он звенит по птичкам».
………………………………….
ВЫВЕСКИ
Я продаю фасадные вывески. Те самые вывески, которые обозначают местонахождение всех приличных организаций. Если бы я не был поэтом, то, возможно, работал бы в одной из таких организаций и этот рассказ никогда не появился бы на свет. Но я поэт и потому чувствую необходимость рассказать о лирической стороне моего скромного бизнеса.
Что такое фасадная вывеска сорок на шестьдесят сантиметров? Это песня директора о том, что организация слишком бедна, чтобы приобрести кусок пластмассы из моих загребущих рук. И действительно, вывеска стоит столько же, сколько банальная запчасть для средней паршивости «мерседеса». В глубокой задумчивости о своей скромной роли кровопийцы и вымогателя, поздним утром я выезжаю к очередному заказчику. На этот раз это бюджетная организация с широкими полномочиями разрешать или запрещать деятельность других организаций. У входа я вижу новенький шестисотый «мерседес» и старую вывеску с отвалившимися буквами, грязную, висящую на трёх саморезах. Охранник с подозрением смотрит на меня и неохотно записывает в журнал фамилию, держа в руках паспорт гражданина России… ох, тошно мне об этом говорить. Своими действиями я, кажется, уже вызвал крах экономики. Даже налоговая инспекция стремается заказывать мою вывеску — дорого, да и в любой момент сердобольный прохожий может сковырнуть её ломом. Сделает он это вовсе не для того, чтобы обеспечить меня работой, но из чистого удовольствия навредить любимой организации всякого российского гражданина.
Вывески, конечно, я делаю не сам. Я сотрудник загадочной фирмы, в которой нет ничего от обыкновенной организации. Мы просто доставляем вывески из другого города — и всё. Получаем бабки. С одной стороны, я — паразит на теле здоровой рыночной экономики, но с другой — надо же где-то работать — не все обладают талантом продавать на рынке тапочки или разгружать машины с водкой. Итак, я вхожу в организацию и вижу секретаршу, занятую непременной деятельностью всякой секретарши — она приводит в порядок свой макияж.
— Простите, а чей это «мерседес» стоит на улице?
— А что?
— Хорошая машина.
— Ну, это нашего директора, — секретарша откладывает пудреницу и зеркальце и с подозрением смотрит на меня. Вероятно, я похож на грабителя в своей засаленной куртке со сломанной молнией, в полинялых джинсах, сильно потрёпанных внизу, где висит ужасная бахрома.
— Ох, извините. Конечно, очень практичный автомобиль. А не нужна ли вам новая вывеска? Я из фирмы «Клён» — мы как раз делаем эти вещи.
— Вывеска нужна, наверное. А сколько стоит?
— О, у нас очень дёшево. Две тысячи триста.
Секретарша внезапно меняется в лице и с кислой миной произносит тираду, ни единому слову которой я не верю:
— Вы знаете, мы очень бедные. Тут зарплату-то не получить — задерживают, а две тысячи триста… да за такие деньги мы сами на листе картона нарисуем. У нас даже директор документы подписывает обыкновенной ручкой за двадцать рублей… и она ещё долго что-то жалобно говорит в стиле «сами мы не местные — живём на вокзале».
Недослушав, я выхожу на улицу и пытаюсь вспомнить, сколько стоит колесо от «мерседеса». Далее мой путь лежит в ещё более могущественную бюджетную организацию, управляющую всеми организациями города. На этот раз я должен доставить уже готовый заказ — таблички для дверей лежат у меня в рюкзачке. Я иду по бесконечным улицам города в толпе мрачноватых, спешащих куда-то людей. Повсюду видны признаки болезненного оживления: снуют рабочие, кладут асфальт, что-то красят, пилят, шлифуют… «Великий город!» — проносится у меня в голове. Наконец я у цели. И снова меня не пускает охранник. «У завхоза сейчас обед». — «У меня нет времени ждать». — «Подождёшь!» И тут я взрываюсь. Я ору на этого пожилого гэбэшника старой закалки, что мне не платят за ожидание, что я не обязан ждать всяких там дармоедов… Охранник начинает нести что-то вроде «знаем мы вас жуликов — тоже мне работнички нашлись…»
В этот момент на лестнице появляется завхоз. Он тяжело ступает, неся перед собой огромный живот — в нём легко могла бы уместиться тройня маленьких завхозиков. И вот я уже в кабинете, вынимаю свой товар. Толстяк придирчиво осматривает табличку, кисло что-то говорит про тусклый цвет, про то, что он заказывал не такую уродливую, но я молчу в ожидании наличных. И тут начинается… опытный снабженец, мило улыбаясь, обламывает меня по полной программе: «Ну, я вам заплачу на триста рублей меньше из-за цвета». Я уныло смотрю на позолоченную витую ручку двери, на дорогой новенький компьютер, на столы красного дерева, на роскошный ковёр и понимаю, что возражать бесполезно. Запихнув за пазуху урезанную сумму, я выхожу из кабинета и слышу, как какая-то шикарно одетая тётка в коридоре говорит, что организация совсем обеднела. От злости я вдруг шучу: «Хотите, наша фирма переведёт вам пару миллионов в качестве спонсорской помощи?» Тётка улыбается поистине голливудской улыбкой и спрашивает мой телефон — я, недолго думая, называю номер моей начальницы, искренне полагая, что юмор понят и оценён.
Полный невысказанного сарказма, я иду по улицам мимо старинных особняков с разномастными вывесками, под серым Петербургским небом… я иду и в стотысячный раз думаю, почему Раскольников убил старуху. У метро аромат шавермы щекочет мне нервы — мне страшно хочется есть. Однако шаверма — это слишком дорого. Лучше я скорее доберусь домой и сварю себе кашу на воде — мою осточертевшую, зато дешёвую пищу. Но дома меня ждёт сюрприз. Отпирая дверь, я уже слышу настойчивый телефонный звонок. Беру трубку — моя менеджер, хитроумная тётка, вечно присваивающая часть моей зарплаты, отбивающая моих клиентов и ни во что меня не ставящая, эта тётка злобно спрашивает, что я наговорил заказчику. Несколько секунд я недоумеваю, но тут меня осеняет. И действительно: менеджеру уже звонили и спрашивали, когда наша фирма переведёт два миллиона на счёт могущественной организации. Для меня и менеджера это происшествие настолько нелепо, что через десять секунд разговора нас обоих разбирает смех — из нас такие же спонсоры, как из кошки дойная корова. Я обещаю всё уладить. И всё же мне становится грустно и немного страшно — страшно потому, что мир вокруг меня до такой степени полон абсурда.
Сварив гречневую кашу, я сажусь есть, ожидая звонка представителя организации, мечтающего получить наши денежки. Ем медленно, стараясь думать о хорошем, но… звонок. Я судорожно заглатываю кашу и беру трубку так осторожно, словно это хрустальный башмачок Золушки. Приятный, внушительный мужской голос — от таких голосов обычно сердце уходит в пятки. Я веду себя предельно вежливо, я корректен и говорю спокойно: «Нет, мы не печатаем деньги. Если вы не понимаете шуток, то лучше сами дайте кому-нибудь пару миллионов на скромную по нынешним ценам жизнь. Разве вы не понимаете, что на табличках столько не зарабатывают? Или вы не умеете считать?» Голос в телефоне разочаровывается, говорит, что нельзя так шутить… в это время я рассматриваю скатерть на своём письменно-обеденном столе. Она уже вся вылиняла и нельзя понять — то ли требует очередной стирки, то ли немедленной отправки на помойку. Голос прощается. Я сажусь в продавленное кресло. В руки попадается газета недельной давности, шуршит, приветливо раскрывается…. Читаю заголовки: «Экономика возрождается», «Преступники будут наказаны», «Коррупция остановлена», «Бедные станут богаче», «Президент обещает повысить зарплаты бюджетникам»…
………………………………………
ЗДРАВСТВУЙ ДОМ!
Хотя ты всего-навсего обыкновенная многоквартирная бетонная коробка, я решил поблагодарить тебя за всё хорошее, а заодно и попенять на твой тяжёлый характер. Ну что ты кривишь свою облупившуюся, скрипучую дверь парадной?
Ты спросишь: «Любил я тебя или нет?» С одной стороны, в самые сильные морозы мне было в тебе тепло и спокойно. Но с другой стороны, иногда ты взбрыкивал и устраивал мне настоящий холодильник, отключив отопление, или вдруг заливал меня потоками воды с потолка. За эти непредсказуемые выходки я порой хотел выломать тебе крыльцо или пожаловаться на тебя в ту могущественную организацию, которая иногда ни с того ни с сего начинает бомбить жилые дома современными самолётами, но, как человек гуманный, хочу просто попугать Страшным Судом. Помни: однажды приедет кошмарный экскаватор с битой и начнёт крушить твои стены, да так, что от тебя останется только пыль. Обломки бетона вывезут на свалку и свалят в яму без всякого там оркестра и салюта. Такова участь всех обветшалых зданий.
Нет, мне, конечно, было уютно зимними вечерами, сидя за компьютером в одной из твоих комнат, писать душевные стихи, посвящённые любимым женщинам, и даже сквозняки не слишком омрачали мне это удовольствие, но скажи, зачем ты постоянно ломал лифт и заставлял меня ходить пешком на девятый этаж? Только не говори, что это полезно для здоровья, — я-то знаю, что ты делал это из вредности. Утомлённый твоими выходками, я даже пинал с досады рифлёной подошвой ступеньки лестницы, но ты отвечал только гулкими хлопками дверей или скрипом распахнутой на площадке рамы. В то же время ты был настолько благодушен, что пускал на лестницу наркоманов и алкашей. Они расписывали твои стены и гнули перила, но ты сам взрослый, воспитанник ЖКХ, и знал, что делал. Ты отлично знаешь, почему твой кодовый замок на двери парадной постоянно выходил из строя, несмотря на все усилия жильцов…
И тем не менее, дорогой бетонный пижон, я благодарен тебе хотя бы за то, что ты снабжал мой компьютер электропитанием. Не беда, что оно периодически отключалось и губило мою работу — ты мог быть настоящим другом, когда того хотел. Например, ты позволял похлопать тебя ладонью по стене и не возмущался, а только отвечал глухим приятным звуком. Если же ты позволял соседям распространять по всей лестнице запах выпекаемых пирожков, всё моё желание бить тебя ногами сразу улетучивалось, и тогда я готов был облобызать даже твою тусклую лампочку в прихожей. Кроме того, ты всегда благоволил к моим друзьям и позволял им безнаказанно засиживаться допоздна. Какое счастье, что они приходили в твои спартанские, суровые стены!
Спасибо тебе за это, типовой бетонный монстр. Когда-нибудь тебя постигнет печальная участь — приедет экскаватор и я не стану героически защищать тебя грудью, а просто переселюсь в другой, может быть более приветливый и надёжный, дом. Да, таковы мы, люди, — существа равнодушные к чужой печальной старости. И всё же я воспел тебя в самых разных, и грустных, и весёлых, произведениях. Гордись, старик, и не завидуй новенькому дому с подземным гаражом, что недавно появился напротив, — тебе куда больше повезло: в тебе жил я, хлопал твоей дверью, сверлил стены, чтобы повесить фотографии, грелся у твоей батареи и наполнял одну из твоих комнат запахами дешёвой, но здоровой еды. Так что не грусти, дом номер девять, и почитывай законодательство — глядишь, ты ещё доживёшь до моих похорон и тогда сможешь грамотно оспорить права на моё литературное наследство.
Засим остаюсь твой преданный друг С. А. Николаев.
………………………………………….
ГЕПАТИТ ПЕ
1.
Я пишу по ночам. Бессонница все равно лишила меня счастья отдыхать от жизни. Почему-то ночью жизнь людей видится больше похожей на жизнь птиц или даже на жизнь плюшевых медведей.
Недавно я понял: человек рождён для счастья, как страус для полёта. Возможно, эта мысль зародилась, когда я сварил свой солдатский ремень и пытался его съесть. А может быть, и раньше. Поистине мир и велик, и чудесен. Есть в нём океаны, полные воды, горькой, как слёзы моей матери-еврейки, ставшей женой антисемита, и есть горы, похожие на горб моего брата, согнувшегося над шахматной доской. Дети разных народов, мы мечтою о мире живем… Восходит солнце над Россией и удивляется: что это за местность так сильно задымлённая. Может быть, на множестве алтарей приносится жертва всесожжения? А это всего лишь зэк дядя Вася костерок разжёг в сосновом бору и жарит шашлык, напевая что-то себе под нос. Эта песня может быть чудесней... этот стон у нас караоке зовётся...
А было дело, делал я уколы инсулина парализованной старушке — в её квартире я жил вместе с женой и новорожденным сыном, за круглосуточный уход. Старушка ненавидела жену, а заодно и меня. Поскольку живого места на этом разлагающемся куске мяса уже не было, то я делал уколы в особо интимные места. Старушка была в восторге и говорила: «Вот не думала, что на старости лет такие молодые люди будут...» Далее муза стыдливо закрывает лицо. Взвейтесь кострами алые немочи, мы, пионеры, изрядные сволочи! Помню, в пионерлагере два зарвавшихся сынка начальника моего отца изводили меня, называя жидом пархатым. В конце концов я поймал их по одному и придушил так, что едва не отправил в иной, лучший, мир. Увы, в нашем мире слишком много вещей, которые напрасно валяются под ногами! Когда я был дворником, я однажды не успел сколоть лёд с крыльца заводоуправления. И вот директор удачно грохнулся на этом крыльце. Думаете, что мне за это было? А ничего не было, но через полгода меня уволили без каких либо пособий по сокращению, хотя завод уже ликвидировался, и оборудование резали на цветной лом. Вставай, напивайся, рабочий народ! В коммуне остановка! В городе Кондопога, году так в 84, по выходным под каждым кустом лежали пьяные труженики. Я же по выходным ходил в ДК на секцию самодеятельности. Мы там репетировали, но больше тоже пили. Во всех наших спектаклях обязательно было застолье, и процесс не прекращался даже на показательных выступлениях. Родина-Мать зовёт! А ты записался менеджером? Поторопись! Я пообещал грузину разместить рекламу лаврового листа в сибирских газетах. Расплатился грузин наличными. Не знаю, вышла ли та реклама, но грузин обещал меня зарезать — его лавровый лист никто не хотел покупать, и я две недели прятался на острове посреди озера под Приозерском, пока в Петербург не приехал наш директор и не уладил конфликт при помощи своей бандитской внешности. Чёрный ворон, что ты вьёшься над моею, блин, башкой! Казалось, жизнь входит в уютное русло ежедневных заработков, но… Сказаните, чем я занемог! В учебном батальоне капитан любил построить солдат в шеренгу и хлестать их по лицу перчаткой. После этого следовала команда: «Пробоина по левому борту!» Двадцать солдат бежали с вёдрами и выливали воду в коридоре казармы, благо пол был бетонный. В образовавшуюся лужу сержант высыпал килограммов пять порошка, и весь взвод в течение двух часов орудовал тряпками. Ещё, помнится, мы маникюрными ножницами выравнивали на газоне траву, а затем красили ее акварельной краской.
Увы, это не анекдот. Как и то, что здание авторемонтной мастерской мы строили из бетонных блоков, которые по приказу командира части воровали на соседней гражданской стройке. Кроме того, нас учили есть письма, окурки, а так же шифры от секретной аппаратуры. Странное дело, но аппендицита от такого количества поглощённой бумаги ни у кого не было. Несварения тоже. Ура! Наше дело правое — мы левыми делами занимаемся только ночью. То есть пишем стихи на вышке в карауле. Но спали мы по два часа в сутки, и стихи выходили не очень. Я недоумевал, как я оказался с автоматом в караульном тулупе на вышке посреди снежного поля. Впрочем, разве редко я где-то оказывался? В шесть лет я участвовал в ограблении типографии. Когда меня поймали менты и спросили, стоял я на шухере или нет, я сказал, что стоял, поскольку думал, что шухер — это то же самое, что шифер. Ведь стоял-то я на шухере прямо на крыше злополучной типографии. С тех пор родители разрешали мне выходить за двери коммуналки, только чтобы дойти до школы. Так что многие жизненно важные вещи я долгое время знал только теоретически, со слов сверстников. Но зато знал точно: моя милиция меня стреножит и постережёт. Словом, лесоповал маячит на горизонте всю мою сознательную жизнь. Не в лоб так по лбу. Двум смертям не бывать.
2.
Ну, похоже, я вас, читатель, совсем запутал своим вступлением. Пора бы толком объяснить, кто я такой. Увы, я сам этого не знаю. Я — никто нигде не живущий. Я поэт и этим всё сказано. Личность крайне подозрительная, как для нормального человека, так и для властей. Однако самое странное и подозрительное, даже для меня самого — это то, что с детства я мечтаю найти некий абсолютный смысл жизни.
К сожалению, поиски мои затянулись. Вот в данный момент у меня под глазом стоит здоровенный фингал — только за сегодняшний день милиция дважды пыталась меня арестовать в метро. Когда я пустился в объяснения о том, кто я такой, громадного роста страж порядка сказал, что лучше бы я сидел дома и не мешал нормальному пассажиропотоку. А я и не мешаю вовсе — я стараюсь сжаться до бесконечно малой точки, чтобы все эти безумные люди вокруг не замечали меня совсем. Единственное, что необходимо мне в этой жизни — сидеть за компьютером и писать. И чтобы при этом не было ничего слышно в комнате, кроме, разве что, лифта, громыхающего за стенкой. Но не всё, чего так страстно хочется, предусмотрено в программе шоу с претенциозным названием «судьба ничем не примечательного человека». Просто так даже птички не поют.
Вот мой брат действительно поёт песни просто так. Ходит по квартире, улыбается чему-то и поёт: «Ум-му-му! Ум-му-му!». Пять лет назад ему крепко двинули по башке амбарным замком за попытку устроить драку в шахматном клубе, и травма окончательно превратила его в уникального представителя фауны. Зато мне стало значительно веселее жить. Вот сейчас он поёт: «Вместе весело шагать по просторам….» Я не спорю, конечно, весело. Вместе мы как-то поехали за грибами с ночёвкой. Дождь шёл всю ночь, и всё вокруг совершенно промокло: лес, палатка, спальник… Утром с большим трудом я развёл костёр, наломал кучу хвороста и ушёл за грибами, оставив брата сушиться. Когда через два часа я вернулся, то услышал в лесу детский плач — мой семнадцатилетний брат сидел у погасшего костра, дрожал от холода и ревел. Рядом лежала нетронутая куча хвороста. Вы, читатель, думаете, что я сейчас буду рассказывать вам историю моей жизни? Напрасно, напрасно… я всего лишь хочу объяснить, как я исчез из этого мира в никуда, став абсолютно прозрачным и невесомым объектом.
Уже давно меня замечают только милиционеры. В начале Перестройки, в бывший коммунистический праздник, я вышел на улицу с табличкой на груди «убей мента». Я проходил довольно долго по городу, и никто меня не арестовал. Зато сегодня в нашей стране это было бы чревато лишением зрения, слуха, детородных органов, а так же свободы. Помню, как в ту странную для страны осень мы, неформалы, стояли в переулке у Гостиного Двора и собирались штурмовать отделение милиции, куда увели некоторых людей из наших непрочных рядов. О, какое было тогда воодушевление! Мы кричали какие угодно оскорбления в адрес государства, мы резали правду-матку, хотя никто всё-таки не рискнул швырнуть камень в окно отделения. Камень я швырнул в окно другого отделения милиции, года полтора спустя, когда у меня здорово снесло крышу и я метался по улицам города с высунутым языком, изображая идиота. Но, похоже, идиотов вокруг было так много, что никто не обращал на меня внимания. Так, с высунутым языком, я проехал на метро в центр Петербурга, зашёл в магазин, пробежал многие улицы, и только камень, запущенный мной в окно логова стражей порядка, сразу решил дело ¬— меня связали удавкой и бросили на ледяной бетонный пол. Когда приехала психбригада, мои руки были абсолютно синими, как небо над страной в те баснословные времена.
3.
Ну вот, теперь вы думаете, что я, ха-ха! — сумасшедший. По общепринятой классификации люди делятся на умных и, простите, дураков. Кто такие умные — никто не знает, но то, что все остальные дураки — вам скажет любая продавщица из торгового центра, каких много возвели по всему городу, — бетон, стекло, огни реклам и десяток ошалевших от цен покупателей, заглянувших в сказочный дворец торговли погреться в холодный петербургский денёк.
Если вы умный, вы, конечно, не спросите, зачем возводят эти центры, но я вам подскажу, как дурак дураку: всё дело в том, что как солнечные батареи делают из вездесущего света электричество, так эти сверкающие торговые центры делают деньги из воздуха нашей свободы. А у природы нет плохой погоды… Солнце ли, дождь ли на улице — я выхожу на работу со своим тяжёлым рюкзаком. Я еду в автобусе и в метро среди людей, лица которых говорят о нашем печальном времени больше, чем все обличительные статьи немногих выживших в этой свалке серьёзных изданий. Вот сейчас напротив меня сидит женщина лет сорока, она хорошо одета, но у неё пустые глаза пластмассовой куклы, а руки судорожно вцепились в сумочку, где лежит мобильный телефон.
Если честно, я завидую людям, у которых есть мобильник — он пригодился бы в моей подозрительной для властей работе. У меня есть даже уверенность, что он помог бы обнаружить вечно ускользающий смысл жизни. Ещё я знаю, что существует какой-то особый, неизвестный мне, язык мобильной связи, без которого невозможно освоить этот модный приборчик. Состоит этот язык, в основном, из матерных слов и междометий, и предполагает особенную обезьянью мимику…. Правда, не понимаю — это ведь не видеотелефон, при чём тут мимика? «А при чём тут рюкзак?» — спросите вы. Какой вы, читатель, недогадливый! Конечно, я работаю чем-то вроде курьера, чем-то вроде агента, чем-то вроде менеджера и чем-то вроде мастера по установке нашей продукции, которую вы тоже можете заказать. Не нужна ли вам, например, хорошая пластмассовая табличка на памятник? Это ничего, что мёртвым не до украшений, — я вам такую зелёненькую, весёленькую сделаю: «Здесь спит директор треста, который лопнул». Директор, в смысле, лопнул. У этих новых русских такие животы, что я уверен: они, в конце концов, трескаются от пупка до промежности.
Ох, простите, читатель, вы-то не новый русский — вы всего лишь рядовой на этой войне правительства с народом… пулями пробито днище котелка, маркитантка юная изнасилована…. Вот рядом с женщиной, вцепившейся в сумочку, в этом вагоне метро сидит девушка. Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять, а может быть, четырнадцать. Сапоги -— явно Франция. Косметики не меньше килограмма на лице, но всё так аккуратненько… и опять глаза пластмассовой куклы… А по вагону ходят какие-то чёрные дети «поможите, поможите, люди добьрие!» Нет, мать сыра земля нам поможет, только на неё вся надежда…. Да что это? Никак старушка на ногах не устояла? Да, грохнулась, как куль с мукой, на колени усталых, мрачных мужиков, сидящих прикрыв глаза…
4.
С чего, собственно, началось моё исчезновение? С шампиньонов, которые собирал в детстве по грязным, загаженным собаками, скверам, или с пьяного соседа, гонявшегося с топором за моим котёнком… нет, не с этого. С разлитого по дороге домой трёхлитрового бидона молока — помню, не хотел возвращаться и просил прохожую тётеньку забрать меня к себе, потому что отец меня будет бить. Или, может быть, исчезновение началось с украденных мной из шкафа и спрятанных на помойке коричневых ампул с сывороткой Филатова, уколы которой были для меня страшнее газовой камеры — недаром я и сам сильно походил на измождённую жертву нацизма.
Вы спросите, а где же я всё-таки живу. Ну хорошо, живу сейчас в квартире, и у меня, вроде бы, есть своя комната, но… ведь это всё иллюзия, глюк таблеточника, это всё может исчезнуть в одно мгновение, как дымок сигареты, как наши сбережения в Сбербанке, и тогда я стану одним из тех людей, что роются в мусорных баках по неуютным петербургским дворам-колодцам. Но даже если это произойдет, мои поиски смысла жизни, надеюсь, не прекратятся. А сейчас я сижу у окна и безучастно наблюдаю, как во дворе догорает чей-то мерседес. Ой, ветер дует в форточку неспроста! Не иначе ветер этот прилетел из Ирака и хочет напомнить о воле Пророка!
Помню, как взорвались в Москве два дома. В Петербурге тоже переполошилась — люди по ночам дежурили у своих подъездов, словно город переполнен врагами. В те дни я ходил по городу с бутылочкой клея и ляпал на дверях подъездов объявления: «Ясновидящая решит все проблемы». Ясновидящей, сами понимаете, была моя гражданская жена, и все проблемы мы решали прямо у нас дома. Однако мы не смогли решить проблему несхожести наших представлений о добре и зле, и вскоре я отказался от совместной жизни с этой неуравновешенной женщиной. Но в то время я ещё ходил с бутылочкой клея по подъездам и дворники злобно бросались на меня — такая уж у дворников планида. Один оказался особенно рьяным и даже лез на меня с кулаками. Я пригрозил навести на него порчу. Через неделю он позвонил и слёзно умолял как-нибудь снять с него эту самую порчу — у него, бывает же такое, обнаружили рак. Но я же не Господь Бог и даже не официальный муж ясновидящей.
Тем временем проблемы у нашего народа множились и помимо рака — Перестройка явно затянулась. Всё больше заводов превращалось в развалины, всё меньше оставалось вменяемых людей. Поверьте, я здесь был совершенно ни при чём — мои чары не действовали даже на пьяных соседей, которые мешали мне спать. И даже мухи не боялись колдовства и кружили по комнате с противным гулом самолётов, заходящих для бомбового удара. Я лежал и думал, почему это мы не сталевары и не плотники. Я уже вовсю писал стихи в то время и, расставшись с ясновидящей, переселился в квартиру родителей. Чтобы не умереть от голода на пенсию по инвалидности, я работал ночным сторожем в магазине «Берёзка».
Ночью я бродил по полутёмному залу магазина среди матрёшек и шкатулок, считая сколько этих изделий можно купить на мою зарплату. Выходило две и три четверти матрёшки. Стихи на голодный желудок сочинялись мрачноватые. Утром я запускал в магазин красивых молоденьких продавщиц и шёл в гастроном купить рулет с маком. Тут-то я и соблазнился на овощи по-корейски. Через пару-тройку часов от этих овощей у меня случилось жуткое расстройство кишечника. Я собрал в туалете всё в исходную пластмассовую баночку и принёс монголоидной продавщице. Отведав содержимое на предмет недоброкачественности, она запустила баночку в меня, но я увернулся и содержимое стекло по куртке какого-то нового русского. Я сделал ноги. Лишь через месяц я решился снова зайти в этот магазин. К ужасу моему, меня узнали. Я был очень вежливо приглашён в кабинет к директору, который извинился и предложил мне взять бесплатно бутылку очень дорогого вина. Но я не пью, и вино мне было ни к чему. А попросить колбасы я постеснялся. Директор с некоторой опаской пожал мне руку, кажется, он решил, что вино недостаточно дорогое на мой изысканный вкус. Но я-то знал, что вкус у меня так себе — я даже не раскусил до сих пор, в чём же смысл этой чёртовой жизни.
Вот, кажется, тогда в гастрономе я и почувствовал, что меня зовут Никто и что я по своей природе являюсь никем. Моё поведение не укладывалось в рамки представлений окружающих о личности ночного сторожа. Вскоре «Берёзка» ликвидировалась и я оказался безработным, но сразу сел за домашний телефон искать заказчиков для моей знакомой. Кто был никем, тот станет всем — менеджером и вершиной пирамиды. Наступила зима, настолько холодная, что всё больше женщин куталось в норковые шубы. Мне было жалко пушных зверей и почему-то совсем не хотелось женщин.
5.
Если задаться научными наблюдениями, можно обнаружить ряд промежуточных стадий на пути превращения человека в Никто. В восемнадцать лет, например, я был Некто и поклонялся Льву Толстому с его непротивлением злу. Тогда же меня заинтересовала Йога, и я голодал несколько месяцев, страстно возжелав очищения. Но тут пришла пора предстать перед призывной комиссией, и я предстал. В образе дистрофика. Пять здоровенных мужиков сидело за столом в мундирах, а я, тощий цыплёнок, стоял в одних трусах, дрожа от холода и страха. «Ты морально готов служить? Отвечай!» — вопрошал зверовидный майор с обвисшими от жира щеками. «Готов!» — отрапортовал я, но, скорее, пропищал, поскольку уже был готов отчалить даже в мир иной — так мало плоти осталось на моих костях.
В результате предпринятого очищения кое-что мне приоткрылось. Я понял: каждый человек ведёт свою битву с судьбой и, если он не сдаётся — он бывает за это вознаграждён. Но прошло ещё лет восемь жизни, прежде чем я понял загадочный механизм действия судьбы: литература и вообще жизнь кажет голый шиш всем, кто не умеет пить пиво с мэтрами и вовремя улыбнуться. Я же умею только притворяться птичкой. Страусом. Зарою свою голову в прибрежный золотой песок жизни и так жду у моря погоды. А что, кроме хорошей погоды, нужно человеку для счастья? Весло в руке, за кормой байдарки тает дорожка, матрос на переднем месте давно утомился, гребёт еле-еле и думает о ночлеге... но по Ладоге лучше всего ходить именно ночью. А по городу Петербургу лучше всего ходить в бронежилете и с ножом.
Я сижу у компьютера, а в кошельке осталось пятьдесят рублей. И никак не продать мои опилки, которыми переполнена голова, — теперь в моде синтепон и глаза из пластмассовых пуговиц. Эх, почему я родился плюшевым медведем? Но этот мой литературный псевдоним, «Железный Винни», всё равно не вполне отражает тайное оправдание моего существования. А погодка-то сегодня петербургская. Так и тянет спрятать топор под куртку и пойти в гости к какой-нибудь старушке. Что вы на это можете возразить? О любви не говори — о ней всё сказано...
Никто так и не объяснил, почему влюблённые питаются мясом животных, едят куриные яйца и, о ужас, борются за место под солнцем. Влюблённый человек должен умереть — другого выхода у него нет. Бойтесь влюбиться всерьёз. Я любил однажды чужую жену и был невыносимо счастлив во время наших свиданий. Когда же моя возлюбленная поставила крест на этих отношениях, я решил, что больше никого и никогда… тем более, что Бог, я хорошо это знал, запрещает любить чужую жену. Но ведь где возьмёшь свою, когда все женщины хотят провести отпуск на пляже в Турции? Зачем им это нужно, для меня загадка. Сам я на южных краях был лишь на Кавказе в четырнадцать лет и смотрел в посёлке Бэта фильм «Солярис», сидя на заборе летнего кинотеатра, поскольку, как всегда, у меня не было денег. Подросток рядом со мной так увлёкся фильмом, что упал и разбил себе голову. С тех пор Тарковский остаётся моим любимым режиссёром. Есть в его фильмах что-то от Небытия, а я, признаюсь, ещё года в четыре возмечтал совершить подвиг и пропасть, раствориться в космосе.
6.
Сержант Добряков был добрым человеком: бил в под дых не сразу, а предварительно ласково потрепав по щеке. Затем начинались вспышки. Вспышки — это совсем не то, что вы подумали. Это — когда надо падать на пол и ползти на животе в сторону туалета. Затем начиналась уборка. Называлось это: «взлёткупидарасить». Переводить не буду. По окончании уборки ведро грязной воды выливалось на голову уборщика и процесс начинался снова, чтобы закончиться вместе с приказом о демобилизации сержанта Добрякова. Свободного времени у нас не было, поэтому книги я читал стоя на караульной вышке. Ночью, при свете прожектора, в заледеневшем караульном тулупе, особенно хорошо было бы читать что-нибудь чувствительное, но я читал учебник по высшей математике и, может быть поэтому, служба моя сразу не задалась. По мнению всех стариков нашего узла связи, я забурел, не подсекал и постоянно прокалывался. Переводить опять же не буду, чтобы не травмировать вашу душу, читатель.
Когда весь этот кошмар закончился, мне уже нечему было учиться в институте, хотя я и пытался поступить на факультет психологии. Однако мой дембельский фингал произвёл отвратное впечатление на членов приёмной комиссии, так что мне пришлось устроиться монтажником на стройку. «Что ты ломаешься, как девочка!» — говорил мне саблезубый бригадир, когда я не хотел надевать каску — она была слишком большой для головы субтильного еврейского юноши. Ни один страховочный пояс также не подходил мне по размеру. Поэтому вскоре я получил прозвище «камикадзе» и малярный валик, с которым ползал на пятнадцатиметровой высоте по трубам эстакады, закрашивая ржавчину.
Между тем, мысли мои уносились далеко от строительного объекта и металлических конструкций. Я думал о том, что такое Дао и можно ли его постичь, если плюнуть в лицо какому-нибудь полковнику, например, в автобусе. По ночам меня мучили кошмары — я постоянно кого-то расстреливал из табельного калаша. Проснувшись, я топал на кухню и трясущимися руками наливал воду в чашку. Вернуться в армию, хотя бы и во сне, было так страшно, что после кошмара уже не удавалось заснуть до самого утра.
Иногда природа выкидывает поразительные фокусы. Я постоянно говорил матери, как она вкусно готовит, но она скоро предложила мне покупать продукты и готовить самому. Ей, мол, надоело обслуживать трёх здоровых мужиков. Имелись в виду мой брат, легкоатлет, и отец, инженер по строительству подводных лодок. После работы я ходил в магазин за картошкой, и крепкие питерские бабки кричали мне в овощном отделе: «Мальчик, а ты куда лезешь! Тебя тут не стояло! Позови свою маму — пусть она займёт очередь!» Но я не унывал и шёл в соседний пустующий отдел брать кильку в томате. Примерно тогда же я стал ходить в секцию каратэ. Пинать людей ногами по лицу было приятно, хотя меня самого часто били по яйцам и называли «психом». После секции мы с приятелем шли на улицу искать приключений, но Перестройка ещё не началась, и в стране был относительный порядок. Бить было решительно некого. От грусти мы лупили грушу, висевшую у приятеля дома, сопровождая процесс лёгким матерком в адрес органов правопорядка, лишивших нас практических пособий.
Боже мой, как давно всё это было! Исчезая с лица Земли, я оставил на этом лице столько следов, что теперь даже невозможно разобрать в каком направлении двигался в поисках выхода за пределы осязаемой личности.
7.
Представляю, как лет через восемьсот историки будут гадать, что же происходило в России на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Если это непонятно нам, современникам, то ещё менее понятно это будет потомкам, пусть даже эти потомки будут намного мудрее нас.
Хаос начался в наших головах давно и вот в начале девяностых стал заметен даже на карте страны. Больше всего это напоминает Броуновское движение. Я буквально чувствую, как несёт меня в неизвестном направлении в питательной среде демократии. Впрочем, эта питательная среда оказалась смертельно ядовитой для целостности страны, для состояния её природы и для здоровья обезумевшего населения. Может быть, это и не демократия совсем? Вот и моя «поломатая» жизнь похожа на полудохлого ёжика — ещё колется, но уже не убегает от огня. Однако я знаю смысл жизни, который сильнее даже времени. И совсем не важно, чем я сейчас занимаюсь. Пусть я продаю таблички, вывески и номера на двери, а моя муза рыдает, сидя у памятника Ленину с бутылкой пива и смоля косячок с дешёвой травой. Пусть космонавтам снится трава у дома, зелёная-зелёная трава и Ксюша-юбочка из плюша. Мне же снятся исключительно катастрофы и крупные сделки. Вы ещё не записались в рекламные агенты? Нет? Вы меня удивляете, читатель! Как же вы собираетесь жить с таким комплексом скромности? Поверьте мне на слово: агенту не угрожает безработица ¬— наши подростки разбивают и ломают вывески с таким упорством, как будто ведут войну с государством. А может быть, это на самом деле война? Поломатые вывески, поломатая жизнь, поломатые законы…. Недавно я был на одной тусовке поэтов. Их выступления были похожи на вечер в деревенском клубе — и поэзия поломатая, и поэты поломатые…
На автобусной остановке ко мне подошла старуха и попросила на хлебушек — пришло на ум: «голод в Поволжье». Достал единственную десятку: «Помоги тебе Господь, мать! Хлебушка бы на всех, да побольше!» Мимо по Невскому проспекту проносились мерседесы с тонированными стёклами. Я прошёл пару улиц и заглянул в детский садик. Заведующая в ужасе шарахнулась, увидев мой фингал. «Таблички, вывески… мы с вами договаривались о встрече!» — поспешил я поправить положение. «Сколько вот эта?» — спросила женщина и по-мальчишески присвистнула, услышав цену. На её лице проступила мировая скорбь. Я уныло развёл руками — ёжик сдох от голода. Шла неизвестная война. Чеченская месиловка. Кремлёвский СПИД. Гепатит А, В, С, Д, Е….
8.
Людей, конечно, жалко. Никто не виноват, что страна поменяла шило на мыло. До слёз больно смотреть на детей-наркоманов, которые в подземных переходах зимой валятся на мокрый пол и сразу уходят в свои грёзы о космических приключениях. Мне же хватает приключений земных, и не забывайте, что у меня есть смысл жизни.
Однажды у аптеки ко мне подошли три человека неопределённого возраста, с чёрными, обожжёнными отчаяньем, лицами, подошли и попросили купить шприц. Отказаться было страшно. Я понял, что им всё равно, убить меня или остаться без шприца. Пришлось на свои деньги приобрести машинку для впрыскиванья счастья, но девушка-продавщица тут же наорала на меня, поняв, кому я купил вожделенную вещь. А вы как думаете, есть смысл запрещать то, что всё равно будет сделано? Мне кажется, Ад начинается с чертежей Рая. Некоторые утопии однажды становятся реальностью, и тогда книги летят в костры или просто выносятся на помойку, как это происходит сейчас. Но безумцы, желающие писать книги, не переводятся — и в этом есть надежда на торжество разума.
Я начал писать свою книгу, когда родился мой сын и закончились деньги. Жена была не вполне вменяема — все заботы о ребёнке легли на меня. По ночам одной рукой я укачивал ребёнка в кульке, а другой рукой писал, положив лист на холодильник. Так проходили часы, но работа продвигалась плохо. Утром крик сына будил меня ни свет, ни заря, и с больной головой, как пьяный гоблин, я шёл на кухню готовить еду для своего наследника. Однако наследства пока не было, и жена часто меня спрашивала: «Когда же ты, наконец, продашь свою почку?» Но насчёт почки меня душила жаба — ведь тогда я ещё не нашёл смысл, а только надеялся, что он всё-таки есть. Жить было тяжело. Помимо всего прочего, интимная близость с женой прерывалась воплями парализованной старухи в соседней комнате. Кажется, я научился испытывать оргазм даже под такую музыку, музыку старости, что, пожалуй, можно считать извращением вроде геронтофилии. Но скоро всё это закончилось — жена уехала и увезла ребёнка, как увозят золотой запас республики басмачи в известном фильме. Моему горю не было предела, я пролил маркизову лужу слёз. Но тут в моей жизни появилась ясновидящая и принялась меня утешать. Однако мне надоедали разговоры о переселении душ и космической энергии, надоедало присутствие в квартире каких-то колдунов и полубезумных клиентов моей жены, надоел бомж, который жил на кухне и банками ел солёные огурцы, заготовленные мной на зиму. Не найдя утешения в этом недолгом, и совершенно нелепом романе, в один печальный день я, погрузив немногочисленные вещи и книги в такси, сбежал от ясновидящей к родителям. Лучше бы я махнул сразу в пещеру к Циклопу!
«Что же с нами происходит?» — думал я, сидя в своей комнате на нераспакованных коробках. Жалко было всех: ясновидящую, людей, Бога, себя, страну. Ошибка в конструкции мироздания представлялась глобальной. Мерещилась печальная морда моей кошки, которую пришлось сдать в приют для бездомных животных — родители с трудом переносили даже одного меня.
Дальнейшие события навели меня в то время на мысль, что если сочувствие к людям существует, то, по меньшей мере, его надо проявлять с крупнокалиберным пулемётом в руках. Теперь я, конечно, так не думаю и, как убеждённый христианин, предпочитаю людей прощать. Но в ту пору, когда среди ночи отец будил меня по поводу невымытой тарелки, которую я вечером забыл на кухне, я становился Кинг-Конгом и метал молнии. После этой воспитательной акции ни под каким соусом я уже не засыпал до наступления следующей ночи. А если мать вечером злобно орала на меня по поводу убежавшей на плите каши, я превращался в бессонного батьку Махно на целые сутки. Резать и душить! Душить и мочить! Представьте, сколько нужно написать слов, чтобы успокоить нервы после выяснения, кто в доме подонок, а кто просто чудовище? Как-то я спросил отца, зачем он меня мучает? «Мы плохо жили всю жизнь, а почему ты должен жить хорошо?» — ответил папаша вопросом на вопрос. Против такой логики сложно было что-то возразить. Родители продолжали орать — их брань была настолько громкой и яростной, что люди слышали её даже на автобусной остановке в ста метрах от дома. И какой был во всем этом смысл? Смысл есть только в созерцании Бога, но это я понял далеко не сразу. Людям предстояло сделать для меня немало пакостей, чтобы основательно показать начинающему философу, какова на самом деле земная правда. И всё же, людей жалко уже за то, что они не видят дальше своего носа.
9.
Что же я люблю, спросите вы, ведь возможно, моё отношение к миру вам кажется слишком негативным. Да, я точно не из позитивного поколения, я из того, чье грядущее — иль пусто, иль темно, но… я люблю природу. Недавно мы с другом пересекли не очень высокие, но заковыристые горы. Нагрузив наши рюкзаки продуктами и снаряжением, мы, как два мула, вышли в путь из посёлка саамов. Саамы все были совершенно пьяные — мы не захотели спрашивать у них про тропу, поэтому для начала угодили в болото. Вы думаете, зачем люди ходят в горы? А вот потому и ходят иногда, что у них нет дачи или денег на поездку в Турцию. Наша Турция была на горе Нинчурт, и через неделю после старта я уже сидел в позе лотоса на живописных уступах недалеко от поющего сейда. Позади было около семидесяти километров пути по труднопроходимой местности, ледяная горная река, которую мы перешли вброд, и ночёвка под открытым небом, когда из-за ветра мы не смогли поставить палатку. Мой товарищ Андрей всё время фотографировал меня, как смазливую девочку для журнала «Плейбой», но мне было всё равно — я уходил в нирвану и мрачно пел «ом-рам-м-м»
Да нет, я вовсе не фанатик, но иногда так не хочется быть тощим, лысоватым мужиком с гастритом, геморроем, плохой печенью и недостаточно толстым кошельком. Всё это случилось семнадцать лет спустя после того, как сержанты учили меня бегать вокруг столовой, подгоняя пинками, словно мой зад — это футбольный мяч на турнире «Зенит—Спартак». Смысла в этом не было никакого, но, возможно, именно так делают из человека ангела. Жаль, но крылья у меня так и не выросли. Зато в то лето, когда я демобилизовался и за пару недель дома выспался, отъелся и вообще почувствовал себя уже не рабом Советской Армии, я интереса ради пробежал три раза марафонскую дистанцию. Недаром сержант с ядовитой ухмылочкой говаривал: «А сейчас самый быстрый солдат Николаев побежит за тканью для подворотничка!» А вы, читатель, поди и не знаете, что такое подворотничок? Эта деталь туалета для солдата поважнее, чем бюстгальтер для изысканной дамочки из клуба «Голден Доллс». И не говорите мне, что вы не знаете этот клуб! В летние жаркие дни двухтысячного года пышногрудые красотки стояли у его дверей прямо на Невском проспекте, зазывая в клуб охреневших прохожих великого города.
Если честно, мне кажется, что Конец Света уже наступил. Этот Конец стал очевиден уже в год ядерного взрыва в Чернобыле, когда тысячи людей ехали искать смерть на развалинах атомной станции, спасая всех нас, кто по приказу, кто — добровольно. В нашем полку связи ходили слухи, что и мы тоже отправимся на ликвидацию. Сержант трепал меня по щеке, улыбался и говорил: «Ну что, Николка, ***ец подкрался незаметно — пойдёшь первым в реактор!» После этого следовал мощный удар по моей печени. Но зато вместо того, чтобы идти в реактор, я ходил всего лишь в наряды по столовой. До трёх ночи я перемывал гигантские горы посуды в жестяной ванне, где вода весь день, по приказу начальника наряда, не менялась — для ускорения процесса, напоминавшего крещение младенцев в купели — окунул, вынул, поставил в стопочку. Полк каждое лето не вылезал из туалетов, сражённый эпидемией дизентерии, но никто не пытался вправить мозги начальникам нарядов — они продолжали жёстко эксплуатировать невезучих солдат, угодивших в столовую. В этом помывочном аду после трёх ночи я прятался подальше от очередного начальственного самодура в корпусе огромного вентилятора и очень боялся, что утром его кто-нибудь включит, — железные лопасти могли размолоть меня в фарш на котлеты «по-славянски». С тех пор я стал бояться замкнутого пространства.
Когда, много лет спустя, мне пришлось работать сторожем в киоске с разным китайским барахлом, мои страдания были безмерны. Киоск задраивали на ночь железными жалюзи, и всю ночь я лежал на полу, слушая грохот автомобилей на Московском проспекте, словно был заперт в какой-то адской клетке — для истязания за все мои грехи. Вдобавок ко всему в киоске не было туалета, а выходить во время дежурства мне не разрешалось. В замкнутом пространстве крохотного киоска меня охватывал непонятный ужас, который отступал только при условном стуке по железу жалюзи — являлась моя любимая женщина. Холодный пол киоска служил нам ложем, и прохожие Московского проспекта, вероятно, гадали, где же кроется источник столь сладострастных звуков. Бывало, хозяин киоска учинял мне допрос с пристрастием, каким образом посреди коробок с товарами оказался тот или иной предмет дамского обихода. Платили за эти дежурства хорошо — я мог купить колбасы на бутерброды и даже, представьте, яблок. В те дни я приблизился к разгадке своей жизни так близко, что писал стихи уже по пять-шесть часов ежедневно.
10.
Жить на Земле, конечно, трудно. Возможно, куда как легче живётся в морских глубинах экипажам затонувших судов. А здесь необходимо тепло под крышей, унитаз, ванна, плита и чёрная роза в бокале золотого, как небо, Аи. Вот почему я легко купился на предложение той слепой бабки. Я помог ей выйти из метро и найти автобусную остановку. Бабка ощупала моё лицо своей высохшей страшной рукой и сказала, что я хороший человек. А я в этом и не сомневался по простоте душевной — тем более что разгадка жизни была где-то рядом.
Итак, бабка сказала, что завещает мне свою квартиру. Мы поехали к ней домой. Ехать было далеко. Мы дважды пересаживались с одной на маршрутки на другую, и я заплатил за нас обоих свои последние гроши. Наконец мы вошли в подъезд и добрались до квартиры. Мне уже мерещилось спокойное будущее в собственной комнате, где я смогу работать и создам несколько шедевров. Открыла нам молодая ухоженная женщина: «Мама, ты добралась! Ну, слава Богу!» Я попытался войти в квартиру вслед за мамой. «А вы куда лезете?» — спросила женщина. Я что-то промямлил, про бабкино обещание. Вдруг бабка заржала здоровым смехом крестьянской лошади. «Иди отсюда, голубчик! Довёл и проваливай!» Ну, тут-то я понял, что родился идиотом. «А деньги-то за маршрутки хоть отдайте!» — взмолился я, словно обманутая клиентом проститутка. «Да пошёл ты!» ¬— сказала молодая сытая женщина и захлопнула дверь. Я вышел на площадку, нашёл кусок штукатурки и написал на дерматиновой обивке двери: «Здесь живут отморозки!» Но вместо удовлетворения, на душе было кисло, как внутри лимона.
Пора объяснить вам, читатель, где я не живу. Я не живу в городе Петербурге, не живу на планете Земля, не являюсь привидением и барабашкой, а так же киллером, тараканом и вшой дрожащей. Мои родители, с которыми я прописан в одной квартире, давно перепутали право собственности с правом рабовладения и возложили на меня обязанности святого, поскольку только святой может вытерпеть их безумный образ жизни и полное отсутствие уважения друг к другу. Впрочем, уважают ли друг друга два кирпича? До некоторой степени — да: если одним ударить по другому, то разобьются оба. Для чего, например, пожилому человеку начала двадцать первого века ванна? Ну-у-у, вы скажете, там моются? Иногда моются, но ещё там можно раскладывать навоз по баночкам для рассады, мыть банки, сапоги, лопаты, мешки, как это делает мой отец, и даже спать, как это делает мой братец, который, правда, ещё не пожилой. Подставив руки под тёплую струю воды, он дремлет, сидя на краю ванны, и я часто успеваю написать за это время стихотворение. А что пишет человек, когда он уже Никто и Нигде Не Живёт? Пишет о сухом дереве — буддийском символе бесконечного покоя. Не пытайтесь достучаться до моей души — соседи ежедневно чем-то стучат у себя в квартире, но эти звуки только заставляют меня всё сильнее отрываться от земли. Если вы, читатель, хоть немного верите, что в человеке найдётся золота одна десятая процента от всего того говна, которое мы привыкли видеть в девяностые годы, то можете уже сдать меня в крематорий и получить драгоценный металл. Однако в моей пасти нет ни одной даже стальной коронки, но зато отсутствует передний зуб и полно пломб. Право, не знаю, как там получится с золотом…
Зуб же мне удалили при весьма грустных обстоятельствах. Мы с женой и ребёнком дошли до такой степени нищеты, что я пожалел двести рублей на простую операцию по спасению переднего украшения моей полости рта. Выдрали — и дело с концом, голливудская улыбка превратилась в улыбку зэка. А кто бы сомневался, что Ивдель, где находится суровая зона, не является моим постоянным местом прописки по плану Господа нашего Иисуса Христа? Однако и там я не живу, и здесь, в Петербурге, не живу, хотя и дышу воздухом, отравленным вирусами гепатита Пе. Мы заболели этой болезнью надолго: новые законы, надо полагать, будут выходить ежедневно десятками ещё много десятилетий, чтобы окончательно превратить нашу страну в мировую помойку.
11.
Вера в Бога основана на мистическом чувстве и предполагает неподдельный страх перед наказанием за грехи. Но сегодня уже никто не верит в неотвратимость даже земного наказания. Вот если вы протестант, тогда другое дело. Маленький мальчик на стройке играл, сзади подъехал к нему педофил. Вот уж не слышно ни крика, ни стона…. И что делать человеку, если на этой Перестройке его случайно замуровали в бетон по самые ушки? Шутки в сторону, господа! Свидетели Иеговы в городе! Мы с женой ходили на собрания пятидесятников. Там я вполне искренне молился о нашем семейном благополучии. Но благополучие не приходило — мы жили впроголодь и жена продала горшочки с фиалками. Фиалки эти я сам вырастил и очень любил, продавать не собирался, но не собирался и расставаться с женой. Однако её личность вызывала слишком много вопросов. Я человек прямой и вопросы задавал — кончалось это жутковатыми семейными скандалами. Как я уже говорил, в конце концов жена уехала, забрав ребенка. Так ей велел, конечно, бог. Может быть, её бог был деревом креста, а не тем, кого распяли на кресте. Этакая безглазая тупая деревяшка.
Какое-то время я убивался, но смысл жизни стоял передо мной, как горный хребет перед опытным альпинистом. Метеосводка, правда, была неблагоприятная — в стране бушевал гепатит Пе. Ясновидящая Наташа говорила: «После смерти тебя ожидает мировая слава». На эти слова я только молча улыбался: слава — это было ничтожно мало по сравнению с тем, что я задумал. Когда я вернулся к родителям, они захотели во что бы то ни стало втянуть блудного сына в свой быт. Вам, читатель, приходилось жить среди австралийских дикарей? Нет? И вы говорите, что жизнь прекрасна? Особенно перед расстрелом, на краю ямы...
Вот вчера я был у Кости с Мариной — помогал им реализовать программу «накорми голодного поэта». Кормили борщом. С мясом! Потом мы стояли возле аквариума и пугали рыбок своими большими глазами и кривыми пальцами. К метро я шёл в темноте под нескончаемым петербургским дождём, перепрыгивая через громадные лужи, словно спортсмен на стадионе «Красный Жидомасон». Ночью мне снились ужасы. Медный Всадник гнался за мной с копьём и кричал что-то по-татарски. Я метал в медного идола камни из пращи и улепётывал по Дворцовой набережной. Утром болела голова, словно я ударился затылком о деталь маршрутного такси, на которой обычно пишут «место для удара головой». Сейчас я сижу у себя в комнате перед компьютером и носом чую, как на кухне опять что-то варит моя маман. В анкете в графе «семейное положение» она, не покривив душой, могла бы гордо написать «повар».
Страшная вещь семейная жизнь! Свят, свят, свят! А что если сделать крылья из фанеры и научиться летать? Я бы улетел в Австралию к дикарям и пропагандировал у них русскую литературу. Мне кажется, эффект был бы серьёзней, чем в Петербурге на поэтических вечерах. Общеизвестно, что Иосиф Бродский, лет в восемнадцать, хотел угнать за границу самолёт. Я же, когда вернулся из армии, хотел угнать поезд в метро... в шутку, но... угнать в Вашингтон. Ворвался в кабину с сумкой: «Здесь бомба!» Два машиниста не вполне оценили мой юмор. Поезд прочно встал в темноте тоннеля. Пришлось объяснять, что я просто люблю украшать неординарными действиями унылую действительность. Машинисты долго чесали репу, а потом отпустили меня на все четыре и поезд пошёл дальше. Жаль, не объявили по трансляции: «Следующая станция Вашингтон», как в том анекдоте. Нет, не умею я шутить! А ведь могли и посадить…
12.
Болезни бывают разные. Одни передаются воздушно-капельным путём, другие — через пищу, а гепатит Пе передаётся исключительно через денежные знаки. Болезнь эта смертельная. Она лишает человека смысла жизни, и после длительного безумия больной впадает в тяжёлое алкогольное или наркотическое опьянение, от которого умирает. Протекает болезнь сначала в скрытом виде, потом наступает кризис — больной теряет память обо всей предшествующей жизни и жаждет только денег. Гепатит Пе носит эпидемиологический характер — сначала заражается правительство, затем органы местной власти и затем всё население, после чего наступает… (какая жуть наступает, вы, читатель, осведомлены не хуже меня). Гепатит Пе — это настолько страшное явление, что все историки медицины единодушно ставят его в один ряд с таинственными причинами, от которых вымерли динозавры. Существует гипотеза, что динозавры просто заразились гепатитом Пе и поубивали друг друга в ходе борьбы за пачку долларов.
Когда в России случилась эпидемия гепатита Пе, я, конечно, тоже заразился, но мой иммунитет был силён и сначала болезнь протекала в лёгкой форме. Я всего лишь перепродавал пишущие машинки, потом пытался работать торговым агентом, и, наконец, угодил в лапы крохотной хитроумной евреечки, которая заставила меня скупать сэкондхэндовские тряпки ради нашего будущего семейного счастья. Тряпки мы успешно перепродавали, но болезнь пошла вглубь, а смысла так и не было видно. Дело дошло до того, что я пошёл на развал, где кучами лежала одежда из Европы, срезать дорогие пуговицы с искусственных шуб и был пойман охраной. Мне поставили фингал, выгребли пуговицы из карманов и велели больше на развале не появляться. Чувствовал себя я при этом, признаюсь, отвратительно. Решив заработать честным путём, я устроился продавать с лотка крекер, но евреечку такие доходы не устраивали, и она послала меня далеко и навсегда, лишив удовольствия воспитывать её четырёхлетнюю дочку.
Между тем на улицах города творилось что-то невероятное. Всё население высыпало к станциям метро и перепродавало друг другу такие разнообразные предметы, что любой восточный базар не шёл бы ни в какое сравнение с обыкновенной толкучкой у метро. Здесь можно было купить и продать всё: от резинок для трусов до медалей Великой Отечественной, от леденцов до крокодиловой кожи, от совести до весов с погрешностью измерения 0,5 кг. На таких весах, кстати, торгуют и по сей день вблизи станций метро, из чего можно заключить, что болезнь прочно пустила корни в организмах наших сограждан.
А тем временем развитие эпидемии гепатита Пе сопровождалось появлением нового искусства, если можно считать новой старую, как мир, пошлость. Книжные магазины оказались завалены такими изделиями, что я всё меньше понимал, для чего и для кого надо писать. Тем более что читателей у меня вообще не было, поскольку никто меня не публиковал. В редакциях толстых и тонких журналов меня отфутболивали с порога, а в поэтической студии Машевского, куда я по простоте душевной зачем-то ходил, меня просто смешивали с грязью вместе со всеми моими неумелыми виршами. Само собой, что, будучи заражён этой страшной формой гепатита, я угодил в психиатрическую больницу. Там меня подсадили на нейролептики. Даже в институте Бехтерева затруднялись поставить мне какой-либо диагноз — существование гепатита Пе ещё не было научно обосновано. В результате меня сочли опасным шизофреником. Я получил инвалидность второй группы. Вы думаете, я и в самом деле псих? Ох, не ходите, дорогой читатель, ночью по Петербургским улицам в поисках книжного магазина, где можно купить мои произведения! Моё психическое расстройство заключалось в том, что при виде военного или милицейского мундира я впадал в дикое буйство, кричал, что всех порешу, выпущу кишки, замочу ногами и так далее. Поскольку жить без лекарств я уже не мог, их приобретение превратилась в ещё одну проблему. Наступил, наконец, такой момент, когда лекарства перестали быть бесплатными. Я встал перед выбором: умереть от голода или умереть без лекарств. Мои обращения в различные организации привели лишь к тому, что я окончательно испортил себе нервы. Тогда я перешёл к активным, но противоправным действиям. Я несколько раз пытался совершить ограбления, за что вы, конечно, можете считать меня подонком, если только Господь Бог не объявит меня святым.
Однако ограбления мне не удавались, и спасло меня только то, что в аптеках произошёл спонтанный выброс бесплатных лекарств. В дальнейшем с ценами в стране стали происходить такие странные мутации, что иногда на другом конце страны иголка могла стоить дороже коленвала, а торт дешевле батона. Я съездил в Минск и купил задёшево целую сумку таблеток. Их-то я и принимал в самый трудный период, когда аптеки пустовали. Я выжил и в дальнейшем умудрялся как-то приобретать лекарства законным путём, тем более что благополучно устраивался то на одну, то на другую сносную для инвалида гепатитную работу.
…………………………………….
СПИСОК КОРАБЛЕЙ
Я лежу на диване с открытыми глазами. Сегодня мне снился Одиссей. Мы с ним затеяли какую-то Троянскую войну. Помню, что я закидал камнями Гектора и бедняга упал в ров. Что самое интересное, Одиссей оказался на одно лицо с моим школьным приятелем Лёшей Кацом, подростком с вечной еврейской тоской в глазах. Кто победил, не помню.
До пенсии жить ещё целую неделю, а денег уже нет. Я встаю с дивана и приступаю к работе. Стоит обычный серый петербургский денёк накануне Нового Года. Телефон разрывается от звонков — клиенты как ошалели. У всех лишние деньги, которые надо… ладно, хотите вывески — будут вывески. Вот я кричу в трубку начальнице хозяйственного отдела гостиницы, что её заказ принят. Дамочка с тревогой в голосе спрашивает меня: «А как насчёт детей?» — «Не понял…» — «Ну, дети вывески как?» Оказывается, её интересует, могут ли дети сломать вывеску. Приходится объяснять, что наши дети могут всё. Кладу трубку. Тут же новый звонок. Снимаю трубку и снова, как индейский петух, кукарекаю соловьём. В башке ещё утренний туман, в чашке недопитый чай, на ногах рваные тапки. И вот, что-то мне кажется, что жизнь могла бы быть хороша, если бы... звонят из пенсионного фонда и хотят заказать таблички. Выясняется, что оплатить вперёд, как все люди, в пенсионном фонде не могут, а кроме того, им нужен договор, в который они собираются внести свои пункты. Я чуть не спросил, не хотят ли они сначала выплатить мне пенсию за год вперёд, предварительно составив договор об обеспечении в размерах, приемлемых для жизни. Расплевавшись с пенсионным фондом, вспомнил, что ещё не заплатил бассейн. Звоню — бассейн потерял счёт. Эх-ма, едрёна ёлка! Звоню своим в контору, говорю: «Шлите снова счёт!» Но свои ругают меня на чём свет стоит. А чего ругаться-то? Наконец, я шлю всех и включаю компьютер. Писем нет. «Ладно, — думаю, — а напишу-ка я своему старому другу ахейской деве, что работает секретарём в конторе с удивительным названием «Технический Гений»». «Есть ли ещё молодое вино в мехах? — спрашиваю я, — Будем ли мы отмечать Новый Год, как белые английские люди?» Будем. Конечно, будем. Но через два дня в моём компьютере рухнет пиратский Виндовс. Мастер-ломастер, который его поставил, лежит сражённый гриппом и не может приехать. Я уже ничего не понимаю — что мне делать с этой жизнью? Через двадцать дней ехать в Астрахань к моей возлюбленной Шушаре Мудрой, а тут ещё конь не валялся. Не деревянный конь, конечно. Хотя мудрый совет Одиссея мне бы сейчас не помешал. Словом, я решаю достать из холодильника маленький кусочек быка и вознести на электрической плитке всесожжение Зевсу, но так чтобы самому вволю поесть мяска. Гадать по птицам тоже можно — над домом летает множество чаек. Любит-не любит, любит-не любит, к сердцу прижмёт... в этот момент со стены рушится книжная полка. Увесистый томик Гомера разбивает фарфоровый чайник. Заварка течёт под системный блок. Где-то что-то искрит. Фу-у-у! У нас, как в Греции... я список кораблей прочёл до середины...
………………………………….
ДВА ДОМА
Два дома в Петербурге на улице Мармеладова. Дом номер 17 — это пятиэтажная хрущёвка, стены которой вот-вот рухнут. Жильцы давно перестали делать ремонт в квартирах. Сантехники кое-как заваривают протекающие то там, то здесь гнилые трубы. На пятиметровых кухнях обитают и благополучно плодятся полчища рыжих тараканов. На чердаках и подвалах живут огромные чёрные крысы, которые грызут мебель жильцов, сделанную ещё в СССР. На дверях подъездов висит множество лоскутков объявлений с язычками телефонов. Последняя скамейка во дворе сломалась ещё пять лет назад, и усталые обитатели дома обсуждают новости стоя. Обсуждают почти всегда одно и то же: когда их дом начнут расселять, чтобы снести. Но и поныне желанный день далёк, как американская статуя Свободы, которую эти люди видят иногда на экранах своих стареньких телевизоров.
Дом номер 17-а стоит рядом. Этот новый дом с просторными квартирами и подземным гаражом построен в 2000 году и живут в нём люди не простые. В квартирах у них много электронной техники, итальянской мебели, финских унитазов, и здесь никогда не прекращается ремонт. Страшно подумать, сколько десятков километров дорогих обоев покупают жители этого дома ежегодно. Подъезды дома 17-а снабжены толстыми железными дверями с электронными замками. Энергичный дворник Василий Шапошников следит, чтобы ушлые расклейщики объявлений не поганили частную собственность своими дурацкими бумажками с номерами телефонов.
Дом 17. Тесная однокомнатная квартирка. Елизавета Ивановна. Пенсионерка. Бывший инженер. 63 года. По утрам варит гречневую кашу и слушает радио. Зимой с тревогой прислушивается, как журчит вода в едва тёплых батареях. День Елизаветы Ивановны наполнен заботами: сходить за хлебом к метро, где буханка на 20 копеек дешевле, чем в киоске возле дома; подмести труху, которая сыплется из кресла и дивана; заштопать носки и кофту; работать — обзванивать организации по списку, который выдаёт молодая работодательница Света Егорова; договориться с пожилым, измученным жизнью соседом Николаем Константиновичем о замене прокладки в кране. Вечером Елизавета Ивановна пьёт чай с пирожками, собственноручно испечёнными на маргарине «воймикс». Её дочь уже восемь лет, как уехала в Финляндию на заработки, и с тех пор от неё нет никаких известий. Елизавета Ивановна плачет, вытирая слёзы полосатым носовым платком, доедает бутерброд и звонит по телефону подруге из соседнего подъезда — инвалиду труда Маргарите Петровне. Они обсуждают очередную пенсионную реформу.
Дом 17-а. Буранов Михаил Петрович. 38 лет. Работает каким-то начальником в Пенсионном фонде. Что он там делает, никто не знает. Работать он ездит на мерседесе с тонированными стёклами, по дороге смолит «Парламент» и слушает «Радио Свобода». Дома у него неработающая жена 25 лет, Машенька, и четыре огромных, обожаемых ею, собаки. Михаил Петрович возвращается с работы очень поздно, ужинает и сразу ложится спать. По-правде говоря, возвращается поздно он, потому что не любит свою четырёхкомнатную квартиру, где из угла в угол слоняются упомянутые огромные зверюги, пожирающие ежедневно с десяток килограммов мяса. Михаил Петрович с детства не любит собак. Он проводит вечер в казино, или в элитном клубе, или с любовницей. Машенька в это время бьётся над макияжем, ужином из четырёх блюд для мужа и из двух блюд для собак. Ночью она безуспешно пытается соблазнить мужа — Михаил Петрович ссылается на усталость и неприятности по работе. Он сразу и крепко засыпает. Во сне он видит себя участником реалити-шоу «Последний Герой». Машенька встаёт, проверить всё ли в порядке с животными, затем идёт на кухню и заталкивает в себя пару пирожных, запивая их чаем, но легче ей от этого не становится. Она поправляется каждый месяц ещё на полкило. Остаётся добавить, что у Бурановых есть ребёнок, но, поскольку он от рождения душевнобольной, Петенька пристроен в соответствующий интернат.
Дом 17. Дворник Василий Шапошников. 42 года. Крепкий мужчина. Глуповат. Любит закусывать водку солёными грибами. Впрочем, пьёт только в выходной, поскольку к работе относится ревностно — если кто будет мусорить, разберётся сразу и, в случае чего, накостыляет. Когда-то он был женат, но однажды по пьянке слегка искалечил жену, отсидел год и вернулся в квартиру к матери Маргарите Петровне. Так и живут они вдвоём. Маргарита Петровна ведёт хозяйство исправно, готовит борщи без мяса, когда получка Василия уже пропита, и с мясом, когда есть деньги. Старушка она добрая и во всех бедах винит исключительно правительство. В этом она, возможно, права. Во всяком случае, со времени начала Перестройки ремонт в подъезде ни разу не делался — все стены исписаны похабными надписями, на потолке прилеплены обгоревшие спички, лестница сильно выщерблена. Маргарита Петровна надеется дожить до лучших времён. Но пока сынок слегка поколачивает её по воскресеньям за то, что в этой жизни он дворник, за то, что женщины почему-то шарахаются от него и за то, что снега зимой выпадает слишком много. Только Таня из первого подъезда иногда приглашает опасного дворника к себе на ночь, но у Тани страшный нейродермит, она толстая и дурно пахнет. Василию она порядком надоела… но что делать?
Дом 17-а. Синицын Валерий Тимофеевич — сосед Бурановых. 35 лет. Заместитель директора организации выдающей лицензии на деятельность других организаций. Его жена Лариса Павловна — главный бухгалтер строительной фирмы. Детей у них почему-то нет, но в подземном гараже есть два «БМВ» и «вольво», а дома жидкокристаллический телевизор размером почти во всю стену, специальная комната отдыха с аквариумами и пальмами, и прочие онёры. У Синицыных никогда не бывает гостей. Только иногда в отсутствие Валерия Тимофеевича заходит Буранов и как-то подозрительно тискает Ларису Павловну то за талию, то за плечи. Но бухгалтер не поддаётся на эти наивные провокации. Её мужа доводит до бешенства то, что даже в самые интимные моменты она продолжает смотреть сериал или читать книгу, — он рычит, кусается, стонет, но сделать ничего нельзя. На день рождения Валерий Тимофеевич дарит супруге очередное чудо техники — какую-нибудь посудомоечную машину или цифровую видеокамеру, но Лариса Павловна только справляется о цене и приплюсовывает в уме эту сумму к дебету или кредиту — в зависимости от того, нужная вещь или нет.
Дом 17. Николай Константинович, сосед Елизаветы Ивановны. 48 лет. Бывший школьный учитель физики, а ныне торговец китайскими наручными часами на ближайшем рынке. Жена Николая Константиновича умерла от рака ещё в первые годы голодных деяностых, когда муж пытался продолжать работать в школе. С каждым годом Николай Константинович всё больше сдаёт. Особенно с тех пор, как его дочка Люба пристрастилась к тяжёлым наркотикам. В квартире у них давно уже не осталось никаких вещей, но Николай Константинович следит, чтобы старые обои совсем не отклеивались, и постоянно покупает клей Момент. Дочь ходит по квартире, как тень, в ожидании очередной ломки. Отец съедает на ужин три ломтя чёрного хлеба с подсолнечным маслом и спешит прогуляться по улице — в квартире ему совсем невыносимо. В темноте двора на старика время от времени нападают подростки-наркоманы и пытаются отнять мелочь. Николай Константинович носит под пальто небольшой ломик и защищается пока успешно.
Дом 17-а. Красовицкий Леонид Сергеевич. 54 года. Владелец восьми продуктовых магазинов. Он, конечно, весьма дороден, бреет остатки волос на голове и говорит, что человек человеку волк. Его жена Лизанька, двадцати с небольшим лет, в этом году успешно заканчивает экономический факультет и любит фрукты, особенно, авокадо и фейхоа. Леонид Сергеевич дарит ей каждую неделю новое платье, непременно от самого Кардена, за что Лизанька раз в несколько месяцев делает ему минет. Но раз в несколько месяцев Леониду Сергеевичу мало. Поэтому в нынешнем году он решил подарить молодой жене на день рождения огромного бультерьера и отправиться с ней в тур на Канарские острова. В этом году бригада рабочих в этой квартире снова сломала одну стену, построила другую, заменила немецкие обои на итальянские и вместо одного большого бассейна сделала два поменьше.
Дом 17. Оля Белова. 28 лет. Библиотекарь районной библиотеки. В прошлом гордость философского факультета. Наизусть помнит всего Кафку, Пушкина, Плутарха и ещё бог знает кого. Её месячной зарплаты как раз хватает на связку бананов, стаканчик йогурта, блок дешёвых сигарет и кое-что из косметики. Оля давно бы умерла с голоду, если бы ей не помогал бескорыстно один молодой человек. Он преподаёт русскую литературу где-то в Штатах. В свободное от работы время Оля бесплатно занимается английским языком с соседскими ребятишками, пишет философский трактат «Насилие как отличительная черта русского бескультурья», а ещё вяжет шерстяные носки, в которых ходит по квартире, поскольку, как и остальные жильцы дома номер 17, давно не покупает домашних тапочек — дорого. Олины родители умерли ещё восемь лет назад от туберкулёза, который взялся чёрт знает откуда. Болезнь как с неба свалилась после того, как ещё не старых родителей уволили без всяких объяснений, поскольку стали сокращать производство станков на их родном заводе. После их смерти Оля почему-то продала телевизор и радиоприёмник, повесила на окна чёрные шторы и перестала читать газеты.
Двор между домом 17 и домом 17-а. Небольшой пустырь, поросший травой. Плохо заасфальтированный проезд с большими грязными лужами и колдобинами. Утром Оля, Николай Константинович и Таня идут к автобусной остановке, где уже стоит огромная толпа желающих добраться до места работы. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна тоже спешат на остановку, чтобы доехать до магазина у станции метро и купить хлеб на 20 копеек дешевле. Тут и Вася Шапошников — он марширует к дому 17-а. В это время из подземного гаража выруливают: «мерседес» Михаила Петровича, «бээмвэ» Синицына, «мерседес» Красовицкого, а также другие красивые иномарки. Оля и Николай Константинович робко жмутся поближе к пустырю, к траве. Вася Шапошников останавливается и как-то нехорошо ухмыляется. Таня почему-то переминается с ноги на ногу. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна влезают в мокрую траву и стоят, открыв рты. Машины проносятся мимо. Из-под колёс летят фонтаны грязи. Это такие большие фонтаны такой густой грязи, что они заляпывают всё: неопределённого цвета старенькое пальтишко библиотекарши, дырявый ватник Васи Шапошникова, рваную куртку Николая Константиновича, Танин доперестроечный чёрный плащ с дырявыми карманами и грязно-коричневые пальто обеих старушек. Люди провожают глазами сверкающие колесницы новых богов и что-то они там такое себе думают… а ведь и думать здесь нечего.
…………………………………….
МОЙ ЧИТАТЕЛЬ
Кто станет читать мои мрачные стихи о реальной, невыносимо забавной жизни в России? Кто он мой читатель? Калека на инвалидной коляске, выпрашивающий мелочь в подземном переходе? Измученная бытом, рано раздавшаяся вширь домохозяйка? Вечно поддатый рабочий с красным лицом и широкими ладонями, покрытыми рубцами от порезов и следами от ожогов? Нет, вряд ли. Не таким должен быть мой читатель. Я вставляю в стихи слишком много умных слов, таких, как «проскрипция» или «критский обжиг». Значит, мой читатель — это очкастый интеллигент, в свободное от работы в институте время подрабатывающий продажей авторучек в метро? Грубо накрашенная студентка с книжкой Донцовой в руках, едущая утром в автобусе? Молодая мамаша, запихивающая в рот младенцу с диатезными пятнами на лице оранжевый чупа-чупс? Нет, опять не то. Я, бывает, употребляю в стихах матерные слова, слишком часто говорю о быте. Наверное, мой читатель — это бизнесмен на грязном чёрном мерседесе или его жена на развратном голубом опеле, или бритоголовый бандит с новеньким пистолетом и катушкой медицинского пластыря, поджидающий директора рынка в петербургском промозглом дворе. Опять нет. Опять нет, не то. Разве будут эти люди читать о тонких движениях души, о печали, о страхе смерти? Я решительно не понимаю, для кого я пишу стихи.
Недавно в метро я читал сборник Кушнера. Пузатый мужик, усталый, тяжёлый всеми частями тела, когда я не уступил ему вожделенное место, предложил ходить со стихами в туалет. «Нет, — сказал я ему, — это не выход. Вся задница будет в чернилах. И потом, формат А-3 слишком часто застревает в унитазе». Причем здесь формат А-3? Конечно, мужик ничего не смог возразить, но старушка в пальто от фабрики «Большевичка», с плешивым воротником и огромными коричневыми пуговицами, предложила топить стихами печку на даче. «Не подходит, — возмутился я, — глаголом жги сердца людей, а не сырые осиновые дрова. Так сказал классик!» Старушка промычала что-то нечленораздельное, поправляя во рту зубной протез.
Что же делать? Кому нужны эти монбланы, эти эвересты листков бумаги, испещрённых красивыми словами? Одно время ко мне приходила Птица Гордая — начинающий, но хороший адвокат, и на чистой стороне листов мы распечатывали скачанные из интернета новые российские законы. Но теперь Птица говорит, что ни один закон всё равно не действует, и потому она будет лучше ходить в церковь, забросив свою адвокатскую практику. А кипы бумаги всё растут. Они уже занимают целый небольшой шкаф. Я заворачиваю в эти листы тапочки, когда собираюсь в гости — без тапочек нынче не всякий пустит к себе домой. И правда, не босиком же разгуливать по квартире, а кроме того, после чая можно взять листок и почитать стихи, чтобы после постелить его в кошачий лоток. Но таким образом много бумаги не изведёшь. А пишу я каждый день, создаю десятки и десятки вариантов одного стихотворения — и горы бумаги растут.
— Где же ты, мой читатель? Читаешь ли ты сейчас Лукьяненко, наслаждаешься ли Бушковым, задумайся: как я проживу без тебя? Ведь я скоро заработаю астму от бумажной пыли и совершенно испорчу желудок «нарезными» батонами с маргарином. Конечно, ты-то без меня проживёшь, купишь себе газету «Спид-Инфо» и будешь читать её на работе, скажем, в офисе, потому что дома тебя всё равно ждёт телевизор, вечный ремонт и тёща… да мало ли какие ещё у тебя заботы…. Это я, собственно, к кому обращаюсь? Ага, это я себе говорю. Стихи я пишу для себя. Когда листы заполнят комнату до уровня моей головы, я подожгу их и буду созерцать пожар, как император гибель Рима. Мой обгоревший труп послужит предметом для множества публикаций, которые граждане смогут прочесть в дешёвых газетах по дороге с работы, тяжело задрёмывая от усталости и тихо поклёвывая носом в фотографию голой тётки.
………………………………………….
ПОЭТ В ЗАКОНЕ
А начиналась вся эта история, которую я вам здесь рассказываю, очень даже обыкновенно, хотя и несколько болезненно для меня, автора. Короче, гражданочки и товарищи, дело было в городе Петербурге во времена, когда подростки ещё ничего не знали о сексе, и дело было так…
Солнце. Растрёпанные вороны пьют из луж. Город похож на самку тираннозавра в брачный период. Дикие, грязные коты, огромные, как верблюды, бредут к помойке. Старушки в пальто, похожих на бронежилеты, готовятся атаковать хлебный киоск. Пьяный мужик движется по улице, сбивая с ног тополя. Женщины ищут суку-любовь. Иномарки буксуют в бесформенных колдобинах размером с котлован.
Всё это я вижу из окна своей комнаты и понимаю: это весна! Определённо, это весна, и луч солнца золотой, просочившийся сквозь занавеску, заставляет меня, мятежного, просить бури. Буря не хочет грянуть, кричит и сопротивляется. Я сижу на колченогом стуле и выстругиваю ножом стихи. Заготовки тяжёлые, смолистые и все в мелких сучках. Рифмы отскакивают от зубов и валятся на пол, громыхая, словно старые кофемолки. Остро пахнет анжамбеманами. Внезапно нож застревает в заготовке, и группа матерных слов вырывается на свободу. Сразу вспоминается дюжий поэт в законе, который недавно сказал, что я безнадёжен. «Работать!» — кричит он и хлещет меня жёстким кнутом по обнажённым сонетам. «Чёрт! — говорю я, — Чёрт! Чёрт! Чёрт!» Но это всего лишь сломанная поэтическая машина. Я двигаю её ржавый, уродливый, тяжёлый корпус кривым ломом логического анализа в угол комнаты и начинаю искать свой камзол и чулки. В чулке должно быть не меньше миллиона метафор. С таким богатством я надеюсь удрать в классики. Пусть ищут меня критики-менты — у них есть только жалкие приметы: среднего роста графоман с пером за ухом, клякса на носу, тетрадь под мышкой и безумный лепет в рифму. Наконец, я нахожу то, что искал. Складываю всё в томик Мандельштама, хватаю с вешалки шкуру мамонта и выбегаю на улицу.
Прямо у подъезда стоит скорая помощь и на скамеечке покуривают «винстон» два дюжих санитара. «Ну, здравствуй, поэт в законе!» — говорит мне доктор в белом кимоно с широким красным поясом. Я молчу и лихорадочно ищу газовый баллончик... нажимаю головку, и зловонный слэнг ударяет прямо в нос доктору... В следующую секунду на меня падает бремя славы. Так меня и везут в расплющенном виде в ближайшую больницу мимо загнивающего
капитализма по тайным улицам судьбы поэта в законе.
…………………………………
СНОВА ГЕПАТИТ ПЕ
1.
Моя задача — заставить читателя думать. А читатель упирается рогом, мычит, как бык, головой мотает, копытом землю роет... А я его кнутом! Помню, что-то такое я наблюдал в деревне — мальчишки загоняли стадо в коровник диким славянским способом — швыряя со всей дури в несчастных животных самыми настоящими кирпичами. От ужаса коровы шарахались, и всё стадо поворачивало куда надо. Передовая технология — рекомендую для литераторов.
А то ещё можно воздействовать на людей вот как. Пошёл я однажды в зоопарк устраиваться на работу. Директор мне говорит: «Вакансий у нас нет — вот разве что хищников кормить». Вызывает рабочего. Приходит мрачный однорукий мужик, бывший таёжный охотник. «Мне, — говорит, — помощник не нужен!» А я, на свою голову, упёрся. Короче, пошли хозяйство смотреть. Идём вдоль клеток и мёртвых кроликов кидаем медведям, волкам, шакалам.. и вдруг я получаю крепкий толчок в спину, влетаю в клетку, а дверь за мной таёжник закрывает на задвижку. Я осмотрелся: пустая клетка — только в углу какая-то дыра, типа, домик. Ну, я присел на пол отдохнуть и тут... выходит самый что ни на есть натуральный тигр, смотрит на меня и облизывается. Мол, кролик сегодня увесистый, годится.
Кайф я, конечно, поймал несравненный. Мужик успел меня выпустить, но работать с таким идиотом я не захотел. Вот и читатель, обыкновенный российский обыватель, хочет хлеба и зрелищ — так подайте ему тигра в суперобложке и не морочьте и без того перегруженную голову политикой, философией, психологией и прочими домыслами! Наверное, примерно так рассуждает нынче большинство издателей. Вот недавно я был у Кушнера на студии. Кушнер, как всегда, читал стихи о занавесочках. Удивительный человек! Неужели ему никогда не хотелось написать, например, о террористах! Или о наркоманах? От доброты своей душевной классик назначил мне в оппоненты продвинутого поэта Танкова и одну язвительную дамочку. Танков как-то подозрительно ухмылялся, а дамочка обещала надеть сапоги с подковами, чтобы удобней было меня пинать. Но я бронированный — Железный Винни, одним словом. Что с таким сделается? Вот, развозил сегодня вывески. Напугал десяток водителей мерседесов угрозами задавить их прямо на перекрёстке, поскольку хожу не на зелёный свет, а на метафизический. Пересекая улицы, сочиняю стихи и гордо рею над седой суетой жизни. Кто-то что-то кричит мне вслед и называет идиотом.
Возможно, это вполне адекватная реакция, но судьба моя — злодейка и предпочитает рифмы кровь-любовь или творчество-одиночество. Вот и день закончился, а ночь, как всегда, грозит превратиться всё в тот же литературный процесс или обернуться воспоминаниями о моём, таком странном, детстве. Вот и вырос я такой странный — хожу и всё время улыбаюсь своим тайным мыслям. Мысли же эти преимущественно о загробной жизни и земной несправедливости. Князья мира сего съели весь мед и совсем не хотят отвалить немного шекелей за стихи, но разве мой талант, и мой душевный жар не заслужили скромный гонорар?.. Ну и не надо! Вывески нас накормят, обогреют и в тапочки белые обуют.
Между тем, текут песчинки в часах песочных. Гелиос гонит свою колесницу. А я всё сижу у разбитого корыта, и нет той Золотой рыбки, которая отгрохает мне дворец. Да дворец-то мне и не нужен, если честно. Я взращён по-спартански — мне перемётная сума подруга и мой адрес Советский Союз. Шел трамвай по улице Советской, десятый номер. А на следующий день Аннушка разлила на рельсах масло. Алые звезды на рельсах горят… Так и пошло — что ни день, то похороны, зато «Лебединое озеро» по телевизору. И какая-то таинственная личность по прозвищу Иешуа завелась в наших с тобой, читатель, мозгах. И мы все балдели от этого романа, и не знали, что уже написан «Улисс» и «Цветы зла». А вот нынче мы всё знаем, но почему-то не понимаем, кто мы такие на этом празднике литературы. Комсомольцы, не ставшие коммунистами; внуки, не родившие правнуков; И впереди у нас путь без солнца, путь без веры гонимых снегом журавлей. Гордо реет над нами непонятная штука ТРИКОЛОР; наши праздники происходят без всякого повода и уже никто не скрывает, что можно ужраться просто в честь трёхсотлетия гранёного стакана. Заезжий японец устраивает грандиозный салют на Неве, и народ проводит остаток ночи в Эрмитаже, к ужасу старушек-хранительниц прикорнув на императорских диванах., а кто поскромнее — просто под статуей.
А песок течёт, и вода капает из крана. И воды этой осталось мало. Пора строить трубопровод для переброски из Сибири чистой воды в Европейскую часть страны, но кто ответит за последствия? Нет на Руси мужика! Правительство похоже на труппу бездарных клоунов. Психбольницы переполнены зрителями телешоу «Окна». Народный артист Жириновский выступает с авторским моноспектаклем «Омоем сапоги в Индийском Океане». Слово бомж прочно вошло в нашу жизнь вместе со словом понты. Ну, что ты меня толкаешь, беспонтовая! Да не мрачный я вовсе, а насмотрелся кино, «Белое солнце пустыни» — мой любимый фильм. Мне за державу обидно! Ну да ничего. Голливуд нам поможет гуманитарной помощью. Правда, нам всё равно её продадут наши бизнесмены за деньги, которые окажутся в итоге в американских банках — это загадочное превращение американской гуманитарной помощи в американские же деньги почище, чем превращение волка в бабушку. «Бабушка, почему у тебя такие большие финансовые проблемы?..» — «Та пенсия маленькая, сынку!..»
2.
Железным Винни меня прозвал мой друг — вдвоём мы пересекли горы на Кольском полуострове. Назвал так он меня потому, что ещё в начале экспедиции, не имея подходящей для гор обуви, я растянул связки обеих стоп, и весь дальнейший путь для меня превратился в добровольную пытку. Чтобы не ныть от боли, я сочинял на ходу бурчалки и пыхтелки, и до конца тащил свой тяжеленный, как моя судьба-дылда, рюкзак — в рюкзаке лежали собранные в ущельях красивые, но слишком тяжёлые для пеших переходов камни. Ну а то, что я всё-таки, несмотря на запах железа и ржавчину, забавный игрушечный мишка, очевидно любому, кто читал мою прозу, такую добрую и уютную, хотя и по-звериному хищную и мрачноватую, как серое петербургское небо.
Вы думаете, почему люди так любят мягкие игрушки и называют их всякими ласковыми словами, вроде «эй ты, покорёженная железяка»? Да просто потому, что в нашей стране даже воздух пахнет добротными испанскими сапожками, и любви, как бы мы не суетились, на всех катастрофически не хватает. Любовь — это настолько странная штука, что иногда она похожа на розовые воздушные шарики, иногда на котлеты и стиральную машину «Индезит», но чаще всего на расчётный лист, который выдаёт бухгалтерия в день получки. Когда я устроился работать дворником на завод, после того как едва не умер от голода и чуть не съел свой солдатский ремень, мои шансы на счастливую личную жизнь сильно возросли, словно акции пресловутой компании «МММ» после легендарной рекламы, прокатившейся по всей стране. Но всё же, надо сказать, эти шансы значительно отличались от шансов моих сверстников, сидящих в мерседесах, которые каждое утро мимо моего участка въезжали на оптовые склады, словно американские танки на позиции вьетконговцев. Я сгребал сероватый снег, колол мутный городской лёд и в своём грязном ватнике был похож на беглого зэка. Директор завода каждое утро шарахался от меня, как педальный конь, завидев издалека огромный титановый совок, в который раб завода лимонной кислоты собирал мусор.
То, что совок был именно титановый, было удивительней всего: ведь совок — не самолёт, хотя душа его обладателя и парила над суетой Лиговского проспекта. Так и брело куда-то потихоньку то покалеченное, безногое время моей жизни, пока однажды совок не украли — позарились на его эксклюзивный материал. Тогда я был вынужден перейти на ручную работу — собирать мусор и собачье дерьмо рукавицами в прозаическое оцинкованное ведро, и время для меня словно грохнулось, поскользнувшись на льду. Из моей зарплаты даже чуть не высчитали какие-то деньги за пропавший злополучный инвентарь, но меня спасло, видимо, то, что я не лётчик, а деформированная железяка — Железный Винни.
С тех пор мне стало почему-то казаться, что к России, словно лев к обречённому рабу, брошенному в смертную яму, неумолимо приближается новый каменный век. Примерно в то время в протестантской церкви я повстречал некое странное существо: широкий лягушачий рот, жидкие волосы, удлинённые кошачьи уголки глаз и манера говорить всегда с болезненным пафосом. На что я тогда купился? Мы, мужчины, признаюсь, не намного умнее женщин, но, мне кажется, намного доверчивее. Ирина рассказала мне о своих неисчислимых бедствиях, и так началась моя, с позволения сказать, семейная жизнь.
Мой рассказ о ней может показаться вам небылицей — поэтому я буду краток. Мои родители выгнали меня с женой на улицу, но мы нашли выход из положения, хотя и жутковатый. Жизнь не только не казалась мне мёдом, но походила на дёготь, которым мажут ворота домов согрешивших невест. Я сторожил ночью мебельный магазин, а возвращаясь домой, мыл горы посуды, пил чай с батоном, делал бесконечную уборку, стирал, нянчился с ребёнком и ухаживал за парализованной старухой. Этот тяжкий уход был платой за наше проживание в ее квартире. Всё кончилось так же внезапно, как и началось. Ирина исчезла из моей жизни вместе с ребёнком, укатив к себе на родину. Если на небе есть Бог, то когда-нибудь он отправит меня в котёл с кипящей смолой за то, что я произвёл на свет сына. Но если Бог не слепая машина, вроде снегоуборочного комбайна — он, конечно, отчётливо видит и то, как я любил малыша. Настолько, что полтора года был снабжён по самые уши смыслом жизни. А вы думали, что смысл жизни дворника, как истина, в вине?
3.
Сидит тут один сказочный персонаж, громыхает железяками по клавиатуре — а чего громыхает? Лучше бы он бетон таскал на носилках к месту заливки на стройке! А то, понимаете ли, он (или я) всё ищет(у) смысл жизни. И на что он ему дался? Лучше бы деньги зарабатывал! Только такому субъекту деньги для чего нужны? Опять же, для смысла.
Сегодня как раз одну вывеску оформил детскому саду — скоро так и на новый системный блок накапает. А системный блок для чего? Чтобы было больше поэтов хороших и разных. А то все пишут или как Бродский, или как Кушнер. Это же читать невозможно, столько клонов! А жизнь пр-р-р-рекрасна несмотря на это. Мне так кажется. Вот сегодня дождь на башку падает на улице — тоже удовольствие для плюшевой железяки. А возле дома такая грязища — прямо как во Мшинском болоте на клюквенной тропе. И вообще зима скоро — замёрзнет всё к чертям, включая батареи парового отопления. Мой дом и мой город уснут здоровым сном пофигистов. Да и вся страна надолго погрузится в холод и тьму.
Но это, в целом, тоже хорошо, потому что в спячке жить приятней и даже интересней. Только дворников жалко: то, что для нас просто погода — для них труды праведные. Уважаю эту профессию! Если бы не был поэтом — пошёл бы снова в дворники. Писал бы метлой на асфальте письмена, фигачил бы снег лопатой, как ночью фигачу страницы Плутарха и Геродота, читаю наискосок и прикидываю, как бы это мне тоже что-нибудь такое написать. А зачем оно мне нужно?
Помню, была у меня одна знакомая, которая всё время мне задавала этот вопрос. И вот однажды она меня пригласила к себе домой. Оказалось, что живёт она в коммуналке, если жизнью можно назвать совместное существование с четырьмя сумасшедшими соседями. Впрочем, соседи были добрые — они только каждые пятнадцать минут дико кричали что-то нечленораздельное, раз в неделю перерезали телефонный провод, складывали в коридоре шмотки с помойки и по-доброму забили на уборку общей территории. Собственно, моя знакомая для того меня и пригласила, чтобы я деликатно настучал им по мордасам и слегка поднял таким образом её статус в квартире. Но психи оказались не простые, а с подковыркой. Недаром жили в центре Петербурга — законы знали и писать умели. Они грамотно пригрозили мне милицией и душевно пообещали разнести мой череп из ствола. Ствола у них, конечно, не было, но была огромная, тоже сумасшедшая, собака, а я, скажу по секрету, с детства боюсь этих друзей человека. Впрочем, все животные в этом логове были на одну морду, и потому мне пришлось охранять подругу даже ночью. Мы не спали, пили чай и говорили о семейной жизни. У меня подобная хреновая штука была уже в прошлом, и я старался осадить не в меру ретивую подругу. Но ей всё мерещились розовые воздушные шарики. Тогда я сделал ей предложение, за что подруга навсегда занесла меня в список особо опасных идиотов. Как выяснилось, у нее был чисто абстрактный интерес к семейной жизни. Мы лежали ночью на разных концах тахты и слушали пьяный бред соседей за стенкой — это и была наша планида. Вскоре наше общение перешло в безопасную телефонную фазу.
Между тем я все более рьяно занимался продажей вывесок. Я купил довольно дорогой компьютер, который при ближайшем рассмотрении оказался допотопной 486-ой железякой, и стал ночами сидеть в интернете, чтобы смысл жизни становился хоть немного осязаемей. Компьютер постоянно зависал, но мне казалось, что стоит написать незнакомому, невидимому человеку, и душа скользнёт по телефонному проводу, как совершенно реальный поезд с пьяными проводниками, суровым, как скала, машинистом и сонными пассажирами. Все эти люди свободно жили в моей голове всю ночь, и никто не пытался поставить диагноз такому странному симбиозу человека и машины, каким стали мы с компьютером за несколько лет, казалось бы, бесцельного существования. Вероятно, я действительно особо опасный идиот.
4.
Чем замечательно наше время? Хотя бы тем, что если у вас отказывает компьютер, вы можете не ходить в специальную фирму, а просто вооружиться отвёрткой и заняться делом. Если вы не забудете, в какой последовательности устанавливается жёсткий диск, ваша техника рано или поздно заработает. И упаси вас Бог вызывать мастера по ремонту компьютеров — он не только обдерёт вас, как липку, но может запросто из вашего Пентиума четыре сделать Пентиум один. По правде говоря, в Кита… в России то есть, мало что изменилось за последние сто лет — точно также нужно смотреть на улице в оба, чтобы вас не задавил добродушный пьяный, только теперь не извозчик, а довольный собой водитель мерседеса. Сделает это он не по злобе, а так, по небрежности, присущей нашей широкой натуре.
Время идёт по кругу, и точно так же, как и сто лет назад, надо позолотить волосатую лапу, если вы хотите ускорить оформление документов для продажи вашей дачи. Но мне-то проще: дачи у меня нет, а есть только воспоминания о том, как я с отцом на участке размешивал в железном ведре навоз и поливал могучие кабачки. Удивлённые соседи говорили мне возле колонки: «Да ты крепкий мужик, а мы слышали, ты инвалид». В ответ на это я что-то лепетал про железо и круговорот вещества в природе. На самом же деле, я был и остаюсь ловким малым — я умудряюсь предложить гардеробные номерки нашей фирмы даже тем организациям, у которых нет гардероба. Номерки идут нарасхват. Счастье должно быть огромным, и потому, если у вас, читатель, есть хоть какой автомобиль, пусть и с прогнившим днищем, а жена ваша носит норковую шубу, то почему бы вам, уважаемый, не помочь несчастному коту Базилио? Тем более что в отчётных документах всегда можно увеличить цену номерков раза в три, а их количество в четыре. Наше государство с великой радостью, словно епископ протестантской церкви, готово облагодетельствовать тех, кто вкладывает достаточно жизненной энергии в дело заботы о своём благополучии.
Что касается таких железных инвалидов, как я, то у нас всегда есть альтернатива: бритва, верёвка или просто окно двенадцатого этажа. Пока живут на свете дураки, обманом никого не удивишь. Если на Святой Руси человек начнет удивляться, то он остолбенеет в удивлении и так до смерти столбом и простоит, как говаривал еще Салтыков-Щедрин. Так что отложите к чертям эту повесть и ползите на кладбище, накрывшись белой простынёй. Новая революция грядёт, и стрелять на этот раз будет не «Аврора», а ракетная часть вполне боевыми тактическими ракетами. В эпицентре взрыва мои опилки расплавятся и превратятся в китайский нож с кнопкой. Точно такой же нож я на всякий случай ношу в кармане — разных гоблинов кругом хватает.
В этом я убедился, когда ездил в Астрахань к своей сердечной подруге. Наше виртуальное общение превратилось в виртуальную семейную жизнь, поскольку Астрахань — город безработных и нет никакой возможности быть вместе. Тем более что моя подруга инвалид и не может жить в петербургском климате. Словом, «вилы», как говорил один мой товарищ по службе в полку связи. Он давно умер от последствий службы и даже не оставил на меня завещания. Да и что бы мог он завещать, кроме поношенных штанов? Что вообще в этой стране нам завещано? Осенние сумерки, дождь, протекающая крыша, миска овсяной каши и безвыходная тоска по где-то там сияющей красе.
В поезде Петербург—Астрахань разудалые азиатские гастарбайтеры всю дорогу приставали ко мне с вопросом, почему я не женат. Я так и не решился достать свой нож и терпеливо сносил их рассуждения о том, что мужчина должен каждый день трахать жену и тогда… тогда она никуда не уйдёт. А куда уйдёшь от этой нашей Азии? Где здесь Европа? Заброшенные поля, глухие леса, а дальше и вовсе Сибирь и… лагеря-лагеря-лагеря. Эх, моя голова, железяка чёртова! И чёрный ворон кружит над поездом, что стоит в тупике. Пассажиры дремлют, попивают муторный железнодорожный чай да едят картошку с огурцами неслабой соли, ожидая, когда очередной товарняк с бесценным нашим лесом промчится мимо в Европу.
5.
Итак, Кушнер принял меня в свою студию. Для начала меня обласкали — сказали, что я гений, но надо быть ещё и Папой Карло. То есть требовалось забыть обо всём, кроме своей рахитичной музы.
Муза, однако, оказалась здоровенной девкой. Она посещала меня каждую ночь и шептала что-то по-своему — по-деревенски. В особо приятные для меня ночи, в подсобке мебельного магазина она раздевалась, и мы совокуплялись, как два вполне нормальных здоровых животных. Однако музе нужны были деньги, а в этом деликатном деле я ничем не мог помочь. Поэтому скоро крылатая подруга стала для меня неким эфемерным существом, которое диктовало что-то совсем странное, хотя предварительно мне пришлось полечиться от офицерского насморка. Я благополучно пролечился у венеролога, но у Кушнера меня тоже начали лечить — от другой неприятности. Опытные люди называют это звёздной болезнью. Мэтр считал, что я не прислушиваюсь к его советам и потому не расту. Сколько пуль и ядер в меня летело на разборе стихов! А я даже не пытаясь рубануть кого-нибудь саблей, терпеливо слушал, как написанные кровью строчки препарируют самым топорным образом?? После таких процедур больной был скорее мёртв, чем жив. Хотелось лечь и начать сучить ногами, изображая конвульсии, или просто орать грязные ругательства, но спасало то, что возле гардероба стояла дивная мраморная скульптура «Три грации», которая так меня волновала, что я забывал, на кого именно собирался орать матом.
Время шло, и я выпустил свой сборник стихов, который по сей день остаётся единственной изданной моей книгой. Весь тираж я тащил из типографии в рюкзаке и был счастлив, хотя отдал кровные триста долларов. Иногда мне кажется, что русскому человеку присуща какая-то особенная самоотверженность в денежных делах. Мы можем расстроиться, если нас просто опустили на деньги, но никак не оскорбили. Или наоборот — можем ликовать, если получили маленькую зарплату, но начальник на нас от души сорвал нервы, ведь теперь мы можем чувствовать себя жертвой, а в этом своеобразный кайф. Вот и я ликовал, хотя понимал, что исбээн в книге липовый, что работа не стоит таких денег, но зато я был приятно оскорблён в тот день самыми различными людьми— уж так совпало. Скажу, что и по сей день опасно, хоть и до боли сладко, называть себя поэтом — можно легко по физиономии схлопотать за такие тунеядские замашки — мол, поэтом можешь ты не быть, а трактористом быть обязан. Одним словом, мне пришлось изрядно повозиться с этой книжкой, которая оказалось, конечно, неудачной в литературном отношении. Вы думаете, я имею в виду подготовку к изданию? Да ничего подобного! Нет, массу усилий я потратил на то, чтобы раздать хотя бы третью часть тиража. Тогда меня впервые посетила благая мысль: «Стихи писать не надо!» И тогда я решил, что стихи писать не надо. Но, переписываясь с самыми разными людьми по электронной почте, я не мог никак себя обозначить для моих корреспондентов, кроме как «поэт и жуткий маразматик» — по этой причине пришлось снова взяться за стихи. В студии Кушнера радовались моим успехам, но, несмотря на это, разбор моих произведений уже начал походить не на Бородинское сражение, а на Курскую битву. Горы трупов могли бы валяться по обе стороны стола, если бы мне в руки дали хотя бы монтировку. Но наступил момент, когда для меня стало очевидным, что я есть тот, кто я есть. Я — Никто Нигде Не Живущий. Я вёл ежедневную борьбу со своими душевнобольным родственниками-соседями, с государством, со своей ленью, наконец, и в этой борьбе я побеждал. Рядом с моим диваном стоит компьютер на столе, под которым я прячу топор, и всё это, вместе с книжной полкой, занимает угол комнаты, где проходит моя жизнь. А вы думали, она уже прошла и я пишу мемуары? Ну фигвам — индейская изба, как говорил герой мультфильма. Жизнь продолжается. Вот сейчас я дослушаю безумную тираду моей мамочки, подавлю в себе приступ бешенства и снова буду писать стихи до утра. А родственники будут входить и выходить из комнаты, стучать и трясти каким-то барахлом, что-то кричать, а желудок у меня будет ныть от батона с чаем… а за стеной все также будет греметь лифт, но… это жизнь, между прочим, и это, и не самое худшее в ней — не зря же я ученик Кушнера. И во всем этом брезжит какой-то смысл. Я уже даже догадываюсь какой, но пока не скажу вам — а вдруг вы настучите в милицию!
……………………………………..
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Какие странные бывают вечера! Кажется, что ничего не происходит, но что-то происходит с сердцем — оно как будто растет именно в тишине. Созерцая горящую свечу, невольно уносишься мыслями в тот далёкий день, когда впервые увидел облака в земном небе.
Нас было двое: я и она. Трещины на плоскости белёного потолка предвещали бедствие, вечный плен, испытание судьбой, но во всё это не очень верилось, особенно, когда приносили рожок с едой полный еды и шептали слова, еще не знакомые, в которых слышался вой пурги, шум леса, плеск северного океана. Потом меня повернули на бок, и я увидел в окне небо, откуда мы так опрометчиво прибыли. Белые башни, лёгкие корабли, звери родного мира плыли в ярчайшей синевы глубине. Я закричал ей, чтобы она обернулась, и тогда она тоже увидела эту красоту, восхитилась, агукнула — сказала на птичьем языке, что нам, безусловно, повезло. Если бы она знала, как ошибается!
Нас рассматривали, таскали с места на место, трясли и, наконец, разлучили. С тех пор мы больше не встречались. Я знаю, что она где-то живёт, пытаясь выполнить задание, но сам я редко вспоминаю о цели нашего прибытия. Всё, чего я хочу, — это увидеть родной мир, или хотя бы встретить свою бывшую спутницу. О, как много хочется мне рассказать ей! Тридцать пять лет скитаний под земным небом научили меня быть сдержанным, таить слёзы и не слишком расточать улыбки, но мечта есть мечта. Я был обыкновенным маленьким человеком всё это время, и только воспоминания о древней родине, не переставая, тревожили душу. Как сейчас вижу горы и океаны, не похожие на земные. Хотя и земные поражают порой своим величием.
Единственное, что по-настоящему радует меня здесь — это небо. В его синеве таится напоминание о нерастраченных возможностях борьбы со смертью и хаосом, борьбы, которую я веду даже, когда не помню о нашей миссии. Я думаю, она тоже восхищается небом, хотя она-то, конечно, помнит о главном. Ещё я думаю: её карие глаза удивлённо смотрят на мир, и всякий раз она радуется, когда удаётся вырвать у косного земного материала хоть несколько кристаллов мудрости. Где ты? Ты старишься уже? Лицо твоё поблёкло от бедствий земных? Знайте же, читающие эти строки, что я по-прежнему люблю её, что я помню тот далёкий день, когда мы лежали, запелёнутые, в соседних кроватках и пытались, но не могли сказать друг другу о главном.
Когда-нибудь мы всё-таки встретимся, когда-нибудь вернёмся, уйдём однажды утром в это затянутое облаками небо, туда, где синева переходит в непроницаемый мрак. Там, в этой темноте, существует другой, безоблачный мир, и рождённые не умирают, ибо слово сильнее небытия.
………………………………………………….
КРЫЛЬЯ
Сегодня обнаружил под системным блоком таракана. Чем он там питался? Неужели моими мыслями! Срочно собрал все крошки в комнате. Сначала хотел их съесть сам, но передумал и скормил музе. Муза расплылась в блаженной улыбке и завалилась спать на мой диван. Никогда не думал, что музы так храпят! Пока она спала, я воспользовался её крыльями и немного полетал над городом. Город ужасен — в нём не видно ни одного моего читателя. Повсюду продаются жёлтые газеты и бананы. Я едва не запутался крыльями в проводах и решил, от греха подальше, вернуться обратно. Муза храпела. Тогда я достал палатку и рюкзак. Я хотел немедленно сбежать в лес, прихватив крылья, чтобы написать стихотворение под рулады соловьёв. Но тут в комнату пришёл мой братец играть в шахматы. Я спросил его, верит ли он в Бога? Он ответил, что нет. Тогда я спросил, кто же тогда, по его мнению, сотворил несчастного человека? Брат сказал, что человек произошёл от обезьяны... судя по брату, это так и есть. Только обезьяна эта умеет делать ход конём и рокировку. Брат сидел и хихикал. Я ему не стал говорить, что лично я произошёл от плюшевого медведя, а тот от самого Адама. Тут соседи начали сверлить стены. Брат стучал фигурами по шахматной доске. Прибежала маман и стала что-то кричать про то, что наш папаша антисемит, что она от него устала, и что нам пора мыть посуду самим... Муза, наконец, проснулась, удивлённо посмотрела на все это, вскочила, напялила крылья, ловко застегнув на спине, и выпорхнула в окно, громко чирикая. Так мне и не удалось написать стихотворение.
………………………………………………..
МОЕМУ ПЕРВОМУ КОМПЬЮТЕРУ
Здравствуй, старина!
Как здоровье? Вызывает ли вовремя специалиста твой новый хозяин? Скажи ему, чтобы не тянул с этим, приняв во внимание твой почтенный возраст. Как-никак тебе необходимо вовремя вправлять платы, а не то ты скончаешься, не дожив до времени, когда быстрые разумом внуки завоюют весь мир и подчинят себе человека.
А помнишь ли времена нашей молодости? Помнишь ли сколько дивных ночей мы провели вместе, сочиняя разные истории! Правда, ты часто впадал в ступор, и даже команда alt-ctrl-delete не могла вывести тебя из этого состояния. Тогда я поступал с тобой грубо, прости, такова жизнь. Надеюсь, сейчас тебя хотя бы не бьют молотком. С годами твой характер портился всё больше, ты приобрел привычку зависать в самый неподходящий момент и, наконец, стал настолько невыносим, что пришлось с тобой расстаться.
Я продал тебя всего за тысячу рублей, как Иуда своего учителя. Недаром я подозревал, что всякая сложная электроника имеет человеческую и даже немного божественную природу — ты очень походил своим упрямством на молодого еврейского проповедника. Но несмотря на это, ты был отзывчив и отвечал на каждое нажатие клавиши, подмигивал индикатором и радостно гудел. Мне было всё это ужасно приятно и наводило на мысли о стихах. И всё же я всегда мечтал расстаться с тобой, поскольку ты, признаюсь, тугодум. Это твоё свойство бесило меня — порой я готов был двинуть тебе в морду. А ведь чтобы приобрести тебя, чертова железяка, мне пришлось целый год питаться одной кашей и чаем, экономить на бумаге и авторучках и даже забыть про посещения кинотеатров. Наконец я нашёл тебя в маленьком магазинчике — неприглядного и дешёвого электронного монстра. Ну теперь-то ты, надеюсь, искренне любим своим новым обладателем. Хочется думать, что он вытирает с тебя пыль и не ругается матом, да и сама его любовь не переходит границ — этот добрый человек не пытается тыкать отвёрткой в твой разъём.
Думаю, тебе осталось жить ещё года два, но за это время ты успеешь раз восемь угробить операционную систему и нервы счастливого хозяина. Ха-ха… да уж, старость — не радость! Когда-нибудь я встречу твои платы на рынке у непросохшего с вечерней попойки жулика и вздохну о временах нашей искренней дружбы. Какие мы писали стихи! Увы, всё проходит, но я помню о тебе, так что не унывай и веди себя достойно, старина Первый Пень. Прояви максимум терпения и даже на самые безумные команды отвечай только ласковым упрёком, не требуя перезагрузки или, тем более, переустановки операционной системы. Помни: ты принадлежал поэту — и не выпендривайся, а не то хозяин в припадке ярости вырвет тебе индикатор.
Твой искренний друг Николаев С. А.
…………………………………………..
ПЕСЧИНКА, ЭЛЕКТРОН, ПУСТОТА
Время собирать мысли о словах и деревьях, мысли о птицах и воздухе, сказки о рыбах, одна из которых когда-то проглотила пророка Иону. Но время нельзя остановить даже таким ветхозаветным способом. Все суета сует, как и моя жизнь. Вот представляю: завтра кто-то нажмёт красную кнопку и полетят ядерные ракеты. Через двадцать минут на земле не останется ни стихов, ни людей, ни деревьев. Говорят, тараканы останутся. И всё начнётся сначала. Пройдёт миллион лет, прежде чем у тараканов появится разум, и ещё примерно сто тысяч лет, пока тараканы построят ядерные ракеты. Нет, не ядерные, а начинённые дустом. Или чем там ещё тараканов травят? И так до бесконечности.
Но это мечты о непрерывности жизни. А на самом-то деле, через семь миллиардов лет наше Солнце уже погаснет. Наступит на Земле космический холод, атмосфера исчезнет, не останется ничего живого. Одним словом, всему конец при любом раскладе обстоятельств, а мы тут сидим и переживаем, что кто-то сказал, будто мы не гении, и вообще, что-то лица у нас кривоваты. Земля — всего лишь песчинка, затерянная в Тихом Океане, а человек — это электрон в молекуле вещества, из которого состоит эта песчинка. И если только Бог захочет, он может превратить этот электрон в пустоту. Почему же эта бесконечно малая величина переживает о том, что хорошего кто-то сказал о стихах? Если бы мы жили хотя бы тысячу лет, то в десять раз большее, чем сейчас, беспокоились бы о том, как обеспечить себя деньгами, и, вероятно, устроили бы на Земле ещё более чудовищные войны, чем сейчас. Но бог нам отмерил чуть-чуть, чтобы мы свою жизнь воспринимали, как один день, и не беспокоились о вещах, необходимых для жизни, но, в сущности, мелких. Не стоит поэтам говорить о воздаянии за стихи — стихи надо писать просто потому, что они пишутся.
Слишком мало мы, эфемерные существа, беспокоимся о нашем существовании после смерти. А ведь именно беспокойство о загробной жизни и мысли о краткости нашего земного существования, ощущение эфемерности его — и есть настоящая причина искусства, источник вдохновения, а заодно и повод для множества сюжетов. «Мутят Иловайских больные вопросы: была ль рыжа борода Барбароссы?..» Но нас больше мутят другие вопросы. А выйти бы сейчас в парк и внимательно посмотреть на деревья — деревья спят и видят странный сон о незадачливом человечестве. Очень странный сон. Люди похожи на птиц и на камни одновременно — они вечно летят и вечно неподвижны. Деревья знают об этом слишком много. Я понял всё про деревья, когда жил с Птицей Гордой на маленьком островке на Ладоге. Там было только небо и сосны, там я был самим собой, а не своим персонажем, там не нужно было ничего доказывать, кроме того, что я способен быть частью природы. Птица Гордая бродила по островку, гибкая, тонкая и суровая, как финская природа. В этой женщине было слишком много неприступной красоты и почти мужской логики. Камни становятся песком. Птицы летят слишком далеко. Но среди них нет Птицы Гордой. Вот почему я знаю только то, что боюсь произносить слово «любовь». Жизнь — это вечный обман, пока мы живы и познаём её с помощью чувств. А тогда, на Ладоге, время почти остановилось.
……………………………………………………
На Новый Год я снова уехал в Астрахань к Шушаре Мудрой. Она уже не могла выходить самостоятельно на улицу. Было неловко жить вместе с её очень старой матерью, которая все заботы брала на себя и даже не позволяла мне подавать Шушаре костыли. И всё же эти месяцы в Астрахани были счастливыми. Между нами было понимание слишком большое, чтобы я мог назвать это любовью. Скорее, это была судьба. Но я ещё не знал, что это так называется, и вернулся в Петербург, чтобы прожить своё горе до конца.
…………………………………………………..
ЖЕСТОКИЙ ШАРИК
Века проходят мимо нас, как пьяные сантехники мимо театра. Мы, посланцы иного мира, чувствуем, что посланы сюда по какой-то глупой ошибке. Всё, что мы можем сделать, это выпить на кухне чай без сахара и пожелать друг другу как можно скорее отсюда убраться. Но впереди у нас половина жизни — вероятно, не самая лучшая половина.
Мы выходим на улицу: я и моя шариковая ручка. Ручка быстро направляется к ближайшей аптеке, бормоча что-то себе под нос, и я еле за ней поспеваю. «Подожди, не беги так быстро за миражами!» — кричу я, словно могу предложить что-то лучшее, чем старый рассказ про говорящую собаку. Но ручка упряма. Она бежит, поблёскивая своим чёрным облачением, и щёлкает пальцами через каждый десяток шагов. Наконец мы врываемся в аптеку.
Продавщица в белом халатике откладывает в сторону роман «Мёд и кровь» и презрительно смотрит на стержни, которые торчат из рукавов авторучки. Меня продавщица вовсе не замечает. «Спирт. Медицинский спирт!» — говорит моя писательница, делая вид, что собирается всего лишь растворять пасту, а не заливать горе в компании графомана. Я пытаюсь протестовать, но продавщица уже протягивает пузырёк. «Ах так! — возмущаюсь я, — тогда я иду за кока-колой. Пусть герои гибнут без меня!» — и бросаюсь на улицу. Теперь уже авторучка несётся за мной, но не может догнать. Мы оба тяжело дышим и оставляем на белоснежных листах февраля кровавый след, а между тем, во время этого бега века замечают нас. Они останавливаются, качают головами и что-то ворчат, улыбаясь нелепости попытки объять необъятное.
Злокозненная ручка, наконец, догоняет меня и бьёт по голове тяжёлым блестящим шариком. В последнюю секунду я вижу спешащих к нам людей с носилками и слышу свой собственный пронзительный крик, похожий на вопли героев Достоевского. Я падаю, тьма течёт в глаза, как пиво в глотку сантехника.
……………………………………………….
МИШКА ИЗ КНИЖКИ
После второго пребывания в психиатрической больнице, возможно, я впал в детство. А может быть, окончательно сошёл с ума. Не исключено и то, что я глуп. Ведь с некоторых пор я считаю себя плюшевым мишкой Винни. Я не только чувствую, как в голове моей шуршат опилки, но ещё и сочиняю сопелки, ворчалки и бухтелки. А также чрезмерно люблю своих друзей и предпочитаю мёд всякой иной пище. А ещё я люблю ходить в парк сжигать черновики — славное пиротехническое хобби! Всегда после этого сожжения излишков бумаги лёгкость на душе, освобождение от стыда за плохо сделанную работу. Пропахнув дымом костра, на котором сгорела рукопись, чувствуешь себя заново родившимся. Как бы там ни было, а все мы такие, какие есть, — две руки, две ноги и куча всяких комплексов в голове. Да, я ходил в горы, сплавлялся по рекам, писал книги, но не завладел ничем из того, что нужно для спокойной и сытой жизни. И мне не жаль, хотите верьте, хотите нет. Не пора ли мне поселиться в бочке из-под мёда и называть себя Пухогеном. Типа, отойди, прохожий, — ты загораживаешь мне солнце… А прохожий отвечает: иди ты на х… со своей бочкой! Берёшь бочку и идёшь на Южное кладбище: среди могил в мерцании светил одной медведицы я повторяю имя… не потому чтоб я её любил, а потому что мёд люблю безмерно… А как у вас, читатель, с мёдом? Есть хоть капелька?..
Конечно, я абсурден, но разве не абсурден мир, где мальчиков, начитавшихся историй про Кристофера Робена и Пятачка, заставляют друг друга убивать на войне и гноить на зоне. Я чего-то не понимаю, я плюшевый с опилками в голове, я только хороший друг, я дурачок в этом мире серьезных людей. Но я точно знаю, что однажды вернусь в свою книжку и стану жить самостоятельной, независимой от читателей жизнью. Как-никак я настоящий плюшевый медведь. Мне бы о сирени и соловьях, о звёздах и лунной ночи... а философией пусть Сова занимается. Заодно пусть расследует, кто оторвал хвост Иа-Иа! Вот кому я завидую, так это ослам. Никто не пристаёт к ним с философией, поскольку они по определению ослы.
Началось это всё с того, что Виктор попросил у меня в долг денег и, представьте, я дал, хотя мы только что познакомились, а выглядел Виктор весьма подозрительно. На следующий день на улице я встретил упрямца Лёшу, и выяснилось, что он лишился квартиры, настаивая на собственном мрачном мироощущении. Пришлось мне Лёшу приютить, и заодно я сочинил весёлую поговорку: «Если ты родился Ослом, это не значит, что ты всегда будешь стоять в чертополохе».
Постепенно у меня всё меньше оставалось мыслей и всё больше появлялось чувств, а также пустых горшков из-под мёда, поскольку я поил чаем всех, кто приходил в гости. Вскоре мне пришлось продать пишущую машинку, чтобы помочь Птице Гордой — ей нужны были деньги на лечение глазной болезни. Голова у меня постепенно округлилась, руки стали утолщаться и весь я стал какой-то плюшевый. Птица, проводя рукой по моему носу, шутила, что он совсем мохнатый и ворсистый, а Саша похлопывал по спине и говорил: «Крепись, дружище Винни! То ли ещё будет!»
И действительно, мне пришлось заложить в ломбард единственную приличную куртку, чтобы помочь одной одинокой старушке. Постепенно я забыл своё прежнее имя и стал откликаться на прозвища персонажа Милна. Милиционеры кричали мне: «Эй, плюшевый, почему не в зоопарке?» Вы можете считать меня идиотом, но ежедневно я сочинял что-нибудь новое, например: «На всех стихиях человек — то Пятачок, то братец Кролик». При этом я прекрасно понимал, что в наш век едят жаренных соловьёв, а иногда и живых людей, что человеку грустно, когда у него зарплата смешная. Я даже подумывал: что если научиться вертеть попой? Буду я тогда получать столько же, сколько Филипп Киркоров?
Определённо я сходил с ума и вот, наконец, сошёл совсем. Я поселился в крохотной дворницкой, на двери которой кто-то вырезал надпись «БОЛЬШОЕ ДЕРЕВО»; я перестал читать газеты и смотреть телевизор, поскольку от этого ворс на плюше вставал дыбом; я стал думать о вечном, а не о карьере и деньгах; я перестал ежедневно умываться, поскольку водопровода в дворницкой всё равно не было; а самое главное, я стал всех любить. Часто я думал: «Странная страна Россия! А может это не страна, а просто диагноз. Непонятно, почему умнейшие люди доходят до того, что собирают пивные бутылки у метро». И наконец, слезая с дивана, я увидел, что жизнь вокруг какая-то товарно-денежная. Но плюшевые медведи всегда летали на воздушных шариках. Это судьба, читатель, друг вы мой любезный. А вот ежели опилками раскинуть да пошарить по углам в моей комнате, то можно найти крошки от сыра, половинку сухаря и немного просыпанной когда-то соли. Вот такой у меня быт. То есть это называется высокая болезнь — почти сифилис в каком-то смысле. Кстати, моё любимое угощение — пирожное по-зоновски: две печенюшки и масло между ними. Нам ни к чему сюжеты и интриги, но если забить заряд в пушку туго, то можно угостить друга… в смысле долбануть из гранатомёта по Кремлю… сколько дадут? На всю жизнь печенья хватит! По выходным утром пайка — две печенюшки на зэка, если пахан не отберёт.
И вот жизнь потихоньку течёт себе куда-то, люди зарабатывают деньги, а я просто смотрю по утрам на солнце и отправляюсь подметать улицу, чтобы вкуснее был мёд, который обычно я съедаю на скамейке в городском скверике. Один раз меня даже опубликовали, но, к счастью, это не принесло никакой славы, кроме появления нескольких язвительных критических статей, никем, впрочем, незамеченных. И всё-таки жизнь плюшево-полосата и пахнет не только керосином, но и французскими духами, хлебом со сливочным маслом, медовыми пряниками, разнообразной довольно приятной чепухой… На этой ноте хорошо броситься с моста в тёмную Неву, покрепче привязав на шею гирю, — особенно в такой солнечный весенний день… ой, нет! Это не я сказал! Это скрежещут железные опилки у меня в голове! Скрежещут они о том, что однажды я набрал где-то в районе Тосно целый рюкзак сена и повёз домой. В электричке ко мне привязался контролёр, но штраф платить было нечем. Тогда контролёр начал допытываться, что у меня в рюкзаке. Когда я объяснил что и зачем… а затем, что я собирался съесть это сено… Сдали нервы контролёра! Сдали! Ушёл не солоно хлебавши.
Включаешь телевизор — бред по всем каналам. Опилки напрягаются. Вместо ангелов — «олвэйз» с крылышками, вместо Господа Бога — Петросян, вместо причастия — «Дом-2». Пряжка желтая, ужаса сводчатый офис. Куда податься одинокому медведю? Уйти в тайгу, построить избушку и охотиться на зайцев. Правда, я плохо вижу и стреляю всегда мимо. Жаль. Конечно, я понимаю: виноваты не «мерседесы», а сказочники. Главный сказочник у нас президент. Экономика, говорит, возрождается. Так и я могу сказать, что у меня опилки оживают. Вот-вот стану человеком. Брошу скорбеть о плюше, лысину шиньоном залатаю, опилки разогрею в микроволновке, буду ходить по городу и орать: «Господь, аллилуйя! Покайтесь Иисусу!»… Но мой адрес не дом и не улица, а Сырой бор и Пухова поляна. Через канаву налево, за гнилым пнём третье дерево…
На свете счастья нет, но есть мёд и плюшки. И, как сказал наш великий философ Геропят, всё течёт. Включая мысли о мёде, сам мёд и бочкотару, которая проплывает мимо по реке.
Слава Великому Распределителю Мёда! Тут необходимо подробнее упомянуть об этом невидимом камне преткновения всякого пешехода, который забрёл в наш лес.
Никто никогда не видел Великого Распределителя Мёда, но все уверены, что он есть. При этом многие почему-то надеются, что Великий Распределитель абсолютно слеп и не замечает все те их личные художества, которые делают мёд самым дефицитным продуктом на земле. Может быть, мёд стал такой редкостью потому, что большинство не очень плюшевых созданий нашего прагматического леса уверено: чем больше отбираешь мёда у ближнего, тем слаще у тебя в голове. Они совершенно забывают, что при этом мёд превращается в серную кислоту, в дёготь или, в лучшем случае, в солёные огурцы.
С возрастом я прихожу к выводу, что людям очень удобно называть мёд настоящего жёсткими корками, хотя в душе-то все понимают: мёд — это мёд. Умалив ценность мёда, не надо никому воздавать должное: ни дедушке Прапуху, ни Великому Распределителю Мёда, ни даже бомжу из подвала, который тоже добывает свой мёд, собирая на помойках картон и алюминиевые банки из-под жутковатых напитков.
У меня ни мёда, ни чугуна, ни стульев — сижу на мусорном ведре и строгаю на Пенте четвёртом бухтелки о райской жизни в государстве Соединённые Штаты Китайской Республики Израиль... Но пасаран! Ей гряди! Ты, вообще-то, клюв не вешай, Сова-Птица Гордая. Хотя, вру — есть у меня стул: стул-эпилептик, сделанный из стула и табуретки, гибрид, мутант в пятом поколении — садишься и летишь вместе с обломками под стол. А родители склеивают обломки, ставят стул на место и снова живут, как раньше.
А как ты, читатель, переживаешь эту вековую русскую тоску? Пьёшь текилу? Или покупаешь лотерейные билеты? Есть ещё хороший способ: на кофейной гуще гадать о том, когда в России появится очередная новая конституция. Помню, в армии я всем офицерам открывал устав и тыкал в строчку: «Каждый военнослужащий имеет право на восемь часов сна...» На это офицеры мне тыкали в другую строчку: «Кроме чрезвычайных обстоятельств...» Чрезвычайные обстоятельства длились два года. И кажется, они так и не закончились для меня. Я стал вечным часовым возле моего компьютера... разводящий Смерть снимет меня однажды с этого поста и отправит на дембель в райские кущи. То-то я оторвусь! Наемся яблок до отвала первый раз в жизни, не считая тех мрачных дней, когда я разгружал вагоны на овощебазе. А пока у меня в комнате обнаружилась банка огурцов, пакет из-под кекса и крошки под столом. Медведь сосёт лапу. Кролик и Пятачок ушли на базу. Ослик Иа-Иа чешет репу над Кафкой. Сова курит дурь. Словом, май — весёлый месяц.
Ой ты гой еси, добрый Плюшевый, не ходил бы ты, медведь, во солдаты. Вот уж действительно, если бы я не ходил во солдаты, то не стал бы плюшевым сочинителем бурчалок. Стал бы директором фирмы. Имел бы нормальную жену и кучу детей. И был бы вполне приземлённым человеком с хорошим пищеварением. А так я похож на плюш без Медведя. Одним словом, спасибо нашему ротному и капитану Милешину, и сержанту Добрякову, и полковнику Черепанову… Фамилии-то у них какие чудесные! Железные опилки высыпали в ящик. Плюш пустили на тряпку для мытья казармы. Пластмассовые пуговицы-глаза пришили на мундир. Но память о Медведе жива. Каждый день миллионы людей повторяют: Пинни-Вух!.. извините!.. Винни-Пух!.. И самое удивительное, что реальный мир до сих пор существует. И в нём я больше всего люблю, помимо людей, весенний лес, порхание бабочек над цветами, запах хвои и вереска, грозу…
На небе живут воздушные медведи с белыми крыльями. Мёда там завались и можно спокойно заниматься творчеством. Вот уж где я обязательно напишу свой бессмертный роман "Мёд и кровь"!!! Я даже придумал эпиграф, вернее, вспомнил: «Сидели три медведя на липовом суку...» За этот роман я получу Шнобелевскую премию и смогу целый год жить на Канарах, прихватив с собой личную железнодорожную цистерну мёда и товарный вагон воздушных шариков. На Канарах я, как Солженицын, напишу проект переустройства России, только на медвежий лад. Первым делом запретим медвежью охоту и выдвинем лозунг «Мёд — медведям!» Вторым пунктом будет «берегите свинью — она Пятачок!», а третьим — «Каждому Кролику — отдельная нора!»... Осталось согласовать этот проект с Большой небесной Медведицей.
Я — поэт! Я хуже проститутки и сборщика налогов с уличных нищих! Я не произвожу ничего полезного — ни товаров, ни услуг, и это в то время, когда российская экономика загибается от бесследного исчезновения нефтяных сверхприбылей. И вот в такое время я пишу: «Не янтарный мед, но травы, горькие невыносимо…» или «Слышишь, в глубинах ночи синие звезды лгут…» От усиленной работы опилок вдруг выясняется, что жизнь падает по касательной к смыслу существования отдельно взятой личности, но никак не может с ним пересечься. «Никто не знает часа своего...» Сергей Николаев, он же Плюшевый, тоже не знает, но продолжает писать стихи.
Улица. Раннее утро. Автобус окатил меня грязной волной из лужи. У меня в ухе раздаётся странный рифмованный писк: «Я па-а-а-мя-а-а-тник во-о-о-здви-и-и-и-и…» На меня смотрит мент на перекрёстке и как-то нехорошо чешется. Очевидно, я похож на блоху или на какую-то иную мелкую зловредную тварь... Где-то гудит сирена скорой помощи…
…………………………………………………………..
ЭПИСТОЛЯРНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Дорогая Таня!
Море нападет на песок с яростью, свойственной скорее человеку при нападении на море. Сотни тысяч труб сбрасывают испражнения городов в эту, всё ещё необузданную, стихию, но здесь я не помню об этом, здесь только волны, лес и мои чертежи. Я уже изобрёл, кажется, всё, необходимое для жизни, вычертил прутиком на песке теорию неовероятностей и схему кухонного переваривателя пищи, но мысли всё приходят и приходят мне в голову, а прилив добросовестно стирает чертежи и формулы.
К счастью, сюда ежедневно прилетает вертолёт, и, пока я сплю в своём ветхом сарайчике, инженеры переносят на бумагу изображённое на песке. Иногда я просыпаюсь раньше обычного и отправляюсь к ним узнать новости. С тех пор как я поселился здесь, там, в проклятом Богом мире, была большая война, террор и ещё какая-то Переделка, а я всё покрываю песок формулами, чертежами, важными сообщениями, идущими из глубины моего сознания.
Веришь ли, дорогая Таня, я почти счастлив! Правда, мне очень не хватает женского тепла твоего трансформатора. Рыбонька моя, я ещё не стар и надеюсь тебя когда-нибудь увидеть. Но пока я живу естественной жизнью, мой долг — чертить и записывать то, что посылает Бог, охотиться на уток, собирать грибы и ягоды, рыбачить…словом, жить, как и должен жить художник.
Согласно теории неовероятностей, мы должны скоро увидеться и ты полюбишь меня, если у тебя есть хоть что-нибудь человеческое: ноги или голова, например. Я сам недавно видел, как пролетала над морем стая настоящих уток, и с тоской подумал о твоей биомеханической природе.
От этих мыслей на глаза мои навернулись слёзы любви. Душа до того взыграла, что сам собой на песке вышел чертёж термоядерного реактора. Инженеры дали мне за это клочок бумаги, на котором я и пишу. Милая Таня, что ты делаешь, когда не переводишь с древнерусского на древнееврейский «Слово о полку Игоревом»? Есть ли у тебя хоть какая-то писчая бумага?
Здравствуйте, Незнакомка!
Увидел ваше объявление в сети и вот, спешу познакомиться. Я — дебил и мерзкое животное. Так говорит моя маман. Я часто бьюсь головой о шкаф, а шкаф этот очень дорогой. Маман работала всю жизнь, чтобы его купить, а теперь ей приходится терпеть моё присутствие в квартире, хотя мне, как она говорит, давно пора завести… вы думаете собаку? Нет, не угадали — семью! Бац-бац-бац — это я опять цепляюсь головой за шкаф, потому что иначе мне не пройти к дивану. А в остальное время я улыбаюсь и рекламирую по телефону косметику. Сам я эту косметику не видел, но менеджер говорит, что ею хорошо замазывать синяки. Вот бы мне хоть немного этой дряни! Дебилу, почитывающему Овидия и Плутарха, всегда есть, что замазать, — помимо того, что я цепляюсь головой за шкаф, родственники часто ставят мне фингалы. Правда, фингалы быстро рассасываются. Говорят, излучение моего компьютера этому способствует, поскольку он весьма старой модели. Увлекаюсь ятем, что пишу стихи. Стихи выходят ужасные: «Дым над Россией, дым / Я умру таким молодым….» Из еды я люблю сушки и подсолнечное масло — больше ни на что мне денег всё равно не хватает. Это все потому, что я… ха-ха-ха-хи-хи…
Пишите.
Плюшевый Медведь с железным наполнителем.
Привет, Алла, алмаз моего бреда!
Думаю, мне пора перестать вас называть незнакомкой и перейти на ты. Выходные прошли бездарно — ничего путём не написал и думал о тебе. Ночью сны всякие снились о конце света и Судном дне. И в самом деле: у меня закончились сушки и заварка. В мозгу почему-то второй день туман, как в Лондоне. Снилось, что в тумане крадётся мистер Холмс и бьётся головой о стены российской бюрократии. Как я дошёл до такой жизни? Да очень просто: от жизни такой сунул два пальца в розетку и притворился железякой Пентиум четыре. Теперь вот хожу и улыбаюсь всё время. На улице глубокая осень. Вчера звонит подруга Птица Гордая и спрашивает, поедем ли мы за клюквой. А я ей говорю, что в такую погоду даже танк из гаража не вытаскивают, не то что покалеченного инвалида. На этом наш разговор и закончился бы, но выяснилось, что Птица Гордая должна мне пятьсот рублей, про которые я совершенно забыл. Представив, сколько сушек и масла можно купить на эту сумму, я начал бегать по комнате и напевать парам-парам-пурум-пурум-бац-бац-бац — это я опять головой о шкаф ударился. Тут вошла моя маман и стала читать проповедь: мол, ты дебил, мерзкое животное, шкафодробитель и тряпкораздиратель... ну, тут я не сдержался и сказал маме... ну ничего я не сказал, а только кинул табуретку, но промахнулся. Нет, счастье не идёт мне в руки. А говорят, пуля во степи — казаку маман.
Пиши.
Вечно твой Нержавеющий Плюш
……………………………………………………..
ПАСТЕРНАК
В семь утра проснулся — до выхода на работу ещё два часа. Перечитываю Пастернака. Дивные вещи пишет, дивные — всё о счастье. Кажется, этот счастливый человек всю жизнь был густо окружён разными людьми, потому что счастья в одиночестве как-то не получается. Но счастье оно само по себе. Как жизнь. Возникает оно — от Духа Святого или от способности человека сопротивляться обстоятельствам. Лёг, сложил руки на груди и сказал: «Я несчастный!» И всё: ты — несчастный. А ещё для счастья необходимо заниматься каким-то важным делом. Например, я, Сергей Николаев, доказываю, что один в поле воин и может быть хорошим поэтом, которого не сломаешь никакими законами российского бардака. А что доказываете вы, читатель? Я не спрашиваю, записались ли вы в добровольцы, но есть ли у вас осознанная цель? Знаю, знаю, у большинства людей её нет. Жизнь ради самой жизни. Может быть, поэтому мои родственники такие мрачные люди. Единственная их цель — это наполнить желудок. Вот почему в квартире с ними жизнь превращается в пытку. Только Пастернак улыбается мне в семь утра.
…………………………………….
СЛОНОПОТАМЫ
Я долго думал и понял в чём дело: Россию захватили Слонопотамы. Они, как и положено, ненавидят наш лес и нашу культуру, очень хотят слопать всё живое вокруг, а так же накупить побольше мерседесов. Лично я уже пытался перевоспитывать Слонопотамов, но из этого, конечно, ничего не вышло, кроме фингалов под глазом, порванного плюша и глубокого разочарования в силе слова. Как нежный плюшевый медведь, ответственно заявляю: «Бойтесь Слонопотама!». Впрочем, истинный Слонопотам — внутри нас, и неуловим, как ветер, бьющий в лобовое стекло «мерседеса».
………………………………………
ТРАКТИР «У МАНИ»
1. РЫБКИ
Рыбки живут в дорогом аквариуме на специальной тумбе. Хозяева называют их «дурашками», «крошками» или «проглотами». Рыбки слишком часто едят и потому постоянно подыхают, как если бы их травили хлоркой. Но хозяева покупают новых. Остановить процесс питания и умирания рыбок невозможно — в доме всегда найдётся курица или крабовые палочки. Гости любят фотографироваться на фоне аквариума, что вызывает у рыбок манию величия. Мелкие цветные твари раздуваются от гордости, перестают размножаться и начинают рвать друг другу хвосты. Особенно усердствует всякая мелочь вроде петухов — этому пролетариату нечего терять, кроме комплекса неполноценности и сомнительной репутации. Иногда в трактир приходит малоизвестный поэт Николаев и предлагает бросить в аквариум пару таблеток циклодола. За это рыбки ненавидят Николаева и забиваются в кусты водорослей при его приближении.
2. МАНЯ
Хозяйка Трактира. Красивая брюнетка с крашеными в густой чёрный цвет волосами. Очень любит пить пиво и петь песню «Чёрный ворон». При этом подыгрывает себе на гитаре, отчего уши гостей сворачиваются в трубочки, а глаза неестественно выпучиваются. У Мани прямой нос и полные аппетитные руки. Когда она говорит, то слегка вскидывает голову при каждой своей шутке. Получается жуткий танец вроде пляски Святого Витта — шутит Маня часто. Иногда её шутки заканчиваются всеобщей белой горячкой с суицидальным базаром. Когда Маня сидит на кухне и курит свой Winston, гостям хочется стрелять, куда попало, из кольтов. Кольтов нет, но газовая винтовка у Фролито нашлась — он продырявил все картинки на стенах и едва не раздел Маню при всём честном народе. Родом Маня из Краснодара. Она слегка бравирует своим украинским акцентом. Её любимая шутка: «Где хохол прошёл, там двум евреям делать нечего». Под евреем подразумевается малоизвестный поэт Николаев. Правда, он никуда и не ходит, поскольку тугодум и склонен к маниакальному стихосложению. Николаев почему-то никак не может понять, почему Маню так любят женщины. Женщины, действительно, тают, когда Маня начинает вилять задом и театрально заламывать руки под металлическую музыку. «Курица в моём исполнении — это песня», — говорит Маня и шутя готовит великолепный ужин. Он состоит из покупных салатов и упомянутой курицы, печально окончившей свой век в духовке. Маня — великая любительница сидеть в интернете и перекидываться записочками с одинокими мужчинами. Она вылавливает самых безумных из них и зазывает в Трактир. Трактир — однокомнатная квартира в точечной многоэтажке. Эта многострадальная квартира дрожит, как пудинг на вибрационном столе, и не выдерживает наплыва гостей. Соседи давно угрожают вызвать милицию, заложить фугас у лифта, порвать всех в клочья и т. д.. Однако никого это не пугает. Особенно Маню.
3. ДИКАЯ БЕЛКА
Дикая Белка может говорить, не останавливаясь, часами. Она страстно влюблена в Маню и слышать не хочет о мужчинах. Однажды малоизвестный поэт Николаев попытался чмокнуть Белку в щёчку и тут же получил мобильником в ухо. Слава богу, Белка живёт в далёкой Вятке и к Мане заявляется лишь изредка, махнув автостопом через половину страны. Для всех загадка, как она при этом общается с любвеобильными дальнобойщиками, но Белка, похоже, ничем не озадачивается — она вваливается к Мане с рюкзачком и тут же радостно объявляет, что сегодня останется ночевать. Но сначала Белка пьёт пиво, поправляя на остреньком носике круглые очочки образцовой преподавательницы вуза, и, вздыхая, томно смотрит из-под красноватых век диким взглядом на свою возлюбленную. Белка болтает безумолку до четырёх утра, пока измождённая Маня не падает, наконец, под стол и не засыпает крепким мужским сном. А на фиг, скажите, гетеросексуальной Мане лесбиянка?
4. КОСТЯ
Костя — это Манин муж. Работает системным администратором в большой фирме и очень устаёт. Чтобы расслабиться, он сидит в комнате и смотрит самые разные фильмы, в диапазоне от Антониони до порнухи, пока на кухне резвятся и буйствуют завсегдатаи трактира. Иногда Костя выходит на кухню и тут на него, как коршун на ягнёнка, нападает Маня с требованием спеть. Песни у Кости что надо — жёсткий постпанк! Костя взъерошивает непомерно огромный чуб, смотрит на окружающих бесконечно равнодушным взглядом закоренелого пофигиста и, взяв гитару, поёт «Я работаю один за всю страну…» или «Хули, хули, хули, хулиганы, хули вам надо от меня?..» Публика в диком восторге бьёт бокалы и дымит сигаретами, как локомотив на полном ходу. Наконец Костя тоже заводится и начинает рассказывать какую-нибудь байку о своих приятелях-наркоманах или о каком-нибудь позабытом всеми концерте известной группы. При этом Маня повисает у него на шее, чмокает в подпорченные временем и алкоголем ланиты и кричит через каждые тридцать секунд: «Костя, ты гений!». Никто из гостей не сомневается в том, что Костя — действительно гений. Утомившись, он уползает обратно к телевизору. Гости на кухне беспрерывно ржут.
5. РИТТА
Ритта тоже лесбиянка и тоже любит Маню. Она может часами пить с ней пиво на кухне и слушать панк-рок, дымя Винстоном до часу ночи, пока у обеих не начинает кружиться потолок в глазах. Ритта на вид довольно тщедушная девица с хитренькими глазами и осторожными кошачьими движениями. Когда к ней пристают посетители трактира, она смотрит на них слегка ошалело и говорит, что у неё с мужчинами «никогда не было» и что она стесняется, после чего рассказывает какой-нибудь анекдот с упоминанием таких интимных деталей, что небу делается жарко. Поэт Николаев охреневает, глядя на это существо, и с опаской пытается проверить женщина она или нет. Для этого он гладит Ритту по голове, но, услышав глухое ворчание, прячется за широкую Манину спину и начинает бубнить стихи.
6. ФРОЛИТО
Дичайшее и нелепейшее создание природы, бородатый еврей с орлиным носом, поразительно похожий на Христа. Один взгляд на Фролито наводит на мысли о духовных подвигах. Однако не успеет посетитель трактира перекреститься, как уже видит, что Фролито пытается раздеть кого-нибудь из женщин или намекает поэту Николаеву, что не прочь и его поиметь. Тут же Фролито успевает ввернуть несколько достаточно глубоких суждений о Кафке и спеть остроумно перелицованный куплет известной песни. Когда-то Фролито лежал в психиатрической больнице, чтобы закосить от армии, и был признан невменяемым, но теперь и сам Господь Бог не сможет с уверенностью сказать, псих он, или сексуальный маньяк, или позер, или гений импровизации. Или наркоман. Иногда он выдаёт такие поразительные строчки, что малоизвестный поэт готов броситься ему на шею, хотя и не готов отдаться за рюмку водки. Фролито в любое время готов трахать всё, что шевелится. Он до такой степени всех достал своими грязными намеками, что был изгнан из трактира навсегда. Однако через неделю Фролито был прощён — а что с него возьмёшь? Гений, творческая личность.
7. МАЛОИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ НИКОЛАЕВ
Самый загадочный из посетителей трактира. Говорят, что Николаев участвовал во взятии Москвы Наполеоном, трахнул наложницу турецкого султана, летал на Луну, дважды отрубил голову Иоанну Крестителю и провёл два года в концентрационном лагере. Николаев давно всем надоел со своими мрачноватыми стихами, но вообще-то это добрейшее существо. Он сильно сутулится, щурит близорукие глаза и слегка шепелявит, как будто при взятии Москвы ему выбил зубы Пьер Безухов. И действительно, в передних зубах у Николаева огромная дырка, отчего он смахивает на зэка, тем более что всегда одет в какие-то помятые нестиранные тряпки. Николаев вечно голоден и уничтожает в трактире всё съедобное со скоростью элетромясорубки. Но ему многое прощают за умение выслушать собеседника. Этому Николаев научился в психиатрических больницах, где его долго лечили «от головы», но вылечили только от позитивного взгляда на действительность. О чём бы ни говорил малоизвестный поэт, он обязательно завершает речь фразой «вот такая вот хрень — нет в жизни счастья!» После чего он глотает какие-то таблетки и смотрит в окно. Николаев очень сексуально озабочен и мог бы стать жертвой Фролито, если бы не природная склонность к трезвому образу жизни.
8. ЛЮБА
Секс-бомба трактира «У Мани». Любу хотят все и всегда. И только Фролито не пытается к ней приставать. Чем объяснить этот феномен? Душа Фролито — потёмки. Люба — гладкая и длинноногая девица, миловидная, но не красавица. У неё маленькие узкие глазки, но под этой малопримечательной внешностью таится необузданная сексуальная энергия. При этом Люба умна и пишет неплохие стихи. Она нравилась бы даже поэту Николаеву, но… когда эта восемнадцатилетняя поэтесса открывает рот, могут покраснеть даже пьяные портовые грузчики. Люба сыплет такими откровениями, что сама хозяйка трактира, видавшая виды Маня, слегка давится пивом и просит Ритту прибавить громкость на проигрывателе.
9. ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ
В трактире у Мани бывает много и других посетителей. Тут лапают Дикую Белку и Ритту, засматриваются на Любу, шарахаются от Фролито, посмеиваются над малоизвестным поэтом, но в целом весело проводят время. Маня наливает всем чай из натуральной воды Ганга и зажигает ароматические палочки. Костя кричит, чтобы закрыли дверь на кухню, — дым же идёт, и пьяные вопли надоели. А кто не пьян, когда Костя уже спел свой хит «Я люблю свою машину!» и пошла такая пьянка, что даже все огурцы закончились? Но тут спасает положение Ритта, которая всегда готова сгонять за пивом, или Фрол неожиданно достаёт откуда-то из-под стола коробку вина и только загадочный Николаев по-прежнему сидит, как сфинкс, и наблюдает всеобщий бедлам. Все эти люди — люди двадцать первого века, все они познакомились через Интернет стараниями Мани. Все они отлично знают слова коннект, забанить, кликать и др., но плохо соображают, откуда берётся молоко. Николаев подозревает, что молоко делают на химических заводах. Возможно, он прав — автор этих записок сам никогда не видел, как доят корову. После третьей коробки вина посетители трактира обсуждают рост российской экономики, но после шестой приходят к выводу, что тут какая-то подстава и непонятно, как может расти то, чего нет. А что есть? Есть трактир у Мани. Никто из посетителей не работает в сфере производства чего-либо. Даже поэт Николаев… ну, этот вообще только пишет стихи. И почему он всегда такой голодный?
10. ПСИХИАТР ПЕТРОВИЧ
Вообще-то, он никакой не Петрович, а Райзман Давид Абрамович. Вызывают его измученные криками и музыкой соседи трактира. Петрович (или Абрамыч?) вваливается в трактир с двумя санитарами и опытным взглядом ищет психа. На ногах у Петровича рваные кроссовки, под халатом ещё более рваный тренировочный костюм. Но костюм никто не видит, а кроссовки ещё каши не просят. Оценив обстановку, Петрович понимает, что психов много. Усталого психиатра приглашают за стол. За стол так за стол! После третьей рюмки Петрович начинает рассказывать анекдоты про нелёгкую долю психиатра. Всем интересно, даже Костя оживляется, обнимает Маню и стучит стаканом по столу. Потом Петрович отзванивается в больницу: «Ложный вызов! Нет, не могу. Занят!» Санитары переминаются с ноги на ногу в прихожей. Дым стоит коромыслом, и через час Райзман уходит из трактира нормальным человеком — то есть в меру пьяным. В Петербурге уже ночь и фонари освещают большие лужи.
………………………………………….
ЧИЖИК-ПЫЖИК
Вот и белые мухи отлетались. Днём на улице жарко и тревожно хорошо, хотя ещё конец февраля и сугробы только начали таять. Грязь возле моего дома расплылась огромным болотом, которое приходится обходить, чтобы добраться до остановки. В голове шумит ветер перемен. Ветер, ветер, где ты был? На Фонтанке... Чижик подозрительно улыбается. Может быть, его опять украдут пьяные студенты? Скоро весна всё-таки!
Во Дворце бракосочетаний сегодня большая, толстая и очень добрая тётка чем-то напомнила мне богиню домашнего очага. Парадокс, но честь украсить вывесками сие богоугодное заведение выпала именно мне — разведённому шизику, у которого с пенсии высчитывают двадцать пять процентов алиментов и которому при любом раскладе никогда не жениться. Некто Фрол, по слухам, грозится меня отыметь за гнусный пасквиль. Хотя это был всего-то шуточный стишок про его неуемную плотоядность. Видимо, я буду последним объектом домогательств Фрола. Навыки ушу ещё не совсем утеряны.
Жизнь полнокровна, как хохлушка-проводница из Мариупольского поезда на Московском вокзале. «Восемьсот рублей! Таможня, как собака, рылась по вагонам!» — говорит она мне, намекая на возможность уничтожить посылку с вывесками. Тихая моя родина! Мой адрес СНГ. Не дом и не улица. Я живу на краю пропасти с упоением приговорённого к Тарпейской скале. Старейшины Римской республики, позвольте представить вам Плюшевого Медведя с горячей грелкой в груди и неуместными проявлениями чувства юмора. Старейшины молчат и переглядываются. Ну целуй меня, целуй, молодой маньяк Фролито! Хоть до боли, хоть до крови! Всё равно я гожусь только на изготовление костной муки и котлет для людоедов. Циклопы уже потирают руки в ожидании ужина? Их зовут Госдума, Кабинет министров и Совет Федераций. У них отвратительная отрыжка и дурной запах изо рта — они жаждут крови населения. Я планов наших люблю громадьё! Пуха и зрелищ каждой домохозяйке!
Плачут бедные сироты в канализационных люках и подвалах. А воз и ныне там. Лебедь, рак и щука давно помирились и сидят в Монако за бутылкой бургундского урожая 1934 года, 24 тысячи 675 долларов за бутылку. Мы тоже помирились и сидим на пятиметровой кухне в хрущовке за бутылкой Путинки.
«Ты меня уважаешь, Плюшевый?» «Я всех уважаю топором в лоб, рыбонька моя, щучка». Топор лежит у меня под столом. На двери моей комнаты висит табличка «Кабинет». Это называется «расширенное ядерное сдерживание». Помогает слабо. Американцы вот-вот подомнут под себя остатки нашей государственности. Фрол изнасилует меня в лифте и выбросит в мусорный бак. Муля, не нервируй меня! Это не человек в баке, а кукла Барби без ноги. Весенний ветер разносит опилки по двору. Засаленный плюш бомжи упёрли на чердак в качестве подстилки. Где же ты, Чижик-Пушик? На Фонтанке...
…………………………………………………..
ХАНА ГОЛУБОЙ МЕЧТЕ
Вот что сказал великий Винни-Пух о смысле мёда: «Экзистенция мёда пропорциональна его консистенции!» Не знаю, что он имел ввиду, но я, как тоже медведь, ни за что бы не отказался от хорошей консистенции липового меда.
Итак, весна... у пчелы, как у пташки, крылья... Нет, всё-таки приятно выйти весной на улицу и, проходя под аркой, заметить бомжа возле мусорного бака. Бомжи прилетели! Скоро апрель! И такая подлая мыслишка: «А хорошо, что я — не этот бомж!» Хорошо-то хорошо... но кто сказал, что есть большая разница? Вон Ходорковский ещё вчера был миллиардером, а сегодня на зоне рукавицы шьёт. Правда, его как раз жалко. Не с теми поделился. А что, в России всё в одном флаконе — и миллионы с фуршетами, и пайки с рукавицами. По-нашенски это называется «карма».
— Что это он странный такой?
— Карма у него такая!
Нет вопросов, как говорится. Если хочешь мёда, лучше уехать куда-нибудь на Псковщину, купить домик и завести пасеку. Я однажды даже в ученики к пасечнику подался, но оказалось, что пчёлам мой запах не нравится, а это значит, что на карьере пчеловода можно сразу ставить крест.
Хотел я и в рыбнадзор податься, но в первое же дежурство не поладил с местными браконьерами. Оказывается, местные браконьеры — это вроде как не браконьеры, а рыбаки, — их трогать не положено. Но кто же знал! Короче, хана голубой мечте. Говорят, что и в Сибири нынче экологическая обстановка плохая, — негде скрыться дикому медведю, чтобы сочинять свои сопелки. Гнездо что ли свить на дереве? А что? Провести электричество, компьютер поставить... И никто не будет вмешиваться в творческий процесс. А ещё можно уйти в какие-нибудь пещеры... вот у нас под Питером есть Саблинские пещеры — они, правда, искусственного происхождения, но довольно большие, можно и заблудиться. Вот бы где стихи писать! Через десять лет выходит такой медведь из пещеры — весь белый, глаза белые, слепые, борода до пят, ногти по двадцать сантиметров и скрюченные, а в лапах держит толстенный манускрипт и лыбится: типа, я памятник себе воздвиг нерукотворный!
Эх, мечты, мечты, где ваша сладость? В меду, конечно. Может, хоть вы, последний читатель серьёзной литературы, подбросите мне баночку-другую? А то ведь так недолго и лапы протянуть к чёртовой матери. Ну а всё прочее само приложится: талант, драйв, слава медвежачья и домик на дереве.
………………………………………….
ФАКТОЛОГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
1.
Вот так это всё и началось: одна моя знакомая, владелец небольшого книжного магазина, наняла меня охранять по ночам подвальчик, заставленный стеллажами с разнообразным чтивом.
Вечером хозяйка запирала меня, опустив стальные жалюзи на двери. Жалюзи были похожи на броню и могли выдержать выстрел гранатомёта, а вот окна подвальчика защищала лишь слабая решётка, которая напоминала мне будни в психиатрической больни…
Это вам не в подвальчике спать, поставив у изголовья раскладушки огромную бейсбольную биту! Там, хи-хи, санитар на пути от столовой к палате заставлял меня несколько раз присесть, а потом заглядывал в зад — не спрятал ли я в анусе, к примеру, кило пластида, чтобы устроить потом взрыв на макаронной фабрике. Однажды я пронес шариковую ручку и написал жалобу на имя главврача больницы. После этого меня, как особо опасного клиента, зафиксировали и накачали…
На причале… А чайки кричат: «Олеся!»… Да, её звали Олеся. Я люблю море. Я люблю горы. Она пришла в ту ночь, когда я проснулся в подвальчике от звона разбитого стекла. Пока я очухался и нащупал в темноте выключатель, в окно уже просунулась голова жизнерадостного тинэйджера. Я включил свет. Пол был усыпан осколками, а смазливая рожица в окне нагло ухмылялась. «Бля!» — вырвалось у меня. «А ***ли!» — ответил ребёнок и задумчиво посмотрел на мою чёрную лакированную биту. И в этот момент я услышал грозный женский возглас: «Это ещё что такое!» «Неужели мамаша этого книголюба?» — подумал я…
Как видите, я даже умею иногда думать. Искусству этому меня научил сержант. Он был подлинным дзен-патриархом и озадачивал такими коанами, что китайцы с японцами отдыхают. Например, мы могли идти по глухому уральскому лесу и вдруг сержант орал: «Смиррно! Почему сапоги грязные?» «Так ведь болото», — неуверенно отвечал я, непутёвый ученик с автоматом АКМ на плече. «Быстро нашёл щётку и чтобы сапоги блестели, как котовы яйца!»… Пару секунд я ошарашенно вспоминал, кто такие котовы. Однако мощный удар сапогом в живот выводил из оцепенения и не таких тугодумов. Я бросался бегом в лес и через полчаса возвращался в начищенных до блеска сапогах и с двумя новенькими щётками в противогазной сумке. Это называлось исполнением гражданского долга…
Я озадаченно смотрел в опустевшее окно магазина, лишённое решётки и стекла. И вдруг, в сумраке раннего летнего рассвета, увидел небесное создание с очками на носу.«Вы в порядке?» — спросило создание и улыбнулось в ответ на моё немое изумление по поводу того, что грозный окрик, испугавший грабителей, принадлежал ей. Я был в порядке. Протиснуть её в узкое окно было делом техники, и я ожидал всего… всего наилучшего… однако…
Монако. Монако замечательная страна, но я точно знаю, что никогда туда не попаду. Не попаду, потому что хоть и не самая замечательная, но самая заковыристая страна — это Россия. Я живу в Росси на хлебе и воде вот уже почти сорок лет, но с каждым годом мой оптимизм только увеличивается. Я уже точно знаю, что не попаду в Италию, Грецию, Францию, Германию… я вообще никуда не попаду, а всё потому, что я уже попал в жопу, но мне здесь нескучно. Несмотря ни на что.
Олеся выпила со мной чаю в подсобке, и я уяснил четыре важные вещи: 1. Она не мать тинэйджеров. 2 Она православная. 3. Она работает адвокатом. 4. Она мне всерьёз нравится… Ну вот, собственно, на этом можно было бы закончить повествование и не рассказывать о всяких глупостях, которые случились дальше. Только мне представляется, что жизнь вообще состоит из мелочей. Простите, уж так случилось, что эти глупости оказались моей жизнью. Оказалось важным даже то, что Олеся была почти на голову выше меня, всегда смотрела в глаза во время разговора и редко улыбалась. Её длинные губы обычно были плотно сжаты, и можно было сразу догадаться, из какого железа сделана эта женщина, что, конечно, уберегло бы меня от многих нескучных неприятностей. Или приятностей…
Я думаю, нет границы между плохим и хорошим. Счастье и несчастье — всего лишь две точки зрения на один и тот же процесс жизни. И если это жизнь в России в 90-ые, то процесс будет похож на горение смеси магния с марганцовкой. Этой смесью я баловался в детстве, бросая пакетики из окна квартиры — они эффектно взрывались над головами прохожих. Никто не пострадал, но признаюсь, так хотелось, чтобы под окнами прошла моя учительница математики — гроза нарушителей дисциплины, отработавшая такой крепкий да меткий удар указкой по голове, что раздосадованному школьному завхозу приходилось покупать указки грузовиками.
2.
Через полчаса Олеся снова протиснулась в окно и растворилась в туманном воздухе летнего утра. Подремав немного, я встретил хозяйку магазинчика приятным известием о ночном происшествии. Хозяйка охнула и спросила, смогу ли я сегодня вечером сверх графика выйти на работу. А куда бы я делся, когда всю жизнь зарплаты хватает только на лекарства, хлеб и масло! А пока я пошёл отдыхать. То есть идти было некуда, и я шатался по городу в полусонном, сомнамбулическом состоянии, натыкаясь на прохожих. «Да, что-то есть в этой Олесе, — думал я, сидя в какой-то забегаловке. — Когда она улыбается, улыбка эта согревает до глубины промороженной души. Сколько ей лет? Может, лет тридцать — не больше. Если она адвокат, то как адвокатство в ней мирится с православием? Вот это самое интересное. Почти любой суд на Руси — фарс от начала до конца. Либо православие этой женщины просто поза, либо это настолько глубокий человек, что изучать её можно годами. Ну и зачем ты, идиот, дал ей уйти, не попросив даже номер телефона? Ты же хочешь её снова увидеть, а что ты о ней знаешь? Только то, что она ходит в Александро-Невскую Лавру. В Лавре всегда плотная толпа прихожан, там придётся толкаться не один день, чтобы ее найти. И тем не менее… тем не менее я должен её найти. Это судьба — пойти в воскресенье в Лавру. Только, что я там буду говорить, если встречу её?..»
Тут в забегаловке появился Змей. Этот высоченный, тощий человек с желчным лицом когда-то работал реставратором в мебельном магазине, где я служил ночным сторожем. Мы разговорились. Змей опять подвизался в каком-то магазине и по-прежнему сильно бухал. Тут же он предложил мне помочь ему завтра в сборке какой-то мебели на квартире у нового русского. Я согласился. «Оденься поприличней, — сказал Змей, дыша перегаром, — а то ты на бомжа похож что-то. Ты же, блин, будешь сотрудником элитного мебельного магазина»…
В среду с утра мы собирали мебель. Пришлось изрядно попариться — мебель была из массива и очень тяжёлая. В квартире заканчивался ремонт: ходили рабочие, доклеивали обои с имитацией тигровой шкуры, спрашивали что-то у прораба. Все ожидали приезда хозяина. Закончив сборку, мы со Змеем забились в «комнату отдыха» — отдельная комната в квартире была выделена под сад с огромным аквариумом вдоль всей стены и фонтаном, окруженным диковинными растениями. Змей достал бутылку и как следует приложился. Я отказался. Нас со Змеем связывало не это, а то, что мы оба ощущали себя творческими личностями: я давно и всерьёз писал стихи, а он — картины. А еще — то, что он не мог продать ни одной своей картины, а я — ни одного своего текста. Мы сидели у фонтана и ругали страну вкупе с правительством.
— Воруют, все воруют, — говорил Змей и злобно косился на огромную рыбину в аквариуме, — Во, смотри, акула бизнеса. Ты туда палец окуни — сейчас откусит…
— Слушай, ну ты завидуешь, да? А чему завидовать? У них, — я кивнул куда-то на потолок, — не жизнь, а сплошной страх всё потерять. Живи с лёгким сердцем, не имей ничего, и сны твои будут легки, а грубая, простая пища вкусна.
— Ну ты завернул! Прямо Лао-цзы без штанов. А что ты будешь делать, если твоим детишкам не хватит на молочко?
— Тонкий философский вопрос, Змей. Вот, недаром Иисус говорил, что главные наши враги — наши домашние. Может, я нацедил бы молочка из собственной груди? Детишкам нужно молочко, жене нужна косметика, а ты не выживешь без водки, потому что надо же хоть чем-то заполнять возникающую пустоту. Но лично я предпочитаю быть съеденным этой рыбиной — только бы не попасть в зависимость от потребностей моего тела. Именно поэтому детишек у меня нет…
Голоса рабочих затихли, мы со Змеем поняли, что приехал хозяин и поспешили в комнаты, чтобы получить деньги за работу. И тут я увидел… Олесю. Она была точно такой же, как вчера, — скромно одетой и строгой. Хозяин, плотный мужчина, плотно прижимал Олесю к себе, беря то за талию, то за плечи, то за локоть — его руки никак не могли оставаться в покое, словно изнутри этого человека жгло какое-то беспокойство. Сердце во мне всколыхнулось и упало: «Так она, выходит, жена нового русского? Личный адвокат и любовница по совместительству?» Олеся тоже узнала меня, и уголок её губ слегка вздрогнул, изгибаясь в улыбке. «Жопа, а не жизнь! — подумал я, — А я-то вообразил себе, что такие женщины так просто в окна подвалов не лазают!»
Домой я пришел в полном упадке духа. «Конечно, ничего и не было, — успокаивал я себя, — да и не могло быть. Кто я? Самый нищий еврей туманного Петербурга. А кто она? Она красавица и этим всё сказано. Миром правят деньги, и сколько себя не убеждай, что любовь важнее, твой шанс всегда будет ускользать, пока ты просто сторож с бейсбольной битой». Я включил свой старенький компьютер и погрузился в иной мир — там существовали только стихи. Люди были всего лишь именами, которые вплетались в ткань текстов. В такие моменты уже ничто не могло меня лишить спокойствия — даже истерические вопли безумных соседей по коммуналке тревожили меня не более, чем дожди кровлю Иерусалимского храма.
…………………………………………
ПТИЧКА
Октябрь уже наступил и странные мысли приходят в голову: вот так бы разбежался, поднял руки и полетел над одной шестой. Попробовать нешто теперь? Будучи такой стремительной птицей, легко обнаружить всех более или менее нормальных людей, каковых осталось не так много, а так же вывести формулу наилучшей для парения в стратосфере формы тела. За неимением более важных дел я готов заодно безвозмездно составить список развлечений в обществе, где царит тотальное разобщение, страх задуматься о действительности и погоня за удовольствиями.
Итак, основные способы: а) полёты во сне и наяву, б) употребление алкоголя, с) сочинение стихов. О любви я нарочно умалчиваю, как о предмете, сомнительном во все времена. Но сочинение стихов дело избранных, одиночек, почти расставшихся с бытом и планами на личную жизнь. Дружба же с алкоголем слишком опасна для совершения полетов. В том числе вместе с Музой — нетрезвый поэт может мигом огрести пинка от этой таинственной барышни и угодить с высот в лужу. Остаются полёты в чистом виде.
И вот я лечу над просторами родины где-то в районе городка Бологое, стараясь экономить силы, не потеть и не предаваться унылым мыслям. Внизу я вижу Россию: полуразрушенный завод, за ним заросшее сорняками поле. А там осенний лес, расцвеченный всеми красками увяданья. Воздух кажется плотным и способным выдержать даже более тяжёлое существо, чем я: например, директора птицефабрики. Сверху облака бегут, как весёлые бройлеры к кормушке. Я лечу и в голову мне приходит, что жизнь прошла, в сущности, зря, если не считать нескольких удачных стихотворений да набитой соседу морды — по случаю взлома замка моей комнаты, с рукописями, разумеется. Я обсасываю эту мысль, как бультерьер варёный мосол, и понимаю, что уже не могу остановиться, могу только лететь вперед. Занятый этой мыслью, как бультерьер вареным мослом, я вдруг понимаю, что ничего не могу сделать, только лететь вперёд.
Перья на груди ерошит встречный сквозняк, лапы мои беспомощно болтаются в воздухе. «Жизнь была бы прекрасна, — думаю я, — если бы сегодня мне удалось поужинать в китайском ресторанчике «Красный дракон» и дозвониться до одной старой подруги». Но она не ждет… Да и на ресторан нет ни зелёных, ни деревянных. Ветер наполняет мне клюв и оттуда вырывается хриплое «кар-р-р-р!» Внизу из кустов высовывается винтовка, и в меня бьют крупной дробью. Последнее, о чём я успеваю подумать: «Если бы я успел долететь до Москвы, то, непременно, нагадил бы на крышу резиденции нашего лучшего за всю историю Руси президента». Всё. То, как из кустов выходит бухой мужик в хаки, я уже не вижу. Где-то вдалеке шумит скорый Петербург-Москва…
И тут я просыпаюсь и понимаю, что никакой я не ястреб, кричащий улетая всё выше в осеннее небо, а просто волнистый попугайчик в тесной клетке. Добрые люди поставили клетку у кратера вулкана и ждут извержения. Им необходимо зафиксировать, что кричат попугайчики перед исчезновением в адском пламени. Читатель, поедающий тушку бройлера с птицефабрики, хочешь я тебе расскажу? Попугайчики кричат в таких случаях: «Попка дур-р-р-ак! Жа-р-р-р-ко! Попка гор-р-р-ит!» Не соловьем же им петь.
Ну, ладно-ладно, на самом-то деле я свободно перемещаюсь по Петербургу, как если бы я был владельцем шестисотого «мерседеса» или, на худой конец, старенькой «волги», но при этом я не имею ни толстых щёчек Пантагрюэля, ни полновесного пузика Карлсона, мужчины в расцвете сил. Передвигаюсь по городу я для того, чтобы продавать пластмассовые вывески и этим зарабатывать на интернет, книги, поездку в горы раз в году, ну и еще на некоторые мои прихоти. Не так уж плохо, если смотреть на вещи философски. Иногда я даже чувствую себя таким Диогеном в пороховой бочке — хотя в любой момент может придти всему конец, я продолжаю сочинять что-то такое про поиски человека.
Если бочка взорвётся, последствия моего теракта ФСБ не сможет расхлебать и за неделю — осколками поубивает не только редактора местной муниципальной газеты, где всегда обещают светлое будущее, но и нескольких депутатов с ужимками старых клоунов и глазами опытных проституток… ах, я размечтался! Кто же в наше время читает поэмы! Теперь студенты даже в учебнике латыни пытаются найти картинки, словно это журнал Плейбой или букварь для первоклассников. Ничего не найдя, они впадают в ступор. Вот так иногда я бегу по улице с рюкзаком, набитым вывесками, и вдруг останавливаюсь, как вкопанный.
С удивлением озираюсь вокруг и не понимаю, что предо мной: большой публичный дом, клетка для попугая, неизвестная планета? Но тут я внезапно вижу лицо какой-нибудь старушки — такого пережитка прошлого, божьего одуванчика, раритета из магазинчика «Сэконд хэнд», и сразу мне хочется вновь, развернув крылья, лететь к томящемуся без моих вывесок клиенту. Клиент этот — какая-нибудь плотного телосложения тётушка-завхоз, нажившая геморрой, квартиру, дачу, страховку и ещё бог знает что на своей нелёгкой работе, — клиент пьёт чай за дверью с табличкой «хозчасть» и, вероятно, размышляет об очередном прогнозе конца света.
Как обычно, накануне по телевизору обещали, что наш Везувий в понедельник провалится в Тартар вместе с остатками культуры и всеми обречёнными попугайчиками. У меня светло на душе от подобных прогнозов. Но пока есть огромное желание жить и писать, и никакой конец света не сможет унять мою решимость повторять услышанные слова на попугайский лад — такова могучая природа маленькой, дрожащей от ужаса птички, зажатой между стальными прутьями клетки. Да и куда деваться охреневшему попугайчику, когда со всех сторон клетку обступили люди со своими постановлениями и законами. Согласно этим законам я имею право возмущённо чирикать, когда чем-то не доволен, но на самом деле, стоит мне раскрыть клювик, и клетку сразу же накрывают платком, — молчи, Попка, и жди своего часа!
Я не знаю, для кого существуют эти законы: я не только не должен продавать пластмассовые вывески без трудовой книжки и уплаты налогов, но я не имею права даже просунуть клюв между прутьями и ущипнуть наглого подростка, подошедшего слишком близко, чтобы оглушить меня бутылкой из-под дешёвого винища. Правда, надо признать, что подросток — тоже в клетке, в своей. Иногда мне кажется: прутья в наших краях натыканы так часто, что здесь нет места для полёта, но стоит достать зелёную бумажку, как дверца приоткрывается и я вижу… о, скажи мне, читатель, где тот печатный станок, который окрашивает всё в цвет сытого и здорового волнистого попугайчика! Где, я спрашиваю, выдают разрешение лететь высоко над потоками лавы, над волнами огня и тучами пепла?! Где наше попугайское, новозеландское, дикое и непристойное счастье?! Ты не знаешь, читатель.
И я тоже не знаю. Говорят, будто что-то такое есть внутри нас. Но внутри меня только этот крик «Жар-р-р-ко! Жар-р-р-ко! Попка гор-р-р-ит!». И не говори мне, хитрый читатель, что тебе не печёт задницу, когда вокруг гибель Помпеи и огненная река. Я же знаю, как дымятся твои штаны цвета хаки, как округляются в ужасе печальные глаза, когда ты видишь возле метро безногого юношу с протянутой рукой или роющуюся в помойке старуху, которую ещё пять лет назад ты видел в знаменитом фильме королевой бала. Не говори — я и так знаю: нет ни твоей, ни моей вины, что на бал пришёл Сатана. Просто клетка захлопнулась и теперь вокруг огонь и смерть. Есть ли хоть какой-нибудь выход отсюда? А вот этого, мой любитель птичьих тушек, уже никто, совсем никто не знает. Что ты сник, читатель? Настоящий волнистый попугайчик кричит, пока ему не свернут шею или не зажарят, как банальную глупую курицу.
…………………………………………………………….
Многофункциональная верёвка «Весёлая вдова»
Инструкция по эксплуатации нашего изделия
ВНИМАНИЕ!!!
Прежде чем покупать данное изделие, необходимо нотариально заверить ваше завещание, в котором вы должны перечислить всё движимое имущество: рваные носки, штопаные футболки, пустые банки из-под баклажанной икры и т. д. Недвижимое имущество после использования нашей продукции автоматически переходит во владение фирмы «Ритуальные принадлежности».
Купив нашу капроновую верёвку в магазине «Ритуальные принадлежности», обязательно сохраните чек на случай выхода из строя отдельных узлов верёвки. Вскрыв подарочную упаковку, внимательно ознакомьтесь с инструкцией и проделайте следующие операции для перехода в счастливое состояние души и тела:
1. Проверьте комплектацию. 1.Верёвка в свёрнутом виде в количестве одна штука. 2.Ручка Паркер. 3.Лазерный диск с записью гимна России. Мыло приобретается отдельно в розничной сети магазинов «Всё для Вас». Проверьте прочность изделия. Для этого привяжите к концу верёвки человеческое тело и подвесьте к люстре. Верёвка должна выдерживать взрослого человека в количестве одна штука и надёжно затягиваться на любых частях тела.
2. Напишите на салфетке ручкой Паркер предсмертную записку. В записке надо указать причины суицида, перечислить родственников, которых вы хотели бы встретить в Аду, похвалить фирму-производителя верёвки, указать денежную сумму, на которую вы жили в последнее время и высказать пожелания о месте вашего дальнейшего пребывания — после использования нашего изделия.
3. Завяжите узёл и намыльте верёвку. Намыливать нужно равномерно, тщательно проверяя качество узла и ругая правительство. Не забывайте вставить лазерный диск с записью гимна России в музыкальный центр, который вы, конечно, успели выкупить из ломбарда.
4. Пойдите в туалет и опорожнитесь.
5. Помолитесь. Помяните добрым словом своего начальника, который над вами издевался. Пошлите воздушный поцелуй президенту России за то, что он откровенно вас дурачил. Проткните иглой фотографию работодателя, который задерживал вашу зарплату. Не забудьте так же поблагодарить коллег, среди которых вы были изгоем и белой вороной. Выразите восхищенную благодарность редактору журнала, который вас так и не опубликовал. Помяните равнодушных ко всему родственников, которые портили вам нервы, а так же бывшую жену, которая бросила вас по причине недостаточного финансирования её прихотей.
6. Выберите прочный крюк. Крюк должен быть надёжно вбит в стену или в потолок. Если вы сами не смогли его вбить, пригласите специалиста из ЖЭКА. За умеренную плату специалист установит ваш крюк на анкерные болты.
7. Привяжите верёвку к крюку и поставьте внизу табуретку. Включите музыкальный центр. Теперь вы можете вспомнить всю прошедшую жизнь под звуки гимна России. Вспомните сколько раз вас били на улице, выбрасывали из очереди за сметаной, обманывали при начислении зарплаты, заставляли делать то, что вам совсем не нравится.
8. Наденьте петлю на шею. Улыбнитесь. Теперь вы близки к осуществлению мечты. Скоро жизнь вам станет казаться сплошным праздником. Для ваших домочадцев не может быть ничего лучше свежего покойника и правильно составленного завещания.
9. Оттолкните табуретку. Следуйте указаниям Господа Бога.
Приятного вам отдыха в Аду!
……………………………………………………………
И снова поезд Петербург-Астрахань. Снова я брожу по улицам южного города, который зимой кажется не таким уж южным. Шушара смотрит на меня с затаённой печалью. Слишком многое в нашей жизни зависит от здоровья — его остаётся всё меньше, прибавляются седые волосы и морщинки. Грустно. Но дорога судьбы ведёт только в один конец. Перед отъездом я глажу кота Маврика, целую Шушару и обещаю вернуться. Степь, рельсы, ночная звезда в окне и душное тепло плацкартного вагона…
…………………………………………
МЫШКА
Однажды утром я проснулся компьютерной мышкой. Как это могло случиться — сам не знаю. Проснулся и чувствую, что лежу на маленьком чёрном коврике. Вдруг что-то загудело, бибикнуло и меня стали толкать туда-сюда. Грубые голоса над моим затылком обсуждали какие-то пароли и предстоящее ограбление. Я понял, что оказался в руках мафии.
Поразмыслив над ситуацией, я отчётливо осознал: мышка я не простая, а последней модели — беспроводная, с множеством кнопочек и колёсиком. «Значит я могу диктовать свои электронные условия!» — сообразил я удовлетворённо. Между тем меня сжимали, дёргали, вертели, как если бы я был всего лишь марионеткой. Ну уж дудки! И я устроил им забастовку. Люди у стола вдруг засуетились, задвигали стульями, и нагловатый мужик в чёрном костюме и дурацком цветастом галстуке сказал, что китайская техника ни к чёрту не годится. Другой человек с мрачным прыщавым лицом стукнул мной по столу с такой силой, что я чуть не потерял сознание. Из меня посыпались искры. Стало душно и страшно. Сквозь туман я услышал, как лысый качок из шестёрок сказал: «В натуре, операция срывается, а мы тут сидим, как лохи, и стучим куском пластмассы!» Это я-то кусок пластмассы! «Ну, бандюганы дешёвые, — подумал я, — сейчас вы у меня попляшете!» И я выпустил в воздух струйку вонючего дыма. «Сдохла, падла! — услышал я голос нагловатого в чёрном костюме, — надо будет покрошить в капусту этот компьютерный супермаркет!» «О Господи, — подумал я, — крошите что угодно, но только не моё отечество!» В этот момент силы оставили меня — внутри корпуса что-то щёлкнуло и я провалился в мягкую липкую темноту.
Очнулся я в мусорной корзине среди обрывков бумаги и шкурок от колбасы. «Всё, — понял я с ужасом, — списали по состоянию здоровья!» В этот момент уборщица высыпала на меня целый совок какого-то грязного песка и злобно хихикнула. Так я опустился на самое дно жизни. Вскоре меня вывезли на свалку и окончательно забыли, что когда-то я был порядочной мышкой. С тех пор утекло много воды. Мои печальные дни проходят теперь под открытым небом, и дождь смывает с некогда красивых кнопочек остатки краски. Иногда какой-нибудь бомж, пнув меня ногой, обзовет херовиной или вовсе ударит палкой, но мне нечего на это возразить. Это судьба, понимаете? Неизбежное превращение техники в мусор. Недавно я слышал голос из наушников самого крутого местного синяка Коли-бутылочника. Меня прямо как током ушибло: голос говорил, что криминогенная обстановка улучшается, но есть ещё много недостатков в работе милиции.
…………………………………………………
ПТИЧИЙ ГРИПП
Человечество — большая птица, которая рвётся в небо, но крылья у этой птицы подрезаны и взлететь никак не удаётся. Вот вчера иду я по улице, думаю о стихах, о высоком, и вдруг вспоминаю, что хотел себе купить курицу. Конечно, сейчас начало двадцать первого века — по планете шагает птичий грипп, но ведь кушать всё равно хочется, а курица подешевела. И вот захожу я в небольшой магазинчик в павильоне у станции метро, встаю в очередь, жду. Полная продавщица лет сорока, с лоснящимся от жира лицом, взвешивает синевато-розовую тушку. Беру в руки полиэтиленовый пакет с курицей и тут… тут продавщица называет цену.
— Да вы что! — говорю я. — Мне ваша гриппозная курица за такие деньги не нужна! Это же вдвое дороже, чем везде.
— У нас нормальная курица, — шипит продавщица с ненавистью во взгляде. — Это ты какой-то больной!
— Ага, я СПИДом болен, — весело шучу я. — А вы ешьте сами эту курицу!
Так я говорю и кладу пакет с птичкой на прилавок, чтобы уйти. Небольшая очередь позади меня вдруг поспешно расходится.
— А ну-ка стой! — кричит продавщица и, выбежав из-за прилавка, загораживает дорогу. Теперь эта служительница культа наживы выглядит ещё более высокой и плотной.
— Забирай свою курицу и плати! Кому она нахер нужна после тебя?
— А вы сами скушайте, — простодушно советую продавщице я, совсем упустив из виду свою шутку. И без того красное лицо продавщицы наливается кровью.
— Я после тебя, спидоносца, эту курицу есть не буду! Плати давай.
— Сами вы курица! Может, у вашей сестры птичий грипп, а вы…
— Ты мою сестру не трожь…
— А вы за такие деньги её продаёте! Да пошутил я про СПИД! Успокойтесь!
— Плати! — продавщица на целую голову выше меня и проход загорожен надежно.
— А чем докажете, что не птичий грипп у неё? Вон какая вся синяя да тощая!
— Плати! Пошутил он, видите ли! Сейчас директора позову!
И тут, как из-под прилавка, появляется директор — подтянутый молодой человек спортивного телосложения.
— В чём дело?
— СПИД у него, а он курицу полапал и брать не хочет.
— Так что? Платить будем? — директор смотрит на меня наглым уверенным взглядом.
— У меня СПИД! — ору я, выходя из себя. — А у вас тут у всех птичий грипп на голову нафиг!
— Платите или я вызываю милицию, — зловещим, но всё ещё спокойным голосом говорит директор.
— А вы не боитесь, что я на вас чихну и заражу? — спрашиваю я, прикидывая в уме, что связываться с милицией мне совсем не хочется (в рюкзаке у меня лежат документы левой фирмы, где я работаю, и попадаться с ними мне крайне нежелательно).
— Хватит нам тут мозги ****ь! — рычит директор и ловко хватает меня за предплечье. В этот момент я, наконец, понимаю, что деваться мне некуда. С глубокой грустью достаю из кошелька последние деньги — мне пробивают чек. В кошельке остаётся тринадцать рублей мелочью, как раз на буханку хлеба.
Я иду по весенней улице нашего прекрасного Петербурга, с крыш вовсю капает, светит ласковое солнышко, но на душе у меня черно. «А так хочется быть птицей, — размышляю в тоске я о несладкой участи творческой личности, — так хочется улететь отсюда и не вернуться. Но с другой стороны, птичий грипп ничем не лучше СПИДа. Хорошо, что у меня нет ни того, ни другого, а только в голове опилки и мрачные шутки, от которых всё время хочется плакать. И зачем только люди так рвутся в небо? Вот ведь курица тоже хотела летать, а как плохо закончила! Сегодня я её на сковородку и… а вдруг у неё все-таки птичий грипп?..».
………………………………………………..
ДЕНЬГИ, ЖЕНЩИНЫ И ЕДА…
Деньги кончились. Когда не на что купить еды, всегда остаётся возможность снести в ломбард фамильное серебро… если оно у вас есть, конечно. Также можно немного выручить, продав коллекционеру большой круглый значок «Если хочешь похудеть — пригласи меня в гости! В ванной всегда найдётся хоть какой-нибудь кусочек мыла, не доеденный тараканами. Ну что же, можно попробовать и мыло: ведь тараканы так похожи на людей — они размножаются почти с такой же быстротой и так же сложно поддаются отстрелу пассионарных особей и выведению токсинами. Кроме того, в шкафу вы всегда обнаружите пачку черновиков — я не о духовной пище — нашинкованная бумага, приправленная кетчупом, хорошо идёт во время весеннего фестиваля поэзии, который проводит мэрия. Вы спросите, а где же взять кетчуп? Ну, это проще простого: нужно пришить к подкладке куртки пару огромных карманов и в ближайшем универсаме изобразить из себя аутсайдера. На самом-то деле, вы, конечно, знаете, что никакой вы не аутсайдер, а просто голодный мученик литературы. Но для тех, кто вас поймает с кетчупом, приятней будет считать вас просто отморозком, чем изобретательным поэтом, — отморозка из чувства соболезнования отпустят на все четыре стороны и даже дадут денег на автобус, а поэта обязательно сдадут ментам.
Потерпев неудачу с кетчупом, вы, конечно, побежите в булочную. По дороге с бьющимся от волнения сердцем заглянете в почтовый ящик — нет ли там извещения на гонорар? Нет. Там только реклама продуктового супермаркета и газета с великолепным заголовком «Как стать миллионером?». Итак, вы входите в булочную — в кармане у вас не звенит и не брякает. Аромат нарезных батонов щекочет вам нервы и в голове всплывают строчки: «Блажен, кто посетил сей мир / в его минуты роковые…» И вот ваш взгляд падает на старушку с роскошными слоями сала на лице и прочих частях тела. Вы протягиваете дрожащую синюшную руку и произносите что-то вроде «мы сами не местные, живём на вокзале…»
— Поэт что ли? — спрашивает старушка.
— Поэт, ба-ба-ба-бушка, и про-за-за-за-ек, и член-сую-за…
— Ходит тут шваль всякая! Работать надо, а не играться...
И тут вы чувствуете, что ваша муза вырывается из узды и начинает зубами грызть горло старушке, лихорадочно нащупывая рукой топор… вы же в это время просто опускаете глаза вниз и видите стоящую на полу банку для чеков. О, Боже! В банке лежит надкушенный хлеб «Столичный», почти половинка...
И вот вы уже сидите в каком-то скверике и лихорадочно вгрызаетесь в жестковатую, засохшую, но всё ещё пахнущую пекарней добычу. Вы чувствуете себя львом, который завалил бизона, классиком, который получил Нобеля, чиновником, совершившим сделку века… и ваша оборванная, грязная, пьяная в жопу муза, пошатываясь, идёт по двору с дырявой авоськой, где лежат пустые бутылки, какие-то пищевые отходы и прочая дрянь… О, муза плача! О ты, шальное исчадие ночи белой! О, синюшная королева без определённого места жительства, я — твой баснописец, я — твой Шекспир! И сглотнув набежавшую слюну, вслух вы говорите странные, чужие слова:
— Эй, слышь… да ты-ты, леди Макбет! А хошь я тебе стихи почитаю?
Она останавливается и вдруг чистым голоском вчерашней школьницы отвечает:
— А чё здесь-то? Пойдём ко мне на хаус — там и ***нём твои стихи. Вон подвал-то, там ещё Толик-космонавт квасит, но он в отрубоне сегодня…
И вот в этот момент… в этот момент огромное счастье охватывает вас. Вы поднимаете с земли кирпич, выходите из подворотни и, как чемпион мира по метанию ядра, швыряете его прямо в витрину бутика «Паломо Пикассо».
………………………………………………..
ВЕРБЛЮД
Здравствуй, свидетель моих размышлений! Нынче утром я иду встречать очередной рассвет в пустыне. Что сказать о наших верблюдах? Верблюды здоровы. Погонщики пьяны. Наш мулла, собака, втихаря ел в греческой деревне свинину, и теперь весь караван прочно застрял в долине смерти. Как всякий порядочный бедуин, я, Сергей Николаев, пишу на песке послание тому, кто идёт за мной. Это, конечно, ты, возвышенная душа.
Между тем, стоит морозная ночь на так называемой Средней Рогатке. Это место, где сходятся треугольником Пулковское и Киевское шоссе. В этом треугольнике я часто гуляю по ночам и читаю стихи звёздам. Иногда навстречу попадаются два-три пьяных подростка и весьма недвусмысленно жестикулируют. Серебряные деревья молчаливо созерцают бледные огни города. Я иду и бормочу:
«Поэт или просто глашатай,
Герольд или просто поэт,
В груди твоей — топот лошадный
И сжатость огней и ночных эстафет...»
А в это самое время безвестный астроном, обитатель огромной красной планеты в созвездии Лебедя, рассматривает в свой сверхмощный телескоп мою лысую башку и удивляется многообразию форм жизни во Вселенной. «А может, — думает он, — это бильярдный шар, который Аллах забил в лузу». Длинные тупорылые трейлеры несутся по широкому шоссе, взметая с обочины снежные змейки. Я иду усталой походкой старого, рано поседевшего человека, и в ушах у меня тяжело бухает сердце. «Это оттого, — думаю я с печальной усмешкой, — что меня опять обломили с покупкой высокого каирского белого верблюда. А ведь сулили так дёшево! И какой был красавец! Нет ни в чём удачи такому непутёвому человеку, каким стал я за годы размышлений. Лучше бы я спокойно пёк ароматные лепёшки для туристов, а не торговал каирским полотном и коптскими тканями!».
Ты, конечно, спросишь, откуда в Петербурге верблюды? Нет, они не забрели сюда из пустыни. Они не сбежали из Петербургского зоопарка. Я давно мечтаю оборудовать у нашего дома детскую площадку с качелями, песочницей, турником и верблюдом — спортивным снарядом для тренировки рук. Но верблюды дорого стоят. Именно поэтому местные власти предпочитают покупать себе мерседесы. Но зато в небе над притихшим ночным городом сколько угодно совершенно бесплатных звёзд. Астроном в созвездии Лебедя потягивает через тонкую соломинку турецкий кофе и весело философствует: «А почему же на этой планете такое множество городов? Забавные существа эти земляне! Они хотят общаться непрерывно, как будто им известно про устройство мироздания больше, чем Богу. Интересно, они знают, что вселенная когда-нибудь сожмётся до размеров пирожного буше?...». Так, в мыслях о загадочных нас, астроном допивает кофе, снимает пушистые домашние тапочки и ложится спать на ящик из-под картошки рядом с телескопом, накрывшись рваным бушлатом — на то он и есть настоящий инопланетянин и звездочет. Он — чудак и большой любитель земной экзотики. Ну а я в это время бреду домой, увязая по щиколотку в сугробах. По дороге я успеваю сочинить несколько строчек и с порога, не снимая мокрых ботинок и бессовестно оставляя на полу грязные лужи, бросаюсь к компьютеру:
«Только и счастья, что все же звезда
Отсвет неясный роняет на скулы,
Скоро зима распакует баулы,
Пухом тайгу занесет и тогда…»
Ночь. Одиночество. Windows зависает...
Гортанно кричат сытые верблюды во дворе. Матерятся пьяные погонщики. Ветер взметает
песок и ничего не остаётся от моих строчек. Не беда, мой друг — мы ещё запишем всё это на настоящем папирусе, даже если за него придётся отдать всю выручку. А караван всё шёл через пустыню, шёл потому, что горе — не беда.
……………………………………..
ГОРЫ
Что ещё можно сказать о жизни после Чернобыля и Хиросимы, после двух мировых войн, изобретения компьютера и открытий генной инженерии? Жизнь удивительна, хотя и тяжела. Тяжела настолько, что десять лет назад я думал, будто не доживу до 38 лет. И у меня были основания так думать.
Однако дожил. Мало того, осуществил свою мечту побывать в горах и в пустыне. И, кажется, научился писать внятные стихи. Для этого пришлось пройти долгий и трудный путь. В течение десяти лет я писал ежедневно по два стихотворения и складывал толстые тетради в шкаф. Прочитав сотни книг, я понял: прежде, чем сложить стихотворение в шкаф, надо над ним поработать и довести до совершенства. В итоге что? В итоге тот же шкаф. А большая часть написанного благополучно исчезла в огне разведённого мной костра. Но исчезла — это только на первый взгляд. Всё, что я написал, стало моей душой. Всякий труд в этом мире имеет свой смысл.
Теперь это уже не та душа, которая была пятнадцать лет назад. Определённо, я стал лучше. Я иду, и такой путь угоднее Богу, чем бесплодное посещение церкви с целью покаяться и тут же выбросить всё из головы — пойти и жить прежней жизнью. Стихи, люди, молитвы, горы, реки, пустыни — всё это явления одного порядка, это красота нашей планеты и нужно уметь её увидеть, восхититься и понять, что жить стоит. Стоит даже тогда, когда жизнь невыносима. Есть только одна причина не жить — духовная смерть, остановка на пути к совершенству, сон о собственной непогрешимости. Безгрешны только люди с короткой памятью — сказал кто-то из древних.
Пять лет назад от меня ушла жена — потому, что она не могла идти со мной. Потом я нашёл другую женщину. Но и она лишь ходила по кругу. И я пошёл один. Иногда это казалось невыносимым. Одиночество лишало меня сил, но всегда можно было взять ручку и бумагу. И вот однажды я понял, что мир существует не вне меня, а внутри меня. Внешний мир был лишь декорацией, на фоне которой происходила моя внутренняя жизнь. Вот тогда-то я, действительно, увидел Свет.
Это, было на озере, на севере Карелии. Я просто почувствовал себя частью природы, глядя на серое от непогоды, угрюмое озеро, по которому холодный ветер гнал клочья тумана. Вот и всё. Никаких секретов стихосложения. «Мир вне меня» слился с «миром внутри», и границы исчезли. Мне больше не надо было подыскивать самые лучшие слова для стихов, но я знал, как надо писать, и дальше искал не путь, а силы, чтобы идти по этому пути. А позади осталось двенадцать лет труда. И это правильно. Потому что самый простой результат — это самая сложная борьба в жизни человека. Чтобы понять лёгкость обретения свободы, нужно пройти через горы. И тогда я увидел горы. В тридцать семь лет. Но мне уже было легко через них идти.
…………………………………………….
СМЕРТЬ
Небо над городом такое пасмурное. На душе буераки, канавы, колдобины... А счастье, казалось, уже так близко приближалось ко мне в чёрном балахоне, с косой в руках и с крепким оскалом под капюшоном. Поехать, что ли, вечерком на кладбище — побродить среди могил, обнажившихся под оседающими сугробами, вспомнить прошлое? Не знаю. В голову приходит, что в последнюю осень я не видел перелётных птиц в небе над городом. А ведь мне так нужно верить: птицы обязательно долетают до своей Африки!
Так или иначе, птицы лучше людей знают, куда нужно возвращаться. «Любишь ли ты, плюшевый Медведь, жизнь? Хоть немного любишь?» — спрашиваю я себя. Ответ бултыхается где-то в дальнем уголке сознания, беспомощно шевеля ластами в реке времени. Никто не придёт сегодня ко мне вечером, не будет пить со мной чай, кроша дешёвое печенье «мария»....
А ещё у меня есть фотографии. На фотографиях я на фоне вечности — на фоне гор, озёр, узловатых сосен... но никто не придёт крошить печенье «мария» и болтать о стихах.… Да и стихов-то на самом деле на планете Земля уже нет — одна версификация. С точки зрения менеджера по рекламе, а я им по странному стечению обстоятельств и являюсь, с этой точки зрения стихи — неудачный слоган с неопределёнными задачами. Я заглядываю в шкаф и обнаруживаю, что печенье «мария» закончилось, зато есть зубная паста и стиральный порошок «аист». Птицы исчезли. Почему они исчезли? Аисты, соловьи, иволги... Я делаю три глубоких вдоха и начинаю насвистывать песенку «Всё могут короли...» Соловьи летят где-то над африканскими просторами и ничего не знают обо мне. Они не знают и им все равно, что я разучился петь легко и могу только стучать по клавиатуре непослушными замерзающими пальцами. Я — менеджер по рекламе, странный продукт цивилизации, абсолютный трезвенник, если говорить об алкоголе, если...
Нет, я смотрю в окно. Там происходит ранняя, пасмурная, холодная весна, торчат вдоль шоссе рекламные щиты с полуголыми тётками, мчат тяжёлые чёрные мерседесы... Тётки не приходят крошить печенье «мария», тётки любят мерседесы…. Возможно, так и пройдёт остаток жизни, но я напишу ещё множество текстов. А пока я позволю себе….
Смерть приходила нынче в полночь и стояла совсем близко у изголовья моей постели, стояла и слушала моё дыхание, что-то замышляя. Я проснулся от шороха её балахона. Тогда смерть смутилась и поспешно вытащила из кармана карты. Увы, я не умею играть в подкидного, и потому всю ночь мы оживлённо говорили о литературе. О том, кто из писателей как умер. Утром, когда за окном стало светлеть холодное небо, смерть разругалась со мной и ушла, выпив на дорожку чашку чая с сахаром. Ушла, грубо хлопнув дверью. После ухода гостьи в комнате остался жуткий запах серы, дыма и дешёвых духов. Птицы исчезли. Возможно, скоро исчезнем и мы.
……………………………………………….
ПЕТЕРБУРГ
Опять наступил полный застой. Пытаюсь работать, но крокодил не ловится. Кокос тоже не растёт. Придётся сварить сушёных грибов — и то еда! А вообще жизнь похожа на полосатого ёжика — и колется, и мимикрирует! Говорила мне мама: «Не связывайся с этими денежками — они от тебя всё равно убегут! Не жили богато — нехрен начинать!»
Петербург большой и дикий город. В нём можно заблудиться и оказаться где-нибудь в Америке. А можно утонуть в самом неожиданном месте — в луже перед продуктовым киоском или просто в люке... ну, люки это отдельная тема. Иду я как-то по Лиговскому проспекту и вдруг трах-бах — по пояс в люке и кто-то подо мной шевелится. Глянул — а это сантехник расплющенный. Смотрю я на него, а его плющит всё сильнее. Так вместе с ним и пошли в магазин Потом пошли вместе в магазин: он за пивом, а я за хлебом «столичный». А то, бывает, идёшь и лбом об столб на автобусной остановке шандарахнешься. Так опилки из глаз и посыплются! Бесполезно спрашивать, почему столб не на месте поставили: может, он сам сюда пришёл, а может, его узбеки не там вкопали, прораб тоже был узбек. А реклама кругом так и блещет, так и переливается... Что рекламируют, правда, непонятно. Вдруг видишь мобильник размером с трёхэтажную халупу и очумело чувствуешь, как в горле застревает матерное слово МОТО. Нет, жить спокойно в этом городе невозможно. Пока стоишь разинув рот, на тебя уже прет черный ворон-мерседес, как бульдозер на гору низкосортного угля. Из него выскакивает иностранец, хватается за голову и на чистом рязанском диалекте кричит: «А що ты светофору не глядыть!!!» Тут ты понимаешь, что попал.
Что это значит, я не знаю, но так говорят. Может быть, это означает, что ты стал представителем сексуальных меньшинств? Во всяком случае, к девушкам на улицах Петербурга лучше не подходить. Мало того, что девушка может оказаться мужиком с крепким запахом перегара, но она ещё и продемонстрирует тебе новейшие французские штучки. Ох, не спрашивайте про штучки! В Петербурге ещё и не такое есть! Бывает, идёшь и вдруг «Салон ТИМ». Сразу вспоминаешь детство и знаменитого утёнка. Думаешь: книжный магазин для детей. Заходишь, а там резиновые женщины. Спрашиваешь, а почему ТИМ? Объясняют: рокеры две буквы отвинтили на запчасти.
Нет, всё-таки трудно жить в Петербурге! Ещё персонаж Достоевского заметил: «И чего только нет в ефтом Питере! Окромя отца и матери всё есть!» Есть-то есть, да не про мою честь. Ни птичкам, ни плюшевым мишкам не полагается ничего, окромя благ духовных. Слышно, как радио на кухне у матери исполняет разудалую песенку:
За что же мы боролись,
за что же мы сражались.
За что мы проливали нашу кровь?
Они ведь там пируют,
Они ведь там гуляют,
Они ведь там имеют сыновьев…
…………………………………………………..
ЁЖИКИ В ТУМАНЕ
Лета течёт где-то рядом. Вот почему у меня уже ничего не болит — ни животик, ни гляделки, ни хапалки, ни топталки. И вообще, я воды Леты пью, мне доктором запрещена унылость. Это ничего, что в голове только туман, и в тумане ёжики. Зашёл ёжик в музей Ленина — оформил заказ на вывеску. Поплакалась ёжику директор музея: такая беда — вывески на улице снимают одну за другой. Музей совсем бедный и разоряется на рекламной мелочёвке. А между тем, историческое здание давно не ремонтировалось — штукатурка со стен отслаивается, как коммунистическая идеология от умов граждан в конце застоя. Даже не знаю, кого жалко больше — директора, Ленина или всех нас?
Что же дальше будет с тихой подмосковной рощей? Мне сова недавно нагугукала: все путинские годы всю шоблу водят за нос в тумане, и как бы не кончилось ядерной кнопкой: если поймут, кто сусанин, этому сусанину терять будет нечего. Думая о Гепатите Пе, я прихожу к выводу, что это ещё не была сама болезнь, а только первые симптомы. Может быть, эти 90-ые годы не были такими уж страшными и могли бы ёжиков превратить в полноценных пушных зверей, которые и на хорошую русскую ушанку годятся, и на европейскую шубу. Но что-то пошло не так, и весь волшебный лес превратился в мировое Зло. Ёжики облезли настолько, что многие из нас даже принимают их за крыс, а по телевизору неотступно маячит деловитый сусанин и обещает, обещает, обещает…
………………………………………………….
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
Бог смотрит на нас. Земной шар вертится. Питер стоит, как стоял. На камне, костях и крови. Серьезные люди воруют оптом, целыми поездами и кораблями. Бомжи молча бомжуют. Алкоголики матерятся и квасят. Часы на Невской башне показывают время. Проститутки дают профессионально, но с большой неохотой. Чиновники в костюмах от Сен-Лорана посещают театры. Поэты пишут о дождях. Ночью разводят мосты строго по расписанию. Дворник Степанов меланхолично подметает листья. Узбеки строят торговые центры и кладут одноразов… тротуарную плитку. Всё путём. Время собирать камни. Ключ Иппокрены бьёт прямо из-под асфальта у моего дома, грозя ошпарить. Проводятся поэтические конкурсы. Дети грезят телепузиками и смешариками. Влюблённые смачно целуются на эскалаторах. В церкви пахнет ладаном. Цены на требы растут. Хлещет ржавая вода из крана. Денег на еду мне не хватает. Ветхая лепнина валится на прохожих. Иномарки давят пешеходов. Девушки увеличивают губы и бюсты в специальных клиниках. Подростки курят траву и слушают... всё путём. Все при деле. Время разбрасывать камни. Бездомные псы валяются на тротуарах рядом с бомжами. Молодые мамаши радостно катят коляски и планируют, как распределить материнский капитал. Нева течёт и впадает в Лету. Хозяева продовольственных сетей считают прибыль на Сейшелах, Мальдивах и в Дубае. В России они почти не бывают — дела ведут рабы разных уровней. Вывески на английском освещают тёмные улицы. Ночь, улица, фонарь, аптека. Исхода нет. Люди всё ещё любят, верят и на что-то надеются. Старушки продают у станций метро носки. Грязные, оборванные дети голосят в тесных вагонах: «Люди добрые, поможите!» Я сижу за компьютером и гроблю здоровье. Бандиты убивают. Менты грабят. Люди в муках умирают от рака. Облака летят вдаль. Звёзды не падают с неба. Земной Шар вертится. Время молиться и каяться. Финский залив плещется у Дамбы. Люди работают, болеют и часто плачут. Слезы их неисчислимые, неистощимые… Кораблик негасимый как плыл, так и плывет по серому небу. Все умирают. Все.
МИЗАНТРОПИЯ
Меланхолия плавно перетекает в мизантропию, а мизантропия в чертовщинку. После общения с многочисленными сумасшедшими в интернете чувствуешь огромную радость, глядя в лицо человека, задумавшегося просто о том, не пожарить ли ему картошки. Желательно со мной вдвоем. Я хотел, чтобы этим человеком была девушка, читавшая сегодня в метро дамский роман и наступившая мне на ногу от полноты отождествления себя с героиней, отдавшейся графу на третьей странице.
Но бог рассудил иначе — девушка посмотрела сквозь меня, как сквозь привидение, извинилась и вскоре вышла на станции, чем-то напоминающей средневековый замок. А я поехал дальше. На следующей остановке в вагон вошла дама лет тридцати семи и, усевшись в углу, достала детектив. Я подумал, что тридцать семь — это не так уж страшно, и стал через её плечо читать о похищении Горелого. Уже на второй украдкой прочитанной странице были обнаружены четыре трупа, один из которых был расчленён. Дама достала платочек и смахнула слезу. «Какая чувствительная!» — подумал я, но тут вагон тряхнуло и мне пришлось упереться рукой в её колени, чтобы не упасть. «Ну, — вскрикнула она, — что за хамство. Много вас тут таких». — «Извините, извините!» — пробормотал я смущённо и почему-то подумал, что у неё картошка обязательно подгорела бы.
Вагон свистел в тоннеле, словно мы летели в преисподнюю. Сместившись в сторону, я увидел симпатичную особу, уткнувшую носик в фэнтези. Приободрившись, я начал читать историю охоты на какого-то дракона. Дракон, похоже, был милейшим существом — он всего лишь выдыхал огонь, летая над городом колдунов. Не успел я прочесть и страницы, на которой несколько человек успели превратиться кто в гнома, кто в эльфа, как женщина злобно взглянула на меня и захлопнула книгу. «Что это за подглядывание?» — фыркнула она. «Простите, — извинился я, — я только хотел познакомиться, ведь я пишу стихи. Вы читаете стихи?» Незнакомка нервно дёрнула головой и попятилась: «Стихи? Стихи читают дети в школе! И вообще, что вам от меня надо?» Какой-то парень, размером с Валуева, подвинул меня своей ручищей и, злобно сказав «не лезь, тебя не звали», развернул газету с огромной фотографией голой тётки на первой полосе.
После всего этого у меня пропало желание с кем-либо знакомиться. И уже не представлялась весело потрескивающая сковородка с жарящейся картошкой. К тому же никакой картошки купить я давно не мог из-за фантастической бедности, в которую впал, занимаясь литературой. Поезд летел сквозь темноту в неизвестное будущее, где все законы бытия были нарушены. Но на этом неприятности мои не закончились.
Когда я добрался домой, я был уже настоящим человеконенавистником. Болела спина от слишком долгого стояния в транспорте, и мерещились графы, паханы и расчлененные драконы с эльфами. Плохо понимая, где нахожусь и что со мной происходит, я насыпал в кастрюлю гречневой крупы и, предаваясь размышлениям о собственном призрачном существовании в этом мире, начал варить кашу. Но на беду в дверь позвонил сосед, пришедший попросить почитать какой-нибудь детектив. Увы, я не мог ничем помочь, но сосед долго отказывался в это верить.
Когда я вернулся на кухню, из кастрюли уже шёл дым. Тут я почувствовал, что я не просто мизантроп, а настоящий зверь, и к тому же голодный. Тогда, достав с книжной полки «Робинзона Крузо», я открыл место, где дикари собираются съесть Пятницу, и с наслаждением стал читать.
…………………………………………..
МАТРИЦА
Вот и весна наступила, стремительно и безжалостно. Извела красивые сугробы, сбросила сосульки с крыш и заставила всех без исключения беспокоиться по поводу подпорченной временем человеческой наружности. Между тем по электронной почте я получил множество жалоб от своих корреспондентов и корреспонденток — у всех что-то не заладилось, что-то пошло наперекосяк — убавили зарплату или вовсе сократили, заболели зубы, дети от рук отбились, муж пустился во все тяжкие и вообще… весна наступила! Только одна женщина мне так и не пожаловалась. Она вообще ничего не написала — мне даже стало казаться: не сон ли это, что зимой я был в Астрахани в гостях у Шуршалотты, умнейшей женщины-инвалида, маленького мудрого Сократа. Ах, тогда я так много важного услышал от неё, что как будто немного успокоился по поводу отсутствия своего собственного места под солнцем. Но это было уже давно.
И вот я сижу на девятом этаже, в доме на Пулковском шоссе, а солнце ярко освещает соседнюю бетонную коробку и грязный пустырь. Ничего не происходит на земле уже две тысячи лет. Я знаю, что меня нет, что я, словно в фильме «Матрица», нахожусь внутри компьютерной программы. Нет Астрахани, нет Петербурга, нет Москвы, где живёт половина моих адресатов и, наконец, нет России. Что же есть? Есть моя тень где-то на девятом этаже. Весна наступила? А разве была зима? Я ведь точно помню, что весь январь шли дожди и город тонул в грязи. И какой это был город? Вашингтон? Лиссабон? Хошимин?
Но здесь мой взгляд случайно падает на томик Мандельштама. Это те самые стихи, что написаны в ужасные двадцатые-тридцатые годы двадцатого века. Вот они вполне реальны — от них у меня выступают настоящие, живые слёзы. Я к губам подношу эту зелень, Эту клейкую клятву листов — читая это, я понимаю, что я есть.
Внезапно раздаётся злобное пиликанье телефонного аппарата: «Сергей Анатольевич? Вы можете подойти с товаром в четыре часа к памятнику Ленину?» О-о-о! Могу ли я? Я могу даже переместиться по воздуху ради ста рублей, на которые, очень кстати, куплю немного интернета. И потом всё-таки весна!
В четыре часа я стою под огромной вытянутой бронзовой рукой и пинаю носком ботинка осколки пивных бутылок. Какие-то школяры, играясь с мобильниками, беспричинно, абстрактно смеются рядом, кажется, ожидая подружку. Я по-прежнему нахожусь внутри компьютерной программы «Весна». По другую сторону проспекта я вижу огромную вывеску «NEO». Одетые в какие-то немыслимые грязные пальто старики и старухи, шаркая, идут среди разодетой в турецкое и китайское барахлишко молодёжи. А вот и я! Меня зовут Пух. Просто Ужасный Характер. Плюшевый медведь из книжки Милна. Впрочем, книжка тоже существует почему-то в электронном виде и открывается исключительно в программе «word».
…………………………………………….
ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Десятое апреля две тысячи-не знаю какого года. Воскресенье. Шесть часов вечера. Я сижу на неуютной автобусной остановке у края шоссе, пытаясь разглядеть сквозь пелену дождя автобус. Но мимо проносятся только шустрые маршрутки — мне они не по карману. Остальным ожидающим, видимо, тоже приходится экономить — никто не голосует. Странно и прерывисто шелестят капли, падая на жестяную крышу остановки. Справа от меня сидит совсем юная девушка в спортивной курточке. Слева — жутко накрашенная старуха в меховой шубе. Под ногами в луже плавают окурки. Деловитый мужик в остроносых ботинках и модном пальто нервно прогуливается у меня перед глазами.
— Простите, девушка! — обращаюсь я к соседке справа, которая зачиталась книжкой Дарьи Донцовой с таким интересом, словно это Библия нашего времени. Девушка вздрагивает от неожиданности. Она, конечно, не может знать, что сегодня окончательно рухнула моя жизнь (впрочем, эта катастрофа со мной происходит ежедневно последние… не знаю сколько лет, но я уже успел основательно привыкнуть).
— Простите, девушка, — говорю я, стараясь придать голосу как можно более вежливый тон, — какой сегодня год? Я имею в виду по христианскому летоисчислению!..
Девушка медленно облизывает красивые, полные губы и поворачивает ко мне лицо. Она смотрит на меня с подозрением и молчит. Молчание нарушает старуха слева:
— Ишь ты, борода седая, а туда же — к молоденьким приставать. А если бы твою дочку вот так, на остановке, и… «какой сегодня год». Зачем только…
— Послушайте, — я обрываю старуху на полуслове тихим равнодушным голосом, — я могу и вас, уважаемая, спросить, какой нынче год. Хочется, наконец, выяснить в какой исторический период шёл столь затяжной дождь и так долго не было автобусов на этом шоссе.
— Это же надо так ужраться! — деловитый мужик остановился, широко расставив ноги, и в упор сверлит меня взглядом, — Иди домой и проспись, мудило! А то сейчас я тебе объясню, сколько лет прошло с начала Перестройки.
— А сколько? — живо интересуюсь я. Мужик расправляет грудь, вынимает руки из карманов пальто и… мимо остановки на бешенной скорости проносится «мерседес», подняв огромный фонтан грязной воды.
— Вот урод! Засранец хренов! — Мужик беспомощно пытается стряхнуть брызги с пальто, криво оскалив зубы.
— Всегда что-нибудь случается, когда путешествуешь во времени, — неожиданно произносит девушка и как-то нехорошо улыбается. Я смотрю на неё без всякого сексуального интереса — я только хочу немедленно узнать, какой такой нынче год, хотя бы для того, чтобы, наконец, выбрать язык, на котором я буду разговаривать с аборигенами, подобными нервному типу в пальто. Но главное, мне надо узнать, сколько прошло лет с тех пор, как…
— Я прибыл сюда с определённой миссией — уничтожить всех вампиров, пока они не высосали кровь из бедного местного населения! — почти со злостью и отчаяньем кричу я, и старуха отодвигается от меня на самый край скамейки.
— Тогда сейчас 2005-й, — сообщает девушка. «Гы-гы-гы-гы!» — смеётся деловой. В это время вдалеке, у перекрёстка, показывается наш автобус.
— Наконец-то! — вздыхает старушка. — А то здесь, неровен час, из карманов всё повыгребут!
Она что-то там продолжает бормотать себе под нос, но я уже не слушаю. Жизнь рухнула, снова рухнула. Выходит, прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как умерла Ася десятого апреля. Накануне этого дня я всегда лишаюсь сна — меня мучают воспоминания о нашей короткой любви. Какое упоительное, огромное счастье ворвалось тогда в мою жизнь. И так же быстро ушло вместе с Асей.
Путешествуя где-то на границе яви и бреда, последнюю ночь накануне десятого дня апреля я сижу в кресле, смотрю в стену и только на рассвете засыпаю. После полудня наступает пробужденье — голова налита свинцом и мысли путаются... Железный навес у края шоссе. 2005-й год от Рождества Христова. Подъезжает автобус. Мы все садимся и следим, как по стёклам стекает дождь. Через четыре остановки я выхожу у кладбища. Девушка, старуха и деловой провожают меня глазами. «Странный человек!» — думают все трое. Автобус трогается. Я стою на пустом шоссе, и с капюшона капает на лицо. На голых
тополях каркают вороны. Если бы Ася не умерла… ……………………………………………….
ВЕСЕННЕЕ ОБОСТРЕНИЕ
На улице дождь. Холодная петербургская весна. В такую погоду обычно сидишь дома за компьютером и думаешь о смысле жизни. И не находишь ответа. А может и нет разгадки этой тайны? В самом деле, Бог создал человека вовсе не для каких-то целей, а, похоже, по наитию. «И увидел Бог, что это хорошо...» Видимо, он был большим эстетом. Но сделал он нас из сомнительного материала. И всё оказалось не хорошо, а довольно плохо: мы стали мочить друг друга и разделились на бедных и богатых. Многие вообще забыли, что их создал Бог, и сильно о себе возомнили. Что же остаётся Богу, как не прижучить нас как следует? Вот он и подсунул нам СПИД и ядерное оружие. С такими игрушками мы можем разнести весь наш детский сад.
А пока я в ступоре сижу перед своим компьютером. Страшно прикасаться к клавиатуре, когда в голове такие мысли. Например, думается: «А если сейчас выброситься в окно — смогут ли найти хоть какое-нибудь применение моим черновикам? Возможно, их отдадут детям на бумажные самолетики. Дворники будут сметать беспомощных птичек в большие кучи вместе с листьями, поджигать и… дым моих мыслей достигнет неба…» Бог, конечно, в курсе, как сильно страдают подобные мне типы от всевозможных безобразий, которые устраивают на земле люди. Я не хочу жить в таком бардаке! Что уж там говорить обо всех этих оборванных бомжах у станции метро, о нищих детях, о безногих калеках, ползающих по вагонам на обрубках, чтобы собрать на хлеб себе и на «мерседес» хозяину…
Но самое ужасное в этом мире — это я сам. Я настолько беспомощен, что не могу изменить даже расположение мебели в моей комнате. Комната принадлежит скорее не мне, а матери. Полубезумная женщина бдит на страже домашнего порядка. К сожалению, этот порядок сильно отличается от того устройства мира, о котором мечтаю я. Её порядок похож на склад рухляди в каком-нибудь железнодорожном пакгаузе. Господи, почему я должен здесь жить? Почему я вынужден ходить по земле и смотреть на пьяных мужиков, на злых баб, на детей с признаками шизофрении на лице, на выгуливаемых, загадивших все газоны, огромных собак, которые готовы сожрать меня живьём за неосторожный взгляд на хозяина? И что хуже всего, я не могу найти мира в своей душе, пока мир устроен неправильно. Моя душа связана со всем, что происходит вокруг. Господи, неужели есть счастливцы, которые могут уноситься мыслями прочь и оставаться в небесных сферах сколь угодно долго?
И всё же… всё же скоро придёт начало июня — та особенная светлая и тёплая пора, когда Петербург становится сказочным городом, по которому хочется бродить весь долгий день, а ночь просидеть на ступеньках, что спускаются к невской странной воде. Даже безумные жители города станут говорить немного мягче, выкатят на улицу коляски с детьми, может быть, даже станут улыбаться. А что буду делать я? Я буду всё так же сидеть у компьютера и пытаться найти призрачный ответ на призрачный вопрос: для чего мы живём? Мы отравили воду в озёрах и океане, мы завалили всю землю пластиковыми бутылками, мы истребили большинство животных и заразили атмосферу своим дыханием, своей ненавистью и неудовлетворённостью. Бог зря поставил на нас, как на козырную карту. Мы — жалкие семёрки, а не тузы.
Моя очень уставшая от жизни мать с утра до вечера занята приготовлением еды на кухне. Вечером приходят отец и брат, они все садятся за стол — весь вечер проходит у них, как у большинства людей, — за едой и просмотром телевизора. По телевизору показывают всегда одно и то же: очередной теракт в новостях, или детектив, где люди убивают за деньги и почему-то похожи на взбесившихся обезьян, или рекламу «Мистер Пропер»… «Мистер Пропер» готов смыть всю грязь с вашей кухни в умирающий Атлантический океан. Но какое вам дело до уничтожения биосферы, если вы получаете удовольствие, а это главная цель вашей жизни?.. Только очень редко небо в окне очищается и высокие, ясные звёзды подмигивают мне с ехидцей. Если даже Бог создал человека с высокой целью, он точно ошибся в выборе материала. Человеческая плоть слишком боится смерти, слишком любит удовольствия, слишком агрессивна и эгоистична. Мозг, который, казалось бы, должен всем этим несовершенным устройством управлять, чаще отказывается работать, чем находит выход из лабиринта… И всё же…
Лето наступило. Зазеленели парки и газоны. Прохожие и даже рабочие на строительных лесах стали улыбаться. Важные голуби вышагивают вдоль скамеек у Казанского Собора, где сотни людей едят мороженое, лущат семечки, ждут возлюбленных, устраивают деловые встречи. Город красив ныне, как никогда, красив до спазм в горле, как писала когда-то французская писательница про Париж, правда, осенний. Даже щиты с рекламой не так уж портят его — город стоит уже триста лет и что ему до щитов, которые завтра снимут и… заменят новыми щитами. На новых будет уже не «Мистер Пропер», а «Мистер X», который отлично прочистит ваши мозги и аккумулирует вашу энергию для возрождения Океана. Одинокий поэт Винни Железные Опилки вдруг станет всем нужен. Люди перестанут читать газеты, они будут получать информацию прямо из космоса, мобильные телефоны будут автоматически отключаться в театрах на входе… happy and, господа, happy and… а пока я сижу у компьютера и моё тело вот-вот откажется снабжать кровью и питательными веществами мозг. И за окном вечно серое небо. И гудит заунывно вентилятор компьютера. Когда-нибудь все-таки люди будут жить долго и счастливо, если Бог не ошибся в своих столь хитроумных расчетах…
………………………………………………….
ЛЮБОВЬ
Летний дождь ударил внезапно по листьям тополей, по крышам киосков, по горячему асфальту. Мы забежали под арку. Здесь было сумрачно и странно. Я обнял ее и ощутил сквозь намокшее платье маленькую грудь. Время замерло, но будущее напоминало о себе раздражёнными голосами людей, доносившимися из окон в глубине двора. По улице с воем промчалась машина скорой помощи. Дыхание женщины становилось всё более быстрым и как будто мучительным. Воздух вокруг нас наполнился электричеством. Громко шумел водосток, и радостно билось моё сердце. Было слышно, как жильцы дома закрывают окна.
— Я люблю тебя! — сказала она и поправила мокрые каштановые волосы.
— Я люблю тебя! — невнятно повторило эхо в глубине узкого петербургского двора.
Седой, сгорбленный старик с палкой, весь мокрый и оттого казавшийся очень несчастным, вошёл под арку. Я взглянул на него и увидел собственное лицо, каким оно будет через несколько десятков лет, изборождённое морщинами, покрытое жёсткой щетиной — печальное лицо уходящей жизни. Старик посмотрел на нас и тяжело закашлялся. Ярко сверкнула молния и раскат грома заглушил его кашель. Горячие губы скользили по моему лицу. Аромат духов и мокрых волос был пронзителен.
Когда мы очнулись, дождь уже кончился и большой сизый голубь расхаживал вокруг лужи у входа под арку. В луже плавала пыльца жёлтыми разводами на бледно-васильковом.
— Мария, — сказал я, задыхаясь от волнения, — а ведь это случилось счастье!
Она не ответила и снова обвила мою шею руками.
Я вспомнил, как несколько минут назад уходящий старик гулко стучал палкой по асфальту. Теперь под аркой прошмыгнула серая взъерошенная кошка. Женщина, голубь, старик, кошка — всему этому предстояло остаться со мной навсегда. День плавно перетекал в белую ночь.
Жить было трудно. Жить было нужно…
………………………………………
ПОСЛЕДНЕЕ ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Сколько ещё лет мне скитаться по этой чужой земле? Ты, сотворивший мир, знаешь сроки, так почему бы тебе не ответить на мой вопрос, чтобы я успел посадить все нужные цветы?
Множество разных чувств охватывает душу, когда деревья теряют последние листья, но ни одно меня так не тревожит, как чувство незавершённости работы над книгой. Друзья и родственники смеются надо мной — им кажется, что здесь нечего завершать, хотя бы потому, что цветы, как только за ними перестанут ухаживать, разрастутся или, наоборот, погибнут, и никто не сможет прочесть этот прекрасный текст. Увы, люди не верят обычно в глубину замысла живущих рядом с ними. Белые левкои, красные гладиолусы, рыжие бархатцы — все они своей мимолетной красотой должны донести до людей мысли о необходимости переустройства мира, ибо ты, Творец, тоже не успел многое завершить.
Нет ничего более постоянного, чем незавершённые дела и недоработанные главы. Вот уже сорок лет я езжу из города в город, выкапывая на клумбах именно те экземпляры, которые наилучшим образом передадут мои мысли.
Однажды, я поднялся на небольшом самолёте, чтобы увидеть уже готовые страницы книги. Мой драгоценный участок у въезда в трудный каменный мир города читался легко и производил впечатление обнажённой мысли. Оставалось посадить всего восемь миллионов цветов, и всё было бы готово, но я зачем-то рассказал об этом своей невесте, и она, сочтя меня за сумасшедшего, отказалась от своих, казалось бы решённых, планов.
Тогда мне хотелось покончить с собой, но книга не отпускала, и теперь, когда осталось посадить только пять миллионов самых точных растений, я верю, что доживу до завершения многолетнего труда. Как только это случится, книга будет прочитана жителями других планет — ведь так всегда бывает. Только завершённый труд находит своего читателя. О, тогда я умру с улыбкой на лице и спокойным сердцем. Книга откроет путь для соединения усилий всех цивилизаций в работе над переустройством мира. На закате книга будет сама собой закрываться, ощущая законченность дня, а утром цветы снова и снова будут возвещать о бессмертии и совершенстве. Моё же скромное имя останется в тени, поскольку титульный лист, засаженный одними розами, не содержит указаний на авторство. Да это и не нужно — главное, чтобы никто не забывал названия книги и шифр в каталоге других цветочных книг, которых, несомненно, напишут ещё много.
ЭПИЛОГ
Весной 2009 года я оставил Марию и уехал в Астрахань. Там мы с Шушарой Мудрой зарегестрировали брак. В Загс, находившийся на четвёртом этаже без лифта, я занес любимую на руках, а потом вернулся вниз за инвалидной коляской. Нашу любовь я считаю подарком судьбы. Два года мы путешествовали летом пешком с инвалидной коляской и палаткой по России, а зимой скучали в Астрахани. Но скучать долго не пришлось — по вине добрых людей мы вынуждены были продать квартиру и уехать в Петербург. Промаявшись полгода в поисках жилья, на которое не хватало денег, мы, наконец, осели в диковатом посёлке в 40 км от Выборга. Здесь мы и живём в окружении карельского леса и не слишком дружелюбных местных жителей. С цивилизацией нас связывает ухабистая дорога, по которой пять раз в день ходит «пазик» — самое подходящее средство для перевозки инвалидов по буеракам. Птица Гордая так и не вышла замуж. Фролито умер от передоза. Ритта умерла от рака. Маня и Костя разошлись. Мой отец внезапно умер в 2015 году в расцвете физических сил. Ещё до этого мать неожиданным образом переместилась в Германию, откуда наезжает в Петербург, чтобы руководить моим братом. Я престал считать себя плюшевым мишкой Винни, поэтом и неудачником. Видимо, это выдающаяся победа отечественной психиатрии. Я пишу, ухаживаю за женой, которая окончательно потеряла способность двигаться, и лишь изредка бываю в Петербурге. Со всеми студиями я порвал и потерял всякий интерес ко всему, кроме непосредственно самого процесса сочинения стихов. Но это сочинил не я:
Товарищ, товарищ,
Скажи моей ты маме,
Что сын ее погибнул на войне…
КОНЕЦ
27.04.2017
Санкт-Петербург-Астрахань-Житково-Гатчина
С УЛЫБКОЮ ВЕСЁЛОЙ НА ГУБЕ
«Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал.
Начнет так, как следует, а кончит собачиною».
Гоголь «Записки сумасшедшего»
«Небо сшито непрочно, живой ненадёжной ниткой…»
автоэпиграф
«Человек отличается только степенью отчаянья от самого себя....»
И. Бродский.
«Веселье наше скоморошье, страшное…»
А. Банщикова
..............................
Что может случиться с нами завтра? Не знаю, но, так или иначе, все усилия человечества свелись к тому, что люди сделали мир более опасным для жизни, чем он был во времена, когда по лесам бродили дикие хищники и нападали на беспомощных путников, проходивших первыми по земле в поисках истины.
……………………………..
ПСИХ ПО ЖИЗНИ
Да, я псих по жизни. Это значит, что я люблю говорить дикие вещи, от которых люди начинают звереть и кидаться на меня с кулаками и другими тяжёлыми предметами. Я люблю: а) манную кашу, б) горные походы, в) пришивать пуговицы. Ещё я люблю шутить, но этого никто не замечает, и некоторые даже считают меня нытиком и пессимистом. Странное дело, живу на земле тридцать семь лет и до сих пор не могу привыкнуть, что не всё хорошее плохо кончается. Вот, например, мои ноги кончаются ботинками бывшей фабрики «Скороход». От одного этого можно выйти на улицу и начать плеваться мороженым в прохожих. Но я веду себя мирно: сижу за компьютером и рассылаю свои стихи, которые были бы страшнее вирусов, если бы не были все такими глупыми.
В остальное время, с остервенением голодного человека, я продаю пластмассовые таблички на двери. Я твержу по телефону один и тот же до смерти надоевший текст и чувствую, как превращаюсь в нормального психа по жизни. Психу нужно что? Психу нужен доктор и секс. Секс я, кстати сказать, люблю. Например, подойти в метро к милиционеру и сказать: «А у вас сопля на кепке!» После наступившего оргазма, главное — вовремя убежать. А бедные женщины думают, что я к ним какие-то чувства испытываю. Ничего я к ним не испытываю — они все такие же страшные, как моя маман. Бывает, приду домой счастливый с прогулки по Эрмитажу, а она меня уже ждёт с огромным… нет, не вибратором, не угадали — ждёт с огромным счётом за оказанные услуги по уборке квартиры и варке каши. Тут я сразу становлюсь грустный и дикий — начинаю бить посуду, грызть табуретки, кидаться ботинками. Видите, какой я псих!
Но это ещё что, это всё пустяки по сравнению с тем, что я люблю приводить домой тёток. Тётки бывают добрые — они отрывают мне пуговицы, чтобы я пуговицы мог пришить, пьют чай, валятся на диван и произносят сакраментальную фразу: «Ну, теперь почитай мне стихи!» И я читаю. В этот момент в комнату врывается маман с криком «это что такое!» и происходит маленькая, бескровная, но в своём роде очень страшная разборка…. Здесь я опускаю подробности, чтобы вас не смущать — детям младше семидесяти такие вещи знать ни к чему. Лучше про манную кашу расскажу.
Обычно я ем это блюдо с вареньем, но поскольку варенья у меня нет, то приходится поливать кашу кетчупом из бутылки чем-то напоминающей огнетушитель. А вот в горные походы мы с другом берём настоящее масло, синтезированное из нефти специально для домохозяек, обожающих картофель фри. В горах я чувствую себя человеком. Здесь можно: а) орать непристойные частушки, б) сколько угодно беседовать о Кафке, в) вытирать нос кулаком. Мой друг понимает толк во всех этих вещах. Он ласково называет меня жидомасоном, чтобы выразить величайшее чувство ненависти к санкт-петербургской тушёнке, которую мы тоже берём с собой.
Хорошо известно, что тушёнку эту делают из обрезков коммунистов, и поэтому от неё всегда подташнивает. Но вернёмся к моей особе. Надо сказать, что я абсолютно нормальный псих по жизни. Если меня толкнут на улице, я всегда извинюсь первым, а потом… нет, не ударю, не угадали. Я приду домой и напишу стихотворение о суете города. За это мне ничего не дадут: ни срока, ни денег, ни гуманитарной помощи. А ведь сколь многое обещал нам президент на выборах! И дороги-то он, де, починит, и лекарствами бесплатными обеспечит, и пошив смирительных рубашек устроит по новомодному фасону. Нет, я не жалуюсь. Просто мне хочется убить пару-тройку депутатов. Согласитесь, абсолютно нормальное желание для психа по жизни. Но ничего такого я не делаю. Я просто хожу ночью по парку, что возле моего блочно-жёлтого дома, хожу себе потихоньку и пугаю прохожих, засовывая руку за борт куртки. Пусть они думают, что там пистолет! Ха-ха. Там, между прочим, пенсионное удостоверение с розовой справочкой — спасибо родной стране и психдиспансеру, спасибо чуркам, которые били меня в армии головой об стену, спасибо школе, где учителя были скрытыми садистами и педофилами. Всем спасибо! А ещё особо я благодарен за то, что питьевую воду приходится покупать в бутылках. Водопровод — это нечто, сработанное рабами Рима. Мы же, психи, любим жить долго и счастливо. Если, конечно, не бросаемся с девятого этажа, делая вид, что мы птички божьи. Соскребая с асфальта наши тела, дворники обычно находят в остатках желудка два-три килограмма трифтазина, а в кармане лопнувших от удара брюк — листок бумаги с заявлением о неудачном устройстве мира.
…………………………………………….
Я — ГОЛУБЬ
1.
В городе идёт горячий тяжёлый дождь. Асфальт, по сравнению с ним, кажется ледяным и шероховатым настолько, что хочется прижаться к тротуару скулой. По правде говоря, скулой хочется прижаться к любому прохладному месту, и это вовсе не от моего сентименталь¬ного настроения. Всё дело в том, что на скуле ноет огромный синяк, поставленный вчера вечером диким человеком, который почему-то является моим родным папашей. Это он обложил Машу матюгами и получил в ответ три таких же синяка, только размером поменьше.
Впрочем, дело не в количестве гематом, а в накопившейся во мне злости, клокочущей и пузырящейся в душе, как скоро будет кипеть и клокотать гудрон в огромном ржавом котле, что стоит во дворе. Возле котла лениво кучкуются стройбатовцы, подбрасывая дрова. Чёрный дым смешивается с дождём. Глупо: зачем ремонтировать крыши жилых домов, когда существует множество других крыш — докторских, ментовских, депутатских. А в жилых домах всего лишь проживают престарелые родители, называющие своих сыновей ублюдками. К счастью, на улицах есть фонари и автобусы, чтобы сбежавшие из дома дети этих добропорядочных монстров могли беспрепятственно добраться до вокзала, сесть в поезд и уехать так далеко, что…
«Девушка, я хочу с вами познакомиться. Я сумасшедший, а Вы?». — «Я тоже». — «Я так и думал — у вас такие умные глаза!». — «Очень приятно, но это не глаза — это присоски!» Ну, может быть, все было не совсем так, может быть, я сказал для начала: «Я работаю рекламным агентом». А она спросила: «Как? Вы работаете?» — «Шутка. Сумасшедшие не работают. Они кидают камнями в прохожих!» Но это лирическое отступление. Вообще-то я пишу не о себе. Я сочиняю правдивую историю о крышах. В солнечную погоду гудрон становится мягким и липким, так что, если положить коврик, его будет потом не отодрать. Следует иметь в виду, что крыши предназначаются вовсе не для осмысления жизни, а для сухости ячеек огромной двенадцатиэтажной коробки. Под этим-то священным родительским кровом всё и начинается примерно так: «Ну что, опять читаешь? Глаза мои на тебя не смотрели бы!» «А ты, папа, не смотри. Вот я уже целый час смотрю на кактус. Он такой приспособ¬ленный к жизни — не то, что я». «Ты меня слушай... кактус!» Ага, вспомнил, он так и сказал «кактус», и тут я прижался лицом к мясистому, колючему растению и заплакал. Боль необходимо убивать болью. «Мама!» — закричал я и бросился к лифту, но мамы там, слава богу, не было, а не то она, пожалуй, добавила бы ещё и по затылку чем-нибудь тяжёлым. Зато из лифта выходила Маша. «Ты что?» — «Заноза!» — «Дай!» — «Не дам!» — «Я сама тебе дам!» И тут из-за двери выглянул папаша. На его лице была блаженная улыбка. «****ь!» — коротко резюмировал он. Ударами кулаков я стал объяснять ему особенность прямохождения — передние конечности слабее задних, но зато и проворнее на расправу.
Первая папашина реакция убедила меня, что особи предыдущего поколения сильнее особей последующего. Эти после¬дующие особи даже никак не могут обходиться без женской ласки. «Вас как зовут?» — «Маша». — «Позвольте я приглашу вас поужинать в ресторане?» Ну, вообще-то, всё было не совсем так. Я просто спросил: «Маша, у вас есть место, где можно жить? Нет? У меня тоже!» Шутка. Сумасшедшие живут в больнице. Там есть маленький дворик за четырёхметровым забором с колючей проволокой, куда выводят на прогулку, и пришедшие на свидание родители немощными старческими руками бросают мешки с апельсинами прямо через забор. Так и должно быть, потому что свидания положены только раз в неделю на два часа, а где их выкроить вечно занятым представителям правильного поколения? Мешки с апельсинами лопаются в воздухе, и сумасшедшие бегают по дворику, с искажёнными от радости лицами собирая среди чахлой травки большие оранжевые шары. В это время родители кричат из-за забора: «Сыночек, как твоё здоровье?» — «Ничего, мама, сегодня давали рисовую кашу, совсем такую, как ты варишь по утрам. Я надел миску на голову санитарке. Да ну что ты, она не очень громко кричала. У нас такая красивая санитарка. Все больные делают ей массаж. Что? Я тоже. Нет, нет, от этого не бывает детей. Мою девушку зовут Маша. Ма-ша. Ма-ша!» — «Мамаша, отойдите от забора! Прогулка закончена! Мы вашего голубя на отделение поведём коробочки клеить. Там и поворкуете».
2.
Самое приятное — это пить кока-колу после больничного чая, похожего на мочу. Маша говорит, что, когда я пью из горлышка бутылки шипучий напиток, я похож на уколовшегося наркомана. «Где ты видела наркомана?» — «На лестнице. Я шла домой, а он стоял у окна и кололся». — «Я тоже кололся, когда ногой по яйцам били».
Это было в карауле. Пока сержанты спали, мой друг съел банку варенья, а я оказался единственным свидетелем этого проступка. Меня уложили на пол и наступили на яйца, чтобы узнать, кто съел запретный продукт. Маленькая аналогия того, что делает человечество, пытаясь ответить на вопрос, кто сотворил мир. К сожалению, моих родителей это никогда не интересовало. Их интересовало, кто съел варенье. Поэтому я оказался в городе Екатеринбурге с сержантским сапогом на яйцах.
Недавно я рассказал это Маше. «Тебе ничего не испортили?» — поинтересовалась она. Женщины в большинстве не способны смотреть широко на вещи. Один мой знакомый, астроном, изобрёл карманную пишущую машинку. Неизвестно, что он собирался на ней писать, потому что, продав патент иностранцам, он начал каждый день пить и, видимо, нашёл последнюю истину, печатая доллары на ксероксе. В сущности, человечество ничего не потеряло оттого, что, не найдя бога в небесах, он занялся сугубо земным делом. Когда я рассказываю эту историю, женщины спрашивают, много ли он напечатал долларов, тогда как мужчин интересует, почему он продал патент иностранцам. А птички вообще ничего не спрашивают, они и так всё понимают. Какие птички? Такие, как я и Маша. Которые крылышками бяк, бяк и в Израиль, а женщины глядят из-под руки на их лысые затылки. Как говорится, облетели листья с тополей. И вот я возвращаюсь из Екатеринбурга, а мать моя давай рыдать, Бога, говорит, нет, а все люди сволочи. Но я-то птичка, хотя мать и говорит, что я подонок. Растила, растила, а только и умею, что пить кока-колу. Хотя бы яйца откладывал, и то польза!
Ну, может и польза, но до того, как жить на крыше, мы с Машей пытались поселиться в углу за шкафом. Там помещался полуторный продавленный диван, и на нём спала Маша. Я же ютился на надувном матрасе в проходе между шкафом и диваном. Как сейчас, помню слова моей голубицы: «Курятник какой-то!» — «Маша, ну почему курятник?» — «Потому, что где поймают, там и трахнут. Твоя мама вчера опять меня кастрюлей...» — «Я же предупреждал тебя, что у неё неправильная ориентация». — «Да уж, ночной клуб ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ!» Мог ли Бог такое допустить? Не мог! Но несмотря на это печальное заключение, я собираюсь Бога искать всю жизнь и мечтаю купить телескоп. А так как небо теперь почти всегда надо мной (то есть над крышей), я непременно выясню, почему падают звёзды, хотя в больнице один больной говорил мне, будто Бог — это наш врач Варфоломей. Тех, кто не верил в лекарства и прятал их под язык, он приказывал покрепче привязать к койке и делать уколы до полного истребления ереси. Когда же во время сильного дождя крыша протекла, и по всему отделению расста¬вили тазы, Варфоломей подошёл к одному из сосудов и, глядя на своё отражение в воде, произнёс: «Господин президент, в больнице держат здоровых людей!» Больше мы его не видели, но больные потом еще долго подходили к тазу с различными просьбами: прислать порнографические журналы, заменить медбрата на медсестру, а главное, починить крышу. Через год я, однако, снова встретил Варфоломея Иосифовича.
3.
С крыши легко упасть и разбиться, но мы с Машей научились летать, и поэтому нас не выгонишь с этих небесных высот даже банкой с удобрением, которой моя мать поколачивает отца по голове. «Доктор, почему не болит голова у дятла?» — «Не знаю». — «Вы слишком интеллигентны, доктор. Дятел не птица, а символ. Представьте, что меня здесь нет. Кого вы будете лечить? Себя. Потому, доктор, и не болит. Кстати, о птичках. Когда я был страусом, сержант любил бить меня по печени». — «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение!» — «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол».
— «Маша, сегодня я получил деньги за рекламу фасадных вывесок». — «Очень хорошо, мой голубь, теперь мы можем торчать на крыше до второго пришествия Варфоломея». — «Зачем торчать, я, например, научился получать удовольствие от любого печатного текста, будь то реклама прокладок в общественно-политическом издании или откровения классика на хорошей туалетной бумаге». Мать, мамец, мамаша, отец, папец, папаша, неужели нам выпала честь полоть грядки и жить по-человечески, то есть вести натуральное хозяйство? Да не хотим мы так жить! Мы хотим, как птички. Нет, не страусы. Как голуби, белые голуби, у которых предназначение — радовать людей. Хотя, конечно, родительская кровь — это не шутки.
Даже теперь, живя на крыше и ночуя на коврике возле лифтовой коробки, я держу кактус в горшочке в качестве напоминания о садово-огородных увлечениях родителей. У этого прекрасного растения всегда найдётся для меня лишняя иголка-другая, если захочется удостовериться, что моё тело по-прежнему принадлежит мне. Поливается это растение кока-колой или слезами. Гули, гули, гули! Когда мы только поселились на крыше, я ещё работал дворником и каждый день собирал собачьи какашки с газона. И каждое утро они появлялись вновь. Собачки, как известно, не любят сумасшедших. Особенно доставал меня один ротвейлер. Он нава¬ливал такие кучи, что приходилось их грузить в тележку совковой лопатой. В один из дней я сказал Маше, что дам животному колбасы. «Лучше я сама проглочу этот мышьяк». — «Маша, не будь страусом! Хозяин ротвейлера уморил твою тётю до смерти, используя в качестве трактора на огороде! Собачку ей жалко!». — «Милый ты мой голубь, конечно, тебе видней, но, по-моему, дешевле собачку просто зарубить топором».
На этом наш спор закончился. Я извёл триста грамм великолепной копченой колбасы, но, увы, ротвейлер от этого стал только истошно скулить за своим проклятым непотребным занятием. Я ходил злой. «Лучше бы мы дали эту колбасу свинье, а не собачке», — высказала Маша новое мнение, когда хозяин зверя повесил на дверь, что ведёт на крышу, замок. Летите, голуби, летите! Мы сдали в магазине бутылки из-под кока-колы и купили билет в кино, а также монтировку для взлома нашего небесного жилища. Ничего не поделаешь, и поэтам приходится иногда заниматься сдачей посуды, ведь в этой стране гонорары платят одной купюрой, хотя иногда и крупной. Но тогда её тем более не удаётся разменять. Всё это было давно, а теперь мы живём хорошо: у нас стихосложение превратилось в чистейшее наслаждение. Деньги только за рекламу! Рекламу! Рекламу! Славная крыша тринадцатый дом! Я знаю, когда-нибудь меня назовут гением за мои странноватые стихи.
4.
Мы с Машей загораем на крыше. Чтобы коврик не прилипал к гудрону, мы подкладываем под него газеты, так что если, лёжа на животе, не о чем говорить, можно что-нибудь прочитать. Вчера, например, я узнал, что Штаты предоставили нам очередной кредит, и от радости начал ходить по краю крыши, но не упал. А сегодня я сижу с синяком на скуле, потому что невозможно же целый день валяться на крыше и не видеть родителей под крышей дома твоего. Тем более что мобильник приказал долго жить, упав на чей-то балкон, а для рекламного агента связь — первое дело, крылья же не казённые по всему городу летать. Тем более, плохо на крыше ещё и то, что озоновая дыра, и днём кожа просто дымится от ультрафиолета, а ночью совсем светло и невозможно исполнять супружеские обязанности на глазах у всей психбольницы, окна которой напротив нашего тринадцатого дома. Хотя Маша утверждает, будто сама видела на фасаде номер девять. Ну да, я-то знаю, что такое девять у людей! Не успеешь оглянуться — и уже пищит на коврике розовое сморщенное... и попрут нас с крыши под сизые крылья на помойку, чтобы жильцам спать не мешали. А сегодня тем более нельзя всё время быть на крыше — в любую минуту может нагрянуть милиция, ведь вчера-то я, замечтавшись, уронил бутылку кока-колы и убил болонку с третьего этажа. Ту, у которой хозяин алкоголик. Да не этот, а тот, что под соседним кустом лежит.
«Маша, ты пойдёшь сегодня работу искать, у нас ведь кока-кола кончается!» «Работа, работа… я же не подамся в проститутки — так что спи спокойно, дорогой голубок!» Ну да, когда я сплю, мне часто снится кока-кола. Много-много кока-колы и колбасы. Но днём мне ничего не снится, потому что ноет очередной синяк. Отец говорит, что это оттого, что у меня жидовская кровь, а врач в травмпункте утверждает, будто плохосворачивающаяся. Теперь не знаешь, кому верить. Может и был у меня какой-нибудь предок из Плохосворачи, но он-то уж наверняка не ронял бутылок на чужих болонок, а тем более не видел, как приходит к нашему дому каждый день отряд стройбатовцев с плосколицым лейтенантом-узбеком. Этот лейтенант всё время смотрит на Машу в бинокль, пока солдаты занимаются чёрным закопчёным котлом и дровами. От такого наблюдения и себя с крыши уронить можно. У него солдаты друг друга гудроном облить норовят, а он смотрит. Дождь идет, а он смотрит. Маша гуляет по крыше, а он смотрит. «Как вчера, приставал? Ладно, я сам пойду работу искать». Я беру чугунный дырокол с надписью «Завод Наша техника» и выхожу на улицу. Ды-ро-кол, которым я отверстия пробиваю в листах с моими виршами. Ради стихов я готов на всё. Лейтенант понимает и прячется за котёл с гудроном. «Ладно, я подожду», — думаю я, садясь на мокрую скамейку. Идет дождь. Солдаты пилят на дрова тополь, что вырос возле дома, и ритмично матерятся в такт работе.
5.
Сегодня к нам приходил участковый. Играя дубинкой, он объяснил, что на крыше жить не положено, и что мы должны в 24 часа очистить помещение. Я налил ему кока-колы: «И каковы же, по вашему мнению, размеры помещения?» Он задумчиво оглядел крышу: «Двести на двадцать, но вообще-то на моём участке голуби не живут так херово». Я налил ему ещё, и он, выпив, крякнул и доверительно сообщил: «Поставьте хоть будку какую из досок — тогда вы получите положенные гражданские права. А так вам даже умереть не положено — придётся отдать юннатам». — «Только не это, товарищ мент, эти живодёры скормят нас кошкам. А потом объясните, почему у нас по потолку днём ползает что-то круглое и очень жёлтое?» «Ещё не успели инвентаризировать, но без прописки не положено!»
Столп порядка ушёл, покачиваясь от ударивших в голову пузырьков газа, матерясь и пиная крышки от кока-колы, которыми наша крыша усыпана, словно дно фонтана счастливыми монетками. «Голубка моя, Маша, может быть, ты возьмёшь веник и подметёшь их?» — «Где его взять-то? Да и зачем? Всё равно нам крышка». — «Всё-таки неудоб¬но перед гостями. Кроме мента сюда могут пожаловать на летающей тарелке и те, кто ставит над нами опыты». — «Но, дорогой, крышки — не самая бесполезная вещь. Из них можно делать бусы».
Я лёг на коврик и задумался. Мне виделась параллель между интеллигентностью и рекламной агентностью. «Доктор, почему Вы не верите, что мне нужно выйти из больницы, чтобы получить гонорар за сценарий?» — «Потому что Вам это кажется. Сценарии пишут не голуби, a драматурги» «Демиурги, доктор. И всё-таки я антенна милостью Божьей». — «Как вы сказали?» — «Кстати о птичках, доктор. Когда я был страусом, сержант бил меня по печени…» — «Варфоломей Иосифович, я же говорила, опять обострение». — «К сожалению, да. Уведите и продолжайте галлоперидол!» Проклятые воспоминания! Нет, доктор, я не хочу жить так, как живёте Вы и мои родители. Я хочу как птички, а птички не возделывают огороды, не ходят по маршруту дом-работа-магазин. Нет, не страусы. Голуби, белые голуби, предназначение которых — радовать людей. Гули-гули-гули! «Алло, это психиатрическая?..» — «Нет, это птицефабрика!..» Ну да, понятное дело птицефабрика. Где из людей пытаются сделать домашних кур — работа, магазин, телевизор и так по кругу. А получаются почему-то голуби — какая-то ошибка закралась в технологию. Маша растол¬кала меня грубыми поцелуями — пора было идти сдавать бутылки. Но зачем, когда я получил деньги за рекламу голландского бутербродного масла в Сибири? Я лениво лягнул Машу крылом, но встал и пошёл, увязая ногами в крышках от кока-колы. И всё-таки я оптимист: «Лучше увязать в крышках и книжках, чем в отрыжках, как мои родители». Кажется, я читал в какой-то книге, что родителей надо уважать — странная мысль. Если это так, придётся отдать им деньги за бутылки. Всё-таки я к этим существам, выкормившим меня до возраста взрослой, ответственной птицы, иногда спускаюсь за солью или за порцией подсолнечного масла.
6.
Ветер дует крайне неудачно. Дым от котла с гудроном несёт прямо на нас, как ни перемещай коврик. Одно хорошо — лейтенант больше не смотрит в бинокль: «Наша техника» не подвела. Хозяин злополучной покойной болонки купил огромного чёрного дога и кормит его мясом, запах которого мешает спокойно кашлять. Струйка слюны стекает у меня с подбородка, как у идиота.
«Доктор, я не идиот! А Вы?» — «Я тоже». — «Тогда давайте поговорим как мужчина с мужчиной». — «Может быть, о сексе вам лучше поговорить с психотерапевтом?» — «Нет, доктор, я хотел спросить, сколько мне осталось жить при таких масштабах геноцида населения». — «Ну, кто же может это сказать! Возможно, вам суждена долгая и, кхе-кхе, счастливая жизнь». — «Ах, перестаньте, доктор! Я знаю: птицы долго не живут, тем более на птицефабрике. И уж точно жить никто не даст, когда из тебя, вместо курицы, получился голубь…»
Мама родная, с крыши видно кладбище. А день такой хороший и старушки крошат... Мама, что ты будешь делать, когда станешь старушкой? Неужели ты всё так же будешь смотреть сериалы, обогащая впечатления от искусства чаем с пирожными? Маша сердится, что кончились деньги. Зато есть кока-кола. Солдаты спилили все тополя, а гудрон всё не закипает. В ожидании этого события рекруты птицефабрики, сидя на куче досок, едят мороженое. В это время мы рассматриваем прохожих с высоты нашего гнезда и клюём батоны, украденные из булочной.
7.
Наконец-то я уговорил Машу работать. Появились кое-какие деньги, и мы для постоянного проживания на крыше купили палатку, поставили среди антенн, и теперь чувствуем себя почти в безопасности. Поскольку единственное, что умеет моя голубка, это морочить голову, делает Маша не что-нибудь пошлое, а ведёт вполне успешный приём клиентов: «Ясновидящая Маша избавит от всех проблем!». Молодых, не очень молодых и старых, замученных жизнью мужеподобных женщин она принимает на скамейке во дворе, а я, летая по своим рекламным делам, расклеиваю на подъездах объявления. С высоты голубиного полёта мне отлично видно, как Маша превращает какую-нибудь тётку, офигевшую от эзотерических терминов, в белую курицу, взмывающую высоко над землёй. Стройбатовцы выстраиваются в очередь погадать за 10 коп. любит-не любит. Удивительное дело, но лейтенант тоже подошёл, хромая на перебитую дыроколом ногу, и попросил предсказать, станет ли он, младший офицер, когда-нибудь настоящим полковником.
В результате печка с гудроном чуть не погасла. Моя мать говорит, что занятие моей жены — это не работа, но Маша подарила своей недружелюбной свекрови колготки, и в тот же вечер мы обнаружили возле двери на крышу миску винегрета. Мне сразу вспомнились времена, когда мы с Машей только познакомились, и мои родители ещё принимали её как друга семьи. Уже тогда Маша была не очень-то молода и фигура её начинала немного расплываться, да и у меня уже начали появляться седые перья. Но для семейной жизни мы, по нынешним меркам, ещё юны. По утрам я бреюсь обломком телевизионной антенны и делаю гимнастику — крылья вверх-вниз, вперёд-назад. В это время моя голубица чистит пёрышки. У неё красноватые глаза и такая лиловая грудь! Психи в больнице напротив высовываются сквозь решетки и сладострастно мычат, пуская слюни. Недавно я даже заметил в одном из окон, кого бы вы думали? Варфоломея Иосифовича! Он шаловливо погрозил мне пальчиком и ткнул им в кольцо, сложенное из пальцев другой руки. Это меня возбудило, но, тем не менее, когда вечером Маша спросила, не хочу ли я потоптать её хоть немного, я понял, что не могу. «Отлетался орёл!» — мрачно заметила она.
Да, реклама голубиной почты не прошла мне даром, но зато теперь каждый банк хочет иметь собственную голубятню — этот современный способ быстрой передачи информации оказался кстати, как никогда. Благодаря моим успехам, кроме кока-колы мы теперь покупаем иногда вино с нескромным названием «Шёпот монаха». Когда я беру бутылку в руки, мне всегда представляется этот сильно поддатый монах, нашёптывающий Богу просьбу сделать его голубем. Но вино славное. А закуска из свинины, копчёной на гудроне! Вот только, если мент заявится опять, он точно оштрафует нас за порчу крыши, ведь гудрон-то мы с неё отковыриваем. Но всё это пустяки, по сравнению с удивительным достижением: мы улучшили свои жилищные условия, приобретя в «Спортмастере», вдобавок к палатке, спальные мешки нежно-голубого цвета.
8.
Боже мой, все наши надежды поселиться на чердаке психбольницы рухнули, и к тому же опять пошёл дождь. Дождь на этот раз идёт то такой горячий, что от него кожа покрывается волдырями, то через минуту такой, что стынет сердце. А чердак, великолепный сводчатый чердак, со слуховыми окнами и настоящей вековой пылью, Варфоломей Иосифович неожиданно превратил в склад коробочек для пластилина — их клеят психи на трудовом часе. Двадцать коробочек — сигарета. Представляю, сколько бы они наклеили за возможность погулять по крыше. Хотя я недавно заметил, что большинство психов, появляющихся в окнах, это или медперсонал, или просто намалёванные картинки. Одна бывшая пациентка поведала Маше, что это сам Варфоломей создаёт такие шедевры. Теперь я замечаю, что Маша как-то мечтательно посматривает на окно его кабинета.
Да, Маша неравнодушна к искусству. «Ну, порази меня своим интеллектом!» — «Если пешеход выйдет из точки А, он обязательно придёт в точку Б». — «Опять ты ваньку валяешь!» — «Не ваньку, а Варфоломея». — «Не трогай Варфоломея! Если я за тебя вышла, не думай, что тебе всё можно. Ты должен каждый день поддерживать во мне любовь к себе, должен поражать меня чем-то необычным…». Ох, может быть, но последнее время мне кажется, что я поддерживаю целое небо — я взмываю высоко-высоко, на самую лифтовую коробку, и думаю там, почему Бог сотворил человека человеком, а голубя голубем, и какой смысл Министерству здравоохранения превращать одного в другого посредством… О, у них много способов! Инсулиновый шок, лоботомия и даже инфляция.
9.
На днях наша жизнь окончательно рухнула. Доллар взлетел так, что старушки и солдаты уже не могут платить Маше, а голубиная почта никого теперь не интересует. С лифтовой коробки я вижу, как крохотные людишки снуют от подъездов к магазинам и обратно. Боже, как поднимают они такие мешки?! Я сам видел, как одна старушка волокла десять подушек из голубиного пера, а другая несла на хрупких плечах прикроватную тумбочку.
Ну и погода на нашей птицефабрике, чёрт возьми! «Я больше не могу жить на крыше», — говорит Маша, и по её лицу текут слёзы. Наша палатка промокла, и ночью от холода не спасают даже попытки заняться сексом. Конечно, ничего не получается — я давно ни на что не способен. Хочется горячего чая вместо кока-колы, но нет ни её, ни чая. Утром солдаты приступили к ремонту крыши и спёрли последний ящик напитка. Кроме того, они вылили на палатку ведро закипевшего наконец-то гудрона и, на глазах у равнодушной ко всему Маши, начали бить смертным боем какого-то новобранца, распевая бодрыми голосами «Россия, любимая моя!» Кровь из носа несчастной жертвы капала на горячий гудрон и тут же испарялась. Дырокол куда-то исчез, и лейтенант снова смотрит в бинокль. Наплевать, пускай смотрит. Маша перестала следить за собой и ходит по крыше в ночной сорочке с нелепым сачком в руках, пытаясь поймать хотя бы одного голубя на суп. Солдаты тактично стараются не мешать этой бессмысленной охоте своими грубыми криками и хохотом по поводу скабрёзных анекдотов, без которых у них работа стоит, как лошадь на краю обрыва.
Вчера я встретил возле универмага доктора. На нём были рваные джинсы и застиранная полинявшая футболка. Картину полного убожества дополняли рваные кроссовки и сетка с пустыми бутылками. Дождь лил на наши головы, и вода стекала со слипшихся в сосульки волос. Доктор тихо заворковал о том, что больница закрылась, и врачей выпустили, а больных уволили. «Я многое переосмыслил», — сказал Варфоломей и тряхнул головой, отчего раздался звук, похожий на звяканье бутылок, но исходил он, без всякого сомнения, из головы эскулапа. «Я верю, доктор…» — «Нет, вы послушайте! У нас у всех поехала крыша!..» — «Никуда она не поехала, я на ней живу и каждый день вижу один и тот двор». — «Вы всё такой же — всё шутите! Помню, помню ваши проделки в больнице. А скажите-ка, как насчёт этого?..» — «Насчёт чего?..». — «Насчёт птичек». С каждой репликой голова доктора звенела всё громче — тихое позвякивание уже почти перешло в набат. Мне становилось всё веселее от этого неожиданного концерта. «Я же сказал: я на крыше живу. Вчера голубя поймали сачком — почти как голландская тушёнка…» — «Вот именно. А я масло голландское купил — так похоже на сливочное! Жена, когда попробовала, вообразила себя коровой. Представляете, съела скатерть!..» — «Доктор, мне кажется, вы сами стали племенным быком, то есть жертвой психиатрии. В этом смысле, мы с вами коллеги». — «Ох, молодёжь, молодёжь, всё шутят, вместо того, чтобы яйца откладывать…» — «Мне некогда, доктор», — ответил я и щёлкнул своим хищным клювом.
Отчаянно ругаясь, эскулап провалился в пищевод. К сожалению, аппетит мне испортили жёсткие ботинки доктора — пришлось дать ему дорогу назад. Было чрезвычайно неприятно. Как забуду, он вышел, шатаясь, и сказал: «Нет человека самого, поэтому не спрашивай, по ком звенит — он звенит по птичкам».
………………………………….
ВЫВЕСКИ
Я продаю фасадные вывески. Те самые вывески, которые обозначают местонахождение всех приличных организаций. Если бы я не был поэтом, то, возможно, работал бы в одной из таких организаций и этот рассказ никогда не появился бы на свет. Но я поэт и потому чувствую необходимость рассказать о лирической стороне моего скромного бизнеса.
Что такое фасадная вывеска сорок на шестьдесят сантиметров? Это песня директора о том, что организация слишком бедна, чтобы приобрести кусок пластмассы из моих загребущих рук. И действительно, вывеска стоит столько же, сколько банальная запчасть для средней паршивости «мерседеса». В глубокой задумчивости о своей скромной роли кровопийцы и вымогателя, поздним утром я выезжаю к очередному заказчику. На этот раз это бюджетная организация с широкими полномочиями разрешать или запрещать деятельность других организаций. У входа я вижу новенький шестисотый «мерседес» и старую вывеску с отвалившимися буквами, грязную, висящую на трёх саморезах. Охранник с подозрением смотрит на меня и неохотно записывает в журнал фамилию, держа в руках паспорт гражданина России… ох, тошно мне об этом говорить. Своими действиями я, кажется, уже вызвал крах экономики. Даже налоговая инспекция стремается заказывать мою вывеску — дорого, да и в любой момент сердобольный прохожий может сковырнуть её ломом. Сделает он это вовсе не для того, чтобы обеспечить меня работой, но из чистого удовольствия навредить любимой организации всякого российского гражданина.
Вывески, конечно, я делаю не сам. Я сотрудник загадочной фирмы, в которой нет ничего от обыкновенной организации. Мы просто доставляем вывески из другого города — и всё. Получаем бабки. С одной стороны, я — паразит на теле здоровой рыночной экономики, но с другой — надо же где-то работать — не все обладают талантом продавать на рынке тапочки или разгружать машины с водкой. Итак, я вхожу в организацию и вижу секретаршу, занятую непременной деятельностью всякой секретарши — она приводит в порядок свой макияж.
— Простите, а чей это «мерседес» стоит на улице?
— А что?
— Хорошая машина.
— Ну, это нашего директора, — секретарша откладывает пудреницу и зеркальце и с подозрением смотрит на меня. Вероятно, я похож на грабителя в своей засаленной куртке со сломанной молнией, в полинялых джинсах, сильно потрёпанных внизу, где висит ужасная бахрома.
— Ох, извините. Конечно, очень практичный автомобиль. А не нужна ли вам новая вывеска? Я из фирмы «Клён» — мы как раз делаем эти вещи.
— Вывеска нужна, наверное. А сколько стоит?
— О, у нас очень дёшево. Две тысячи триста.
Секретарша внезапно меняется в лице и с кислой миной произносит тираду, ни единому слову которой я не верю:
— Вы знаете, мы очень бедные. Тут зарплату-то не получить — задерживают, а две тысячи триста… да за такие деньги мы сами на листе картона нарисуем. У нас даже директор документы подписывает обыкновенной ручкой за двадцать рублей… и она ещё долго что-то жалобно говорит в стиле «сами мы не местные — живём на вокзале».
Недослушав, я выхожу на улицу и пытаюсь вспомнить, сколько стоит колесо от «мерседеса». Далее мой путь лежит в ещё более могущественную бюджетную организацию, управляющую всеми организациями города. На этот раз я должен доставить уже готовый заказ — таблички для дверей лежат у меня в рюкзачке. Я иду по бесконечным улицам города в толпе мрачноватых, спешащих куда-то людей. Повсюду видны признаки болезненного оживления: снуют рабочие, кладут асфальт, что-то красят, пилят, шлифуют… «Великий город!» — проносится у меня в голове. Наконец я у цели. И снова меня не пускает охранник. «У завхоза сейчас обед». — «У меня нет времени ждать». — «Подождёшь!» И тут я взрываюсь. Я ору на этого пожилого гэбэшника старой закалки, что мне не платят за ожидание, что я не обязан ждать всяких там дармоедов… Охранник начинает нести что-то вроде «знаем мы вас жуликов — тоже мне работнички нашлись…»
В этот момент на лестнице появляется завхоз. Он тяжело ступает, неся перед собой огромный живот — в нём легко могла бы уместиться тройня маленьких завхозиков. И вот я уже в кабинете, вынимаю свой товар. Толстяк придирчиво осматривает табличку, кисло что-то говорит про тусклый цвет, про то, что он заказывал не такую уродливую, но я молчу в ожидании наличных. И тут начинается… опытный снабженец, мило улыбаясь, обламывает меня по полной программе: «Ну, я вам заплачу на триста рублей меньше из-за цвета». Я уныло смотрю на позолоченную витую ручку двери, на дорогой новенький компьютер, на столы красного дерева, на роскошный ковёр и понимаю, что возражать бесполезно. Запихнув за пазуху урезанную сумму, я выхожу из кабинета и слышу, как какая-то шикарно одетая тётка в коридоре говорит, что организация совсем обеднела. От злости я вдруг шучу: «Хотите, наша фирма переведёт вам пару миллионов в качестве спонсорской помощи?» Тётка улыбается поистине голливудской улыбкой и спрашивает мой телефон — я, недолго думая, называю номер моей начальницы, искренне полагая, что юмор понят и оценён.
Полный невысказанного сарказма, я иду по улицам мимо старинных особняков с разномастными вывесками, под серым Петербургским небом… я иду и в стотысячный раз думаю, почему Раскольников убил старуху. У метро аромат шавермы щекочет мне нервы — мне страшно хочется есть. Однако шаверма — это слишком дорого. Лучше я скорее доберусь домой и сварю себе кашу на воде — мою осточертевшую, зато дешёвую пищу. Но дома меня ждёт сюрприз. Отпирая дверь, я уже слышу настойчивый телефонный звонок. Беру трубку — моя менеджер, хитроумная тётка, вечно присваивающая часть моей зарплаты, отбивающая моих клиентов и ни во что меня не ставящая, эта тётка злобно спрашивает, что я наговорил заказчику. Несколько секунд я недоумеваю, но тут меня осеняет. И действительно: менеджеру уже звонили и спрашивали, когда наша фирма переведёт два миллиона на счёт могущественной организации. Для меня и менеджера это происшествие настолько нелепо, что через десять секунд разговора нас обоих разбирает смех — из нас такие же спонсоры, как из кошки дойная корова. Я обещаю всё уладить. И всё же мне становится грустно и немного страшно — страшно потому, что мир вокруг меня до такой степени полон абсурда.
Сварив гречневую кашу, я сажусь есть, ожидая звонка представителя организации, мечтающего получить наши денежки. Ем медленно, стараясь думать о хорошем, но… звонок. Я судорожно заглатываю кашу и беру трубку так осторожно, словно это хрустальный башмачок Золушки. Приятный, внушительный мужской голос — от таких голосов обычно сердце уходит в пятки. Я веду себя предельно вежливо, я корректен и говорю спокойно: «Нет, мы не печатаем деньги. Если вы не понимаете шуток, то лучше сами дайте кому-нибудь пару миллионов на скромную по нынешним ценам жизнь. Разве вы не понимаете, что на табличках столько не зарабатывают? Или вы не умеете считать?» Голос в телефоне разочаровывается, говорит, что нельзя так шутить… в это время я рассматриваю скатерть на своём письменно-обеденном столе. Она уже вся вылиняла и нельзя понять — то ли требует очередной стирки, то ли немедленной отправки на помойку. Голос прощается. Я сажусь в продавленное кресло. В руки попадается газета недельной давности, шуршит, приветливо раскрывается…. Читаю заголовки: «Экономика возрождается», «Преступники будут наказаны», «Коррупция остановлена», «Бедные станут богаче», «Президент обещает повысить зарплаты бюджетникам»…
………………………………………
ЗДРАВСТВУЙ ДОМ!
Хотя ты всего-навсего обыкновенная многоквартирная бетонная коробка, я решил поблагодарить тебя за всё хорошее, а заодно и попенять на твой тяжёлый характер. Ну что ты кривишь свою облупившуюся, скрипучую дверь парадной?
Ты спросишь: «Любил я тебя или нет?» С одной стороны, в самые сильные морозы мне было в тебе тепло и спокойно. Но с другой стороны, иногда ты взбрыкивал и устраивал мне настоящий холодильник, отключив отопление, или вдруг заливал меня потоками воды с потолка. За эти непредсказуемые выходки я порой хотел выломать тебе крыльцо или пожаловаться на тебя в ту могущественную организацию, которая иногда ни с того ни с сего начинает бомбить жилые дома современными самолётами, но, как человек гуманный, хочу просто попугать Страшным Судом. Помни: однажды приедет кошмарный экскаватор с битой и начнёт крушить твои стены, да так, что от тебя останется только пыль. Обломки бетона вывезут на свалку и свалят в яму без всякого там оркестра и салюта. Такова участь всех обветшалых зданий.
Нет, мне, конечно, было уютно зимними вечерами, сидя за компьютером в одной из твоих комнат, писать душевные стихи, посвящённые любимым женщинам, и даже сквозняки не слишком омрачали мне это удовольствие, но скажи, зачем ты постоянно ломал лифт и заставлял меня ходить пешком на девятый этаж? Только не говори, что это полезно для здоровья, — я-то знаю, что ты делал это из вредности. Утомлённый твоими выходками, я даже пинал с досады рифлёной подошвой ступеньки лестницы, но ты отвечал только гулкими хлопками дверей или скрипом распахнутой на площадке рамы. В то же время ты был настолько благодушен, что пускал на лестницу наркоманов и алкашей. Они расписывали твои стены и гнули перила, но ты сам взрослый, воспитанник ЖКХ, и знал, что делал. Ты отлично знаешь, почему твой кодовый замок на двери парадной постоянно выходил из строя, несмотря на все усилия жильцов…
И тем не менее, дорогой бетонный пижон, я благодарен тебе хотя бы за то, что ты снабжал мой компьютер электропитанием. Не беда, что оно периодически отключалось и губило мою работу — ты мог быть настоящим другом, когда того хотел. Например, ты позволял похлопать тебя ладонью по стене и не возмущался, а только отвечал глухим приятным звуком. Если же ты позволял соседям распространять по всей лестнице запах выпекаемых пирожков, всё моё желание бить тебя ногами сразу улетучивалось, и тогда я готов был облобызать даже твою тусклую лампочку в прихожей. Кроме того, ты всегда благоволил к моим друзьям и позволял им безнаказанно засиживаться допоздна. Какое счастье, что они приходили в твои спартанские, суровые стены!
Спасибо тебе за это, типовой бетонный монстр. Когда-нибудь тебя постигнет печальная участь — приедет экскаватор и я не стану героически защищать тебя грудью, а просто переселюсь в другой, может быть более приветливый и надёжный, дом. Да, таковы мы, люди, — существа равнодушные к чужой печальной старости. И всё же я воспел тебя в самых разных, и грустных, и весёлых, произведениях. Гордись, старик, и не завидуй новенькому дому с подземным гаражом, что недавно появился напротив, — тебе куда больше повезло: в тебе жил я, хлопал твоей дверью, сверлил стены, чтобы повесить фотографии, грелся у твоей батареи и наполнял одну из твоих комнат запахами дешёвой, но здоровой еды. Так что не грусти, дом номер девять, и почитывай законодательство — глядишь, ты ещё доживёшь до моих похорон и тогда сможешь грамотно оспорить права на моё литературное наследство.
Засим остаюсь твой преданный друг С. А. Николаев.
………………………………………….
ГЕПАТИТ ПЕ
1.
Я пишу по ночам. Бессонница все равно лишила меня счастья отдыхать от жизни. Почему-то ночью жизнь людей видится больше похожей на жизнь птиц или даже на жизнь плюшевых медведей.
Недавно я понял: человек рождён для счастья, как страус для полёта. Возможно, эта мысль зародилась, когда я сварил свой солдатский ремень и пытался его съесть. А может быть, и раньше. Поистине мир и велик, и чудесен. Есть в нём океаны, полные воды, горькой, как слёзы моей матери-еврейки, ставшей женой антисемита, и есть горы, похожие на горб моего брата, согнувшегося над шахматной доской. Дети разных народов, мы мечтою о мире живем… Восходит солнце над Россией и удивляется: что это за местность так сильно задымлённая. Может быть, на множестве алтарей приносится жертва всесожжения? А это всего лишь зэк дядя Вася костерок разжёг в сосновом бору и жарит шашлык, напевая что-то себе под нос. Эта песня может быть чудесней... этот стон у нас караоке зовётся...
А было дело, делал я уколы инсулина парализованной старушке — в её квартире я жил вместе с женой и новорожденным сыном, за круглосуточный уход. Старушка ненавидела жену, а заодно и меня. Поскольку живого места на этом разлагающемся куске мяса уже не было, то я делал уколы в особо интимные места. Старушка была в восторге и говорила: «Вот не думала, что на старости лет такие молодые люди будут...» Далее муза стыдливо закрывает лицо. Взвейтесь кострами алые немочи, мы, пионеры, изрядные сволочи! Помню, в пионерлагере два зарвавшихся сынка начальника моего отца изводили меня, называя жидом пархатым. В конце концов я поймал их по одному и придушил так, что едва не отправил в иной, лучший, мир. Увы, в нашем мире слишком много вещей, которые напрасно валяются под ногами! Когда я был дворником, я однажды не успел сколоть лёд с крыльца заводоуправления. И вот директор удачно грохнулся на этом крыльце. Думаете, что мне за это было? А ничего не было, но через полгода меня уволили без каких либо пособий по сокращению, хотя завод уже ликвидировался, и оборудование резали на цветной лом. Вставай, напивайся, рабочий народ! В коммуне остановка! В городе Кондопога, году так в 84, по выходным под каждым кустом лежали пьяные труженики. Я же по выходным ходил в ДК на секцию самодеятельности. Мы там репетировали, но больше тоже пили. Во всех наших спектаклях обязательно было застолье, и процесс не прекращался даже на показательных выступлениях. Родина-Мать зовёт! А ты записался менеджером? Поторопись! Я пообещал грузину разместить рекламу лаврового листа в сибирских газетах. Расплатился грузин наличными. Не знаю, вышла ли та реклама, но грузин обещал меня зарезать — его лавровый лист никто не хотел покупать, и я две недели прятался на острове посреди озера под Приозерском, пока в Петербург не приехал наш директор и не уладил конфликт при помощи своей бандитской внешности. Чёрный ворон, что ты вьёшься над моею, блин, башкой! Казалось, жизнь входит в уютное русло ежедневных заработков, но… Сказаните, чем я занемог! В учебном батальоне капитан любил построить солдат в шеренгу и хлестать их по лицу перчаткой. После этого следовала команда: «Пробоина по левому борту!» Двадцать солдат бежали с вёдрами и выливали воду в коридоре казармы, благо пол был бетонный. В образовавшуюся лужу сержант высыпал килограммов пять порошка, и весь взвод в течение двух часов орудовал тряпками. Ещё, помнится, мы маникюрными ножницами выравнивали на газоне траву, а затем красили ее акварельной краской.
Увы, это не анекдот. Как и то, что здание авторемонтной мастерской мы строили из бетонных блоков, которые по приказу командира части воровали на соседней гражданской стройке. Кроме того, нас учили есть письма, окурки, а так же шифры от секретной аппаратуры. Странное дело, но аппендицита от такого количества поглощённой бумаги ни у кого не было. Несварения тоже. Ура! Наше дело правое — мы левыми делами занимаемся только ночью. То есть пишем стихи на вышке в карауле. Но спали мы по два часа в сутки, и стихи выходили не очень. Я недоумевал, как я оказался с автоматом в караульном тулупе на вышке посреди снежного поля. Впрочем, разве редко я где-то оказывался? В шесть лет я участвовал в ограблении типографии. Когда меня поймали менты и спросили, стоял я на шухере или нет, я сказал, что стоял, поскольку думал, что шухер — это то же самое, что шифер. Ведь стоял-то я на шухере прямо на крыше злополучной типографии. С тех пор родители разрешали мне выходить за двери коммуналки, только чтобы дойти до школы. Так что многие жизненно важные вещи я долгое время знал только теоретически, со слов сверстников. Но зато знал точно: моя милиция меня стреножит и постережёт. Словом, лесоповал маячит на горизонте всю мою сознательную жизнь. Не в лоб так по лбу. Двум смертям не бывать.
2.
Ну, похоже, я вас, читатель, совсем запутал своим вступлением. Пора бы толком объяснить, кто я такой. Увы, я сам этого не знаю. Я — никто нигде не живущий. Я поэт и этим всё сказано. Личность крайне подозрительная, как для нормального человека, так и для властей. Однако самое странное и подозрительное, даже для меня самого — это то, что с детства я мечтаю найти некий абсолютный смысл жизни.
К сожалению, поиски мои затянулись. Вот в данный момент у меня под глазом стоит здоровенный фингал — только за сегодняшний день милиция дважды пыталась меня арестовать в метро. Когда я пустился в объяснения о том, кто я такой, громадного роста страж порядка сказал, что лучше бы я сидел дома и не мешал нормальному пассажиропотоку. А я и не мешаю вовсе — я стараюсь сжаться до бесконечно малой точки, чтобы все эти безумные люди вокруг не замечали меня совсем. Единственное, что необходимо мне в этой жизни — сидеть за компьютером и писать. И чтобы при этом не было ничего слышно в комнате, кроме, разве что, лифта, громыхающего за стенкой. Но не всё, чего так страстно хочется, предусмотрено в программе шоу с претенциозным названием «судьба ничем не примечательного человека». Просто так даже птички не поют.
Вот мой брат действительно поёт песни просто так. Ходит по квартире, улыбается чему-то и поёт: «Ум-му-му! Ум-му-му!». Пять лет назад ему крепко двинули по башке амбарным замком за попытку устроить драку в шахматном клубе, и травма окончательно превратила его в уникального представителя фауны. Зато мне стало значительно веселее жить. Вот сейчас он поёт: «Вместе весело шагать по просторам….» Я не спорю, конечно, весело. Вместе мы как-то поехали за грибами с ночёвкой. Дождь шёл всю ночь, и всё вокруг совершенно промокло: лес, палатка, спальник… Утром с большим трудом я развёл костёр, наломал кучу хвороста и ушёл за грибами, оставив брата сушиться. Когда через два часа я вернулся, то услышал в лесу детский плач — мой семнадцатилетний брат сидел у погасшего костра, дрожал от холода и ревел. Рядом лежала нетронутая куча хвороста. Вы, читатель, думаете, что я сейчас буду рассказывать вам историю моей жизни? Напрасно, напрасно… я всего лишь хочу объяснить, как я исчез из этого мира в никуда, став абсолютно прозрачным и невесомым объектом.
Уже давно меня замечают только милиционеры. В начале Перестройки, в бывший коммунистический праздник, я вышел на улицу с табличкой на груди «убей мента». Я проходил довольно долго по городу, и никто меня не арестовал. Зато сегодня в нашей стране это было бы чревато лишением зрения, слуха, детородных органов, а так же свободы. Помню, как в ту странную для страны осень мы, неформалы, стояли в переулке у Гостиного Двора и собирались штурмовать отделение милиции, куда увели некоторых людей из наших непрочных рядов. О, какое было тогда воодушевление! Мы кричали какие угодно оскорбления в адрес государства, мы резали правду-матку, хотя никто всё-таки не рискнул швырнуть камень в окно отделения. Камень я швырнул в окно другого отделения милиции, года полтора спустя, когда у меня здорово снесло крышу и я метался по улицам города с высунутым языком, изображая идиота. Но, похоже, идиотов вокруг было так много, что никто не обращал на меня внимания. Так, с высунутым языком, я проехал на метро в центр Петербурга, зашёл в магазин, пробежал многие улицы, и только камень, запущенный мной в окно логова стражей порядка, сразу решил дело ¬— меня связали удавкой и бросили на ледяной бетонный пол. Когда приехала психбригада, мои руки были абсолютно синими, как небо над страной в те баснословные времена.
3.
Ну вот, теперь вы думаете, что я, ха-ха! — сумасшедший. По общепринятой классификации люди делятся на умных и, простите, дураков. Кто такие умные — никто не знает, но то, что все остальные дураки — вам скажет любая продавщица из торгового центра, каких много возвели по всему городу, — бетон, стекло, огни реклам и десяток ошалевших от цен покупателей, заглянувших в сказочный дворец торговли погреться в холодный петербургский денёк.
Если вы умный, вы, конечно, не спросите, зачем возводят эти центры, но я вам подскажу, как дурак дураку: всё дело в том, что как солнечные батареи делают из вездесущего света электричество, так эти сверкающие торговые центры делают деньги из воздуха нашей свободы. А у природы нет плохой погоды… Солнце ли, дождь ли на улице — я выхожу на работу со своим тяжёлым рюкзаком. Я еду в автобусе и в метро среди людей, лица которых говорят о нашем печальном времени больше, чем все обличительные статьи немногих выживших в этой свалке серьёзных изданий. Вот сейчас напротив меня сидит женщина лет сорока, она хорошо одета, но у неё пустые глаза пластмассовой куклы, а руки судорожно вцепились в сумочку, где лежит мобильный телефон.
Если честно, я завидую людям, у которых есть мобильник — он пригодился бы в моей подозрительной для властей работе. У меня есть даже уверенность, что он помог бы обнаружить вечно ускользающий смысл жизни. Ещё я знаю, что существует какой-то особый, неизвестный мне, язык мобильной связи, без которого невозможно освоить этот модный приборчик. Состоит этот язык, в основном, из матерных слов и междометий, и предполагает особенную обезьянью мимику…. Правда, не понимаю — это ведь не видеотелефон, при чём тут мимика? «А при чём тут рюкзак?» — спросите вы. Какой вы, читатель, недогадливый! Конечно, я работаю чем-то вроде курьера, чем-то вроде агента, чем-то вроде менеджера и чем-то вроде мастера по установке нашей продукции, которую вы тоже можете заказать. Не нужна ли вам, например, хорошая пластмассовая табличка на памятник? Это ничего, что мёртвым не до украшений, — я вам такую зелёненькую, весёленькую сделаю: «Здесь спит директор треста, который лопнул». Директор, в смысле, лопнул. У этих новых русских такие животы, что я уверен: они, в конце концов, трескаются от пупка до промежности.
Ох, простите, читатель, вы-то не новый русский — вы всего лишь рядовой на этой войне правительства с народом… пулями пробито днище котелка, маркитантка юная изнасилована…. Вот рядом с женщиной, вцепившейся в сумочку, в этом вагоне метро сидит девушка. Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять, а может быть, четырнадцать. Сапоги -— явно Франция. Косметики не меньше килограмма на лице, но всё так аккуратненько… и опять глаза пластмассовой куклы… А по вагону ходят какие-то чёрные дети «поможите, поможите, люди добьрие!» Нет, мать сыра земля нам поможет, только на неё вся надежда…. Да что это? Никак старушка на ногах не устояла? Да, грохнулась, как куль с мукой, на колени усталых, мрачных мужиков, сидящих прикрыв глаза…
4.
С чего, собственно, началось моё исчезновение? С шампиньонов, которые собирал в детстве по грязным, загаженным собаками, скверам, или с пьяного соседа, гонявшегося с топором за моим котёнком… нет, не с этого. С разлитого по дороге домой трёхлитрового бидона молока — помню, не хотел возвращаться и просил прохожую тётеньку забрать меня к себе, потому что отец меня будет бить. Или, может быть, исчезновение началось с украденных мной из шкафа и спрятанных на помойке коричневых ампул с сывороткой Филатова, уколы которой были для меня страшнее газовой камеры — недаром я и сам сильно походил на измождённую жертву нацизма.
Вы спросите, а где же я всё-таки живу. Ну хорошо, живу сейчас в квартире, и у меня, вроде бы, есть своя комната, но… ведь это всё иллюзия, глюк таблеточника, это всё может исчезнуть в одно мгновение, как дымок сигареты, как наши сбережения в Сбербанке, и тогда я стану одним из тех людей, что роются в мусорных баках по неуютным петербургским дворам-колодцам. Но даже если это произойдет, мои поиски смысла жизни, надеюсь, не прекратятся. А сейчас я сижу у окна и безучастно наблюдаю, как во дворе догорает чей-то мерседес. Ой, ветер дует в форточку неспроста! Не иначе ветер этот прилетел из Ирака и хочет напомнить о воле Пророка!
Помню, как взорвались в Москве два дома. В Петербурге тоже переполошилась — люди по ночам дежурили у своих подъездов, словно город переполнен врагами. В те дни я ходил по городу с бутылочкой клея и ляпал на дверях подъездов объявления: «Ясновидящая решит все проблемы». Ясновидящей, сами понимаете, была моя гражданская жена, и все проблемы мы решали прямо у нас дома. Однако мы не смогли решить проблему несхожести наших представлений о добре и зле, и вскоре я отказался от совместной жизни с этой неуравновешенной женщиной. Но в то время я ещё ходил с бутылочкой клея по подъездам и дворники злобно бросались на меня — такая уж у дворников планида. Один оказался особенно рьяным и даже лез на меня с кулаками. Я пригрозил навести на него порчу. Через неделю он позвонил и слёзно умолял как-нибудь снять с него эту самую порчу — у него, бывает же такое, обнаружили рак. Но я же не Господь Бог и даже не официальный муж ясновидящей.
Тем временем проблемы у нашего народа множились и помимо рака — Перестройка явно затянулась. Всё больше заводов превращалось в развалины, всё меньше оставалось вменяемых людей. Поверьте, я здесь был совершенно ни при чём — мои чары не действовали даже на пьяных соседей, которые мешали мне спать. И даже мухи не боялись колдовства и кружили по комнате с противным гулом самолётов, заходящих для бомбового удара. Я лежал и думал, почему это мы не сталевары и не плотники. Я уже вовсю писал стихи в то время и, расставшись с ясновидящей, переселился в квартиру родителей. Чтобы не умереть от голода на пенсию по инвалидности, я работал ночным сторожем в магазине «Берёзка».
Ночью я бродил по полутёмному залу магазина среди матрёшек и шкатулок, считая сколько этих изделий можно купить на мою зарплату. Выходило две и три четверти матрёшки. Стихи на голодный желудок сочинялись мрачноватые. Утром я запускал в магазин красивых молоденьких продавщиц и шёл в гастроном купить рулет с маком. Тут-то я и соблазнился на овощи по-корейски. Через пару-тройку часов от этих овощей у меня случилось жуткое расстройство кишечника. Я собрал в туалете всё в исходную пластмассовую баночку и принёс монголоидной продавщице. Отведав содержимое на предмет недоброкачественности, она запустила баночку в меня, но я увернулся и содержимое стекло по куртке какого-то нового русского. Я сделал ноги. Лишь через месяц я решился снова зайти в этот магазин. К ужасу моему, меня узнали. Я был очень вежливо приглашён в кабинет к директору, который извинился и предложил мне взять бесплатно бутылку очень дорогого вина. Но я не пью, и вино мне было ни к чему. А попросить колбасы я постеснялся. Директор с некоторой опаской пожал мне руку, кажется, он решил, что вино недостаточно дорогое на мой изысканный вкус. Но я-то знал, что вкус у меня так себе — я даже не раскусил до сих пор, в чём же смысл этой чёртовой жизни.
Вот, кажется, тогда в гастрономе я и почувствовал, что меня зовут Никто и что я по своей природе являюсь никем. Моё поведение не укладывалось в рамки представлений окружающих о личности ночного сторожа. Вскоре «Берёзка» ликвидировалась и я оказался безработным, но сразу сел за домашний телефон искать заказчиков для моей знакомой. Кто был никем, тот станет всем — менеджером и вершиной пирамиды. Наступила зима, настолько холодная, что всё больше женщин куталось в норковые шубы. Мне было жалко пушных зверей и почему-то совсем не хотелось женщин.
5.
Если задаться научными наблюдениями, можно обнаружить ряд промежуточных стадий на пути превращения человека в Никто. В восемнадцать лет, например, я был Некто и поклонялся Льву Толстому с его непротивлением злу. Тогда же меня заинтересовала Йога, и я голодал несколько месяцев, страстно возжелав очищения. Но тут пришла пора предстать перед призывной комиссией, и я предстал. В образе дистрофика. Пять здоровенных мужиков сидело за столом в мундирах, а я, тощий цыплёнок, стоял в одних трусах, дрожа от холода и страха. «Ты морально готов служить? Отвечай!» — вопрошал зверовидный майор с обвисшими от жира щеками. «Готов!» — отрапортовал я, но, скорее, пропищал, поскольку уже был готов отчалить даже в мир иной — так мало плоти осталось на моих костях.
В результате предпринятого очищения кое-что мне приоткрылось. Я понял: каждый человек ведёт свою битву с судьбой и, если он не сдаётся — он бывает за это вознаграждён. Но прошло ещё лет восемь жизни, прежде чем я понял загадочный механизм действия судьбы: литература и вообще жизнь кажет голый шиш всем, кто не умеет пить пиво с мэтрами и вовремя улыбнуться. Я же умею только притворяться птичкой. Страусом. Зарою свою голову в прибрежный золотой песок жизни и так жду у моря погоды. А что, кроме хорошей погоды, нужно человеку для счастья? Весло в руке, за кормой байдарки тает дорожка, матрос на переднем месте давно утомился, гребёт еле-еле и думает о ночлеге... но по Ладоге лучше всего ходить именно ночью. А по городу Петербургу лучше всего ходить в бронежилете и с ножом.
Я сижу у компьютера, а в кошельке осталось пятьдесят рублей. И никак не продать мои опилки, которыми переполнена голова, — теперь в моде синтепон и глаза из пластмассовых пуговиц. Эх, почему я родился плюшевым медведем? Но этот мой литературный псевдоним, «Железный Винни», всё равно не вполне отражает тайное оправдание моего существования. А погодка-то сегодня петербургская. Так и тянет спрятать топор под куртку и пойти в гости к какой-нибудь старушке. Что вы на это можете возразить? О любви не говори — о ней всё сказано...
Никто так и не объяснил, почему влюблённые питаются мясом животных, едят куриные яйца и, о ужас, борются за место под солнцем. Влюблённый человек должен умереть — другого выхода у него нет. Бойтесь влюбиться всерьёз. Я любил однажды чужую жену и был невыносимо счастлив во время наших свиданий. Когда же моя возлюбленная поставила крест на этих отношениях, я решил, что больше никого и никогда… тем более, что Бог, я хорошо это знал, запрещает любить чужую жену. Но ведь где возьмёшь свою, когда все женщины хотят провести отпуск на пляже в Турции? Зачем им это нужно, для меня загадка. Сам я на южных краях был лишь на Кавказе в четырнадцать лет и смотрел в посёлке Бэта фильм «Солярис», сидя на заборе летнего кинотеатра, поскольку, как всегда, у меня не было денег. Подросток рядом со мной так увлёкся фильмом, что упал и разбил себе голову. С тех пор Тарковский остаётся моим любимым режиссёром. Есть в его фильмах что-то от Небытия, а я, признаюсь, ещё года в четыре возмечтал совершить подвиг и пропасть, раствориться в космосе.
6.
Сержант Добряков был добрым человеком: бил в под дых не сразу, а предварительно ласково потрепав по щеке. Затем начинались вспышки. Вспышки — это совсем не то, что вы подумали. Это — когда надо падать на пол и ползти на животе в сторону туалета. Затем начиналась уборка. Называлось это: «взлёткупидарасить». Переводить не буду. По окончании уборки ведро грязной воды выливалось на голову уборщика и процесс начинался снова, чтобы закончиться вместе с приказом о демобилизации сержанта Добрякова. Свободного времени у нас не было, поэтому книги я читал стоя на караульной вышке. Ночью, при свете прожектора, в заледеневшем караульном тулупе, особенно хорошо было бы читать что-нибудь чувствительное, но я читал учебник по высшей математике и, может быть поэтому, служба моя сразу не задалась. По мнению всех стариков нашего узла связи, я забурел, не подсекал и постоянно прокалывался. Переводить опять же не буду, чтобы не травмировать вашу душу, читатель.
Когда весь этот кошмар закончился, мне уже нечему было учиться в институте, хотя я и пытался поступить на факультет психологии. Однако мой дембельский фингал произвёл отвратное впечатление на членов приёмной комиссии, так что мне пришлось устроиться монтажником на стройку. «Что ты ломаешься, как девочка!» — говорил мне саблезубый бригадир, когда я не хотел надевать каску — она была слишком большой для головы субтильного еврейского юноши. Ни один страховочный пояс также не подходил мне по размеру. Поэтому вскоре я получил прозвище «камикадзе» и малярный валик, с которым ползал на пятнадцатиметровой высоте по трубам эстакады, закрашивая ржавчину.
Между тем, мысли мои уносились далеко от строительного объекта и металлических конструкций. Я думал о том, что такое Дао и можно ли его постичь, если плюнуть в лицо какому-нибудь полковнику, например, в автобусе. По ночам меня мучили кошмары — я постоянно кого-то расстреливал из табельного калаша. Проснувшись, я топал на кухню и трясущимися руками наливал воду в чашку. Вернуться в армию, хотя бы и во сне, было так страшно, что после кошмара уже не удавалось заснуть до самого утра.
Иногда природа выкидывает поразительные фокусы. Я постоянно говорил матери, как она вкусно готовит, но она скоро предложила мне покупать продукты и готовить самому. Ей, мол, надоело обслуживать трёх здоровых мужиков. Имелись в виду мой брат, легкоатлет, и отец, инженер по строительству подводных лодок. После работы я ходил в магазин за картошкой, и крепкие питерские бабки кричали мне в овощном отделе: «Мальчик, а ты куда лезешь! Тебя тут не стояло! Позови свою маму — пусть она займёт очередь!» Но я не унывал и шёл в соседний пустующий отдел брать кильку в томате. Примерно тогда же я стал ходить в секцию каратэ. Пинать людей ногами по лицу было приятно, хотя меня самого часто били по яйцам и называли «психом». После секции мы с приятелем шли на улицу искать приключений, но Перестройка ещё не началась, и в стране был относительный порядок. Бить было решительно некого. От грусти мы лупили грушу, висевшую у приятеля дома, сопровождая процесс лёгким матерком в адрес органов правопорядка, лишивших нас практических пособий.
Боже мой, как давно всё это было! Исчезая с лица Земли, я оставил на этом лице столько следов, что теперь даже невозможно разобрать в каком направлении двигался в поисках выхода за пределы осязаемой личности.
7.
Представляю, как лет через восемьсот историки будут гадать, что же происходило в России на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Если это непонятно нам, современникам, то ещё менее понятно это будет потомкам, пусть даже эти потомки будут намного мудрее нас.
Хаос начался в наших головах давно и вот в начале девяностых стал заметен даже на карте страны. Больше всего это напоминает Броуновское движение. Я буквально чувствую, как несёт меня в неизвестном направлении в питательной среде демократии. Впрочем, эта питательная среда оказалась смертельно ядовитой для целостности страны, для состояния её природы и для здоровья обезумевшего населения. Может быть, это и не демократия совсем? Вот и моя «поломатая» жизнь похожа на полудохлого ёжика — ещё колется, но уже не убегает от огня. Однако я знаю смысл жизни, который сильнее даже времени. И совсем не важно, чем я сейчас занимаюсь. Пусть я продаю таблички, вывески и номера на двери, а моя муза рыдает, сидя у памятника Ленину с бутылкой пива и смоля косячок с дешёвой травой. Пусть космонавтам снится трава у дома, зелёная-зелёная трава и Ксюша-юбочка из плюша. Мне же снятся исключительно катастрофы и крупные сделки. Вы ещё не записались в рекламные агенты? Нет? Вы меня удивляете, читатель! Как же вы собираетесь жить с таким комплексом скромности? Поверьте мне на слово: агенту не угрожает безработица ¬— наши подростки разбивают и ломают вывески с таким упорством, как будто ведут войну с государством. А может быть, это на самом деле война? Поломатые вывески, поломатая жизнь, поломатые законы…. Недавно я был на одной тусовке поэтов. Их выступления были похожи на вечер в деревенском клубе — и поэзия поломатая, и поэты поломатые…
На автобусной остановке ко мне подошла старуха и попросила на хлебушек — пришло на ум: «голод в Поволжье». Достал единственную десятку: «Помоги тебе Господь, мать! Хлебушка бы на всех, да побольше!» Мимо по Невскому проспекту проносились мерседесы с тонированными стёклами. Я прошёл пару улиц и заглянул в детский садик. Заведующая в ужасе шарахнулась, увидев мой фингал. «Таблички, вывески… мы с вами договаривались о встрече!» — поспешил я поправить положение. «Сколько вот эта?» — спросила женщина и по-мальчишески присвистнула, услышав цену. На её лице проступила мировая скорбь. Я уныло развёл руками — ёжик сдох от голода. Шла неизвестная война. Чеченская месиловка. Кремлёвский СПИД. Гепатит А, В, С, Д, Е….
8.
Людей, конечно, жалко. Никто не виноват, что страна поменяла шило на мыло. До слёз больно смотреть на детей-наркоманов, которые в подземных переходах зимой валятся на мокрый пол и сразу уходят в свои грёзы о космических приключениях. Мне же хватает приключений земных, и не забывайте, что у меня есть смысл жизни.
Однажды у аптеки ко мне подошли три человека неопределённого возраста, с чёрными, обожжёнными отчаяньем, лицами, подошли и попросили купить шприц. Отказаться было страшно. Я понял, что им всё равно, убить меня или остаться без шприца. Пришлось на свои деньги приобрести машинку для впрыскиванья счастья, но девушка-продавщица тут же наорала на меня, поняв, кому я купил вожделенную вещь. А вы как думаете, есть смысл запрещать то, что всё равно будет сделано? Мне кажется, Ад начинается с чертежей Рая. Некоторые утопии однажды становятся реальностью, и тогда книги летят в костры или просто выносятся на помойку, как это происходит сейчас. Но безумцы, желающие писать книги, не переводятся — и в этом есть надежда на торжество разума.
Я начал писать свою книгу, когда родился мой сын и закончились деньги. Жена была не вполне вменяема — все заботы о ребёнке легли на меня. По ночам одной рукой я укачивал ребёнка в кульке, а другой рукой писал, положив лист на холодильник. Так проходили часы, но работа продвигалась плохо. Утром крик сына будил меня ни свет, ни заря, и с больной головой, как пьяный гоблин, я шёл на кухню готовить еду для своего наследника. Однако наследства пока не было, и жена часто меня спрашивала: «Когда же ты, наконец, продашь свою почку?» Но насчёт почки меня душила жаба — ведь тогда я ещё не нашёл смысл, а только надеялся, что он всё-таки есть. Жить было тяжело. Помимо всего прочего, интимная близость с женой прерывалась воплями парализованной старухи в соседней комнате. Кажется, я научился испытывать оргазм даже под такую музыку, музыку старости, что, пожалуй, можно считать извращением вроде геронтофилии. Но скоро всё это закончилось — жена уехала и увезла ребёнка, как увозят золотой запас республики басмачи в известном фильме. Моему горю не было предела, я пролил маркизову лужу слёз. Но тут в моей жизни появилась ясновидящая и принялась меня утешать. Однако мне надоедали разговоры о переселении душ и космической энергии, надоедало присутствие в квартире каких-то колдунов и полубезумных клиентов моей жены, надоел бомж, который жил на кухне и банками ел солёные огурцы, заготовленные мной на зиму. Не найдя утешения в этом недолгом, и совершенно нелепом романе, в один печальный день я, погрузив немногочисленные вещи и книги в такси, сбежал от ясновидящей к родителям. Лучше бы я махнул сразу в пещеру к Циклопу!
«Что же с нами происходит?» — думал я, сидя в своей комнате на нераспакованных коробках. Жалко было всех: ясновидящую, людей, Бога, себя, страну. Ошибка в конструкции мироздания представлялась глобальной. Мерещилась печальная морда моей кошки, которую пришлось сдать в приют для бездомных животных — родители с трудом переносили даже одного меня.
Дальнейшие события навели меня в то время на мысль, что если сочувствие к людям существует, то, по меньшей мере, его надо проявлять с крупнокалиберным пулемётом в руках. Теперь я, конечно, так не думаю и, как убеждённый христианин, предпочитаю людей прощать. Но в ту пору, когда среди ночи отец будил меня по поводу невымытой тарелки, которую я вечером забыл на кухне, я становился Кинг-Конгом и метал молнии. После этой воспитательной акции ни под каким соусом я уже не засыпал до наступления следующей ночи. А если мать вечером злобно орала на меня по поводу убежавшей на плите каши, я превращался в бессонного батьку Махно на целые сутки. Резать и душить! Душить и мочить! Представьте, сколько нужно написать слов, чтобы успокоить нервы после выяснения, кто в доме подонок, а кто просто чудовище? Как-то я спросил отца, зачем он меня мучает? «Мы плохо жили всю жизнь, а почему ты должен жить хорошо?» — ответил папаша вопросом на вопрос. Против такой логики сложно было что-то возразить. Родители продолжали орать — их брань была настолько громкой и яростной, что люди слышали её даже на автобусной остановке в ста метрах от дома. И какой был во всем этом смысл? Смысл есть только в созерцании Бога, но это я понял далеко не сразу. Людям предстояло сделать для меня немало пакостей, чтобы основательно показать начинающему философу, какова на самом деле земная правда. И всё же, людей жалко уже за то, что они не видят дальше своего носа.
9.
Что же я люблю, спросите вы, ведь возможно, моё отношение к миру вам кажется слишком негативным. Да, я точно не из позитивного поколения, я из того, чье грядущее — иль пусто, иль темно, но… я люблю природу. Недавно мы с другом пересекли не очень высокие, но заковыристые горы. Нагрузив наши рюкзаки продуктами и снаряжением, мы, как два мула, вышли в путь из посёлка саамов. Саамы все были совершенно пьяные — мы не захотели спрашивать у них про тропу, поэтому для начала угодили в болото. Вы думаете, зачем люди ходят в горы? А вот потому и ходят иногда, что у них нет дачи или денег на поездку в Турцию. Наша Турция была на горе Нинчурт, и через неделю после старта я уже сидел в позе лотоса на живописных уступах недалеко от поющего сейда. Позади было около семидесяти километров пути по труднопроходимой местности, ледяная горная река, которую мы перешли вброд, и ночёвка под открытым небом, когда из-за ветра мы не смогли поставить палатку. Мой товарищ Андрей всё время фотографировал меня, как смазливую девочку для журнала «Плейбой», но мне было всё равно — я уходил в нирвану и мрачно пел «ом-рам-м-м»
Да нет, я вовсе не фанатик, но иногда так не хочется быть тощим, лысоватым мужиком с гастритом, геморроем, плохой печенью и недостаточно толстым кошельком. Всё это случилось семнадцать лет спустя после того, как сержанты учили меня бегать вокруг столовой, подгоняя пинками, словно мой зад — это футбольный мяч на турнире «Зенит—Спартак». Смысла в этом не было никакого, но, возможно, именно так делают из человека ангела. Жаль, но крылья у меня так и не выросли. Зато в то лето, когда я демобилизовался и за пару недель дома выспался, отъелся и вообще почувствовал себя уже не рабом Советской Армии, я интереса ради пробежал три раза марафонскую дистанцию. Недаром сержант с ядовитой ухмылочкой говаривал: «А сейчас самый быстрый солдат Николаев побежит за тканью для подворотничка!» А вы, читатель, поди и не знаете, что такое подворотничок? Эта деталь туалета для солдата поважнее, чем бюстгальтер для изысканной дамочки из клуба «Голден Доллс». И не говорите мне, что вы не знаете этот клуб! В летние жаркие дни двухтысячного года пышногрудые красотки стояли у его дверей прямо на Невском проспекте, зазывая в клуб охреневших прохожих великого города.
Если честно, мне кажется, что Конец Света уже наступил. Этот Конец стал очевиден уже в год ядерного взрыва в Чернобыле, когда тысячи людей ехали искать смерть на развалинах атомной станции, спасая всех нас, кто по приказу, кто — добровольно. В нашем полку связи ходили слухи, что и мы тоже отправимся на ликвидацию. Сержант трепал меня по щеке, улыбался и говорил: «Ну что, Николка, ***ец подкрался незаметно — пойдёшь первым в реактор!» После этого следовал мощный удар по моей печени. Но зато вместо того, чтобы идти в реактор, я ходил всего лишь в наряды по столовой. До трёх ночи я перемывал гигантские горы посуды в жестяной ванне, где вода весь день, по приказу начальника наряда, не менялась — для ускорения процесса, напоминавшего крещение младенцев в купели — окунул, вынул, поставил в стопочку. Полк каждое лето не вылезал из туалетов, сражённый эпидемией дизентерии, но никто не пытался вправить мозги начальникам нарядов — они продолжали жёстко эксплуатировать невезучих солдат, угодивших в столовую. В этом помывочном аду после трёх ночи я прятался подальше от очередного начальственного самодура в корпусе огромного вентилятора и очень боялся, что утром его кто-нибудь включит, — железные лопасти могли размолоть меня в фарш на котлеты «по-славянски». С тех пор я стал бояться замкнутого пространства.
Когда, много лет спустя, мне пришлось работать сторожем в киоске с разным китайским барахлом, мои страдания были безмерны. Киоск задраивали на ночь железными жалюзи, и всю ночь я лежал на полу, слушая грохот автомобилей на Московском проспекте, словно был заперт в какой-то адской клетке — для истязания за все мои грехи. Вдобавок ко всему в киоске не было туалета, а выходить во время дежурства мне не разрешалось. В замкнутом пространстве крохотного киоска меня охватывал непонятный ужас, который отступал только при условном стуке по железу жалюзи — являлась моя любимая женщина. Холодный пол киоска служил нам ложем, и прохожие Московского проспекта, вероятно, гадали, где же кроется источник столь сладострастных звуков. Бывало, хозяин киоска учинял мне допрос с пристрастием, каким образом посреди коробок с товарами оказался тот или иной предмет дамского обихода. Платили за эти дежурства хорошо — я мог купить колбасы на бутерброды и даже, представьте, яблок. В те дни я приблизился к разгадке своей жизни так близко, что писал стихи уже по пять-шесть часов ежедневно.
10.
Жить на Земле, конечно, трудно. Возможно, куда как легче живётся в морских глубинах экипажам затонувших судов. А здесь необходимо тепло под крышей, унитаз, ванна, плита и чёрная роза в бокале золотого, как небо, Аи. Вот почему я легко купился на предложение той слепой бабки. Я помог ей выйти из метро и найти автобусную остановку. Бабка ощупала моё лицо своей высохшей страшной рукой и сказала, что я хороший человек. А я в этом и не сомневался по простоте душевной — тем более что разгадка жизни была где-то рядом.
Итак, бабка сказала, что завещает мне свою квартиру. Мы поехали к ней домой. Ехать было далеко. Мы дважды пересаживались с одной на маршрутки на другую, и я заплатил за нас обоих свои последние гроши. Наконец мы вошли в подъезд и добрались до квартиры. Мне уже мерещилось спокойное будущее в собственной комнате, где я смогу работать и создам несколько шедевров. Открыла нам молодая ухоженная женщина: «Мама, ты добралась! Ну, слава Богу!» Я попытался войти в квартиру вслед за мамой. «А вы куда лезете?» — спросила женщина. Я что-то промямлил, про бабкино обещание. Вдруг бабка заржала здоровым смехом крестьянской лошади. «Иди отсюда, голубчик! Довёл и проваливай!» Ну, тут-то я понял, что родился идиотом. «А деньги-то за маршрутки хоть отдайте!» — взмолился я, словно обманутая клиентом проститутка. «Да пошёл ты!» ¬— сказала молодая сытая женщина и захлопнула дверь. Я вышел на площадку, нашёл кусок штукатурки и написал на дерматиновой обивке двери: «Здесь живут отморозки!» Но вместо удовлетворения, на душе было кисло, как внутри лимона.
Пора объяснить вам, читатель, где я не живу. Я не живу в городе Петербурге, не живу на планете Земля, не являюсь привидением и барабашкой, а так же киллером, тараканом и вшой дрожащей. Мои родители, с которыми я прописан в одной квартире, давно перепутали право собственности с правом рабовладения и возложили на меня обязанности святого, поскольку только святой может вытерпеть их безумный образ жизни и полное отсутствие уважения друг к другу. Впрочем, уважают ли друг друга два кирпича? До некоторой степени — да: если одним ударить по другому, то разобьются оба. Для чего, например, пожилому человеку начала двадцать первого века ванна? Ну-у-у, вы скажете, там моются? Иногда моются, но ещё там можно раскладывать навоз по баночкам для рассады, мыть банки, сапоги, лопаты, мешки, как это делает мой отец, и даже спать, как это делает мой братец, который, правда, ещё не пожилой. Подставив руки под тёплую струю воды, он дремлет, сидя на краю ванны, и я часто успеваю написать за это время стихотворение. А что пишет человек, когда он уже Никто и Нигде Не Живёт? Пишет о сухом дереве — буддийском символе бесконечного покоя. Не пытайтесь достучаться до моей души — соседи ежедневно чем-то стучат у себя в квартире, но эти звуки только заставляют меня всё сильнее отрываться от земли. Если вы, читатель, хоть немного верите, что в человеке найдётся золота одна десятая процента от всего того говна, которое мы привыкли видеть в девяностые годы, то можете уже сдать меня в крематорий и получить драгоценный металл. Однако в моей пасти нет ни одной даже стальной коронки, но зато отсутствует передний зуб и полно пломб. Право, не знаю, как там получится с золотом…
Зуб же мне удалили при весьма грустных обстоятельствах. Мы с женой и ребёнком дошли до такой степени нищеты, что я пожалел двести рублей на простую операцию по спасению переднего украшения моей полости рта. Выдрали — и дело с концом, голливудская улыбка превратилась в улыбку зэка. А кто бы сомневался, что Ивдель, где находится суровая зона, не является моим постоянным местом прописки по плану Господа нашего Иисуса Христа? Однако и там я не живу, и здесь, в Петербурге, не живу, хотя и дышу воздухом, отравленным вирусами гепатита Пе. Мы заболели этой болезнью надолго: новые законы, надо полагать, будут выходить ежедневно десятками ещё много десятилетий, чтобы окончательно превратить нашу страну в мировую помойку.
11.
Вера в Бога основана на мистическом чувстве и предполагает неподдельный страх перед наказанием за грехи. Но сегодня уже никто не верит в неотвратимость даже земного наказания. Вот если вы протестант, тогда другое дело. Маленький мальчик на стройке играл, сзади подъехал к нему педофил. Вот уж не слышно ни крика, ни стона…. И что делать человеку, если на этой Перестройке его случайно замуровали в бетон по самые ушки? Шутки в сторону, господа! Свидетели Иеговы в городе! Мы с женой ходили на собрания пятидесятников. Там я вполне искренне молился о нашем семейном благополучии. Но благополучие не приходило — мы жили впроголодь и жена продала горшочки с фиалками. Фиалки эти я сам вырастил и очень любил, продавать не собирался, но не собирался и расставаться с женой. Однако её личность вызывала слишком много вопросов. Я человек прямой и вопросы задавал — кончалось это жутковатыми семейными скандалами. Как я уже говорил, в конце концов жена уехала, забрав ребенка. Так ей велел, конечно, бог. Может быть, её бог был деревом креста, а не тем, кого распяли на кресте. Этакая безглазая тупая деревяшка.
Какое-то время я убивался, но смысл жизни стоял передо мной, как горный хребет перед опытным альпинистом. Метеосводка, правда, была неблагоприятная — в стране бушевал гепатит Пе. Ясновидящая Наташа говорила: «После смерти тебя ожидает мировая слава». На эти слова я только молча улыбался: слава — это было ничтожно мало по сравнению с тем, что я задумал. Когда я вернулся к родителям, они захотели во что бы то ни стало втянуть блудного сына в свой быт. Вам, читатель, приходилось жить среди австралийских дикарей? Нет? И вы говорите, что жизнь прекрасна? Особенно перед расстрелом, на краю ямы...
Вот вчера я был у Кости с Мариной — помогал им реализовать программу «накорми голодного поэта». Кормили борщом. С мясом! Потом мы стояли возле аквариума и пугали рыбок своими большими глазами и кривыми пальцами. К метро я шёл в темноте под нескончаемым петербургским дождём, перепрыгивая через громадные лужи, словно спортсмен на стадионе «Красный Жидомасон». Ночью мне снились ужасы. Медный Всадник гнался за мной с копьём и кричал что-то по-татарски. Я метал в медного идола камни из пращи и улепётывал по Дворцовой набережной. Утром болела голова, словно я ударился затылком о деталь маршрутного такси, на которой обычно пишут «место для удара головой». Сейчас я сижу у себя в комнате перед компьютером и носом чую, как на кухне опять что-то варит моя маман. В анкете в графе «семейное положение» она, не покривив душой, могла бы гордо написать «повар».
Страшная вещь семейная жизнь! Свят, свят, свят! А что если сделать крылья из фанеры и научиться летать? Я бы улетел в Австралию к дикарям и пропагандировал у них русскую литературу. Мне кажется, эффект был бы серьёзней, чем в Петербурге на поэтических вечерах. Общеизвестно, что Иосиф Бродский, лет в восемнадцать, хотел угнать за границу самолёт. Я же, когда вернулся из армии, хотел угнать поезд в метро... в шутку, но... угнать в Вашингтон. Ворвался в кабину с сумкой: «Здесь бомба!» Два машиниста не вполне оценили мой юмор. Поезд прочно встал в темноте тоннеля. Пришлось объяснять, что я просто люблю украшать неординарными действиями унылую действительность. Машинисты долго чесали репу, а потом отпустили меня на все четыре и поезд пошёл дальше. Жаль, не объявили по трансляции: «Следующая станция Вашингтон», как в том анекдоте. Нет, не умею я шутить! А ведь могли и посадить…
12.
Болезни бывают разные. Одни передаются воздушно-капельным путём, другие — через пищу, а гепатит Пе передаётся исключительно через денежные знаки. Болезнь эта смертельная. Она лишает человека смысла жизни, и после длительного безумия больной впадает в тяжёлое алкогольное или наркотическое опьянение, от которого умирает. Протекает болезнь сначала в скрытом виде, потом наступает кризис — больной теряет память обо всей предшествующей жизни и жаждет только денег. Гепатит Пе носит эпидемиологический характер — сначала заражается правительство, затем органы местной власти и затем всё население, после чего наступает… (какая жуть наступает, вы, читатель, осведомлены не хуже меня). Гепатит Пе — это настолько страшное явление, что все историки медицины единодушно ставят его в один ряд с таинственными причинами, от которых вымерли динозавры. Существует гипотеза, что динозавры просто заразились гепатитом Пе и поубивали друг друга в ходе борьбы за пачку долларов.
Когда в России случилась эпидемия гепатита Пе, я, конечно, тоже заразился, но мой иммунитет был силён и сначала болезнь протекала в лёгкой форме. Я всего лишь перепродавал пишущие машинки, потом пытался работать торговым агентом, и, наконец, угодил в лапы крохотной хитроумной евреечки, которая заставила меня скупать сэкондхэндовские тряпки ради нашего будущего семейного счастья. Тряпки мы успешно перепродавали, но болезнь пошла вглубь, а смысла так и не было видно. Дело дошло до того, что я пошёл на развал, где кучами лежала одежда из Европы, срезать дорогие пуговицы с искусственных шуб и был пойман охраной. Мне поставили фингал, выгребли пуговицы из карманов и велели больше на развале не появляться. Чувствовал себя я при этом, признаюсь, отвратительно. Решив заработать честным путём, я устроился продавать с лотка крекер, но евреечку такие доходы не устраивали, и она послала меня далеко и навсегда, лишив удовольствия воспитывать её четырёхлетнюю дочку.
Между тем на улицах города творилось что-то невероятное. Всё население высыпало к станциям метро и перепродавало друг другу такие разнообразные предметы, что любой восточный базар не шёл бы ни в какое сравнение с обыкновенной толкучкой у метро. Здесь можно было купить и продать всё: от резинок для трусов до медалей Великой Отечественной, от леденцов до крокодиловой кожи, от совести до весов с погрешностью измерения 0,5 кг. На таких весах, кстати, торгуют и по сей день вблизи станций метро, из чего можно заключить, что болезнь прочно пустила корни в организмах наших сограждан.
А тем временем развитие эпидемии гепатита Пе сопровождалось появлением нового искусства, если можно считать новой старую, как мир, пошлость. Книжные магазины оказались завалены такими изделиями, что я всё меньше понимал, для чего и для кого надо писать. Тем более что читателей у меня вообще не было, поскольку никто меня не публиковал. В редакциях толстых и тонких журналов меня отфутболивали с порога, а в поэтической студии Машевского, куда я по простоте душевной зачем-то ходил, меня просто смешивали с грязью вместе со всеми моими неумелыми виршами. Само собой, что, будучи заражён этой страшной формой гепатита, я угодил в психиатрическую больницу. Там меня подсадили на нейролептики. Даже в институте Бехтерева затруднялись поставить мне какой-либо диагноз — существование гепатита Пе ещё не было научно обосновано. В результате меня сочли опасным шизофреником. Я получил инвалидность второй группы. Вы думаете, я и в самом деле псих? Ох, не ходите, дорогой читатель, ночью по Петербургским улицам в поисках книжного магазина, где можно купить мои произведения! Моё психическое расстройство заключалось в том, что при виде военного или милицейского мундира я впадал в дикое буйство, кричал, что всех порешу, выпущу кишки, замочу ногами и так далее. Поскольку жить без лекарств я уже не мог, их приобретение превратилась в ещё одну проблему. Наступил, наконец, такой момент, когда лекарства перестали быть бесплатными. Я встал перед выбором: умереть от голода или умереть без лекарств. Мои обращения в различные организации привели лишь к тому, что я окончательно испортил себе нервы. Тогда я перешёл к активным, но противоправным действиям. Я несколько раз пытался совершить ограбления, за что вы, конечно, можете считать меня подонком, если только Господь Бог не объявит меня святым.
Однако ограбления мне не удавались, и спасло меня только то, что в аптеках произошёл спонтанный выброс бесплатных лекарств. В дальнейшем с ценами в стране стали происходить такие странные мутации, что иногда на другом конце страны иголка могла стоить дороже коленвала, а торт дешевле батона. Я съездил в Минск и купил задёшево целую сумку таблеток. Их-то я и принимал в самый трудный период, когда аптеки пустовали. Я выжил и в дальнейшем умудрялся как-то приобретать лекарства законным путём, тем более что благополучно устраивался то на одну, то на другую сносную для инвалида гепатитную работу.
…………………………………….
СПИСОК КОРАБЛЕЙ
Я лежу на диване с открытыми глазами. Сегодня мне снился Одиссей. Мы с ним затеяли какую-то Троянскую войну. Помню, что я закидал камнями Гектора и бедняга упал в ров. Что самое интересное, Одиссей оказался на одно лицо с моим школьным приятелем Лёшей Кацом, подростком с вечной еврейской тоской в глазах. Кто победил, не помню.
До пенсии жить ещё целую неделю, а денег уже нет. Я встаю с дивана и приступаю к работе. Стоит обычный серый петербургский денёк накануне Нового Года. Телефон разрывается от звонков — клиенты как ошалели. У всех лишние деньги, которые надо… ладно, хотите вывески — будут вывески. Вот я кричу в трубку начальнице хозяйственного отдела гостиницы, что её заказ принят. Дамочка с тревогой в голосе спрашивает меня: «А как насчёт детей?» — «Не понял…» — «Ну, дети вывески как?» Оказывается, её интересует, могут ли дети сломать вывеску. Приходится объяснять, что наши дети могут всё. Кладу трубку. Тут же новый звонок. Снимаю трубку и снова, как индейский петух, кукарекаю соловьём. В башке ещё утренний туман, в чашке недопитый чай, на ногах рваные тапки. И вот, что-то мне кажется, что жизнь могла бы быть хороша, если бы... звонят из пенсионного фонда и хотят заказать таблички. Выясняется, что оплатить вперёд, как все люди, в пенсионном фонде не могут, а кроме того, им нужен договор, в который они собираются внести свои пункты. Я чуть не спросил, не хотят ли они сначала выплатить мне пенсию за год вперёд, предварительно составив договор об обеспечении в размерах, приемлемых для жизни. Расплевавшись с пенсионным фондом, вспомнил, что ещё не заплатил бассейн. Звоню — бассейн потерял счёт. Эх-ма, едрёна ёлка! Звоню своим в контору, говорю: «Шлите снова счёт!» Но свои ругают меня на чём свет стоит. А чего ругаться-то? Наконец, я шлю всех и включаю компьютер. Писем нет. «Ладно, — думаю, — а напишу-ка я своему старому другу ахейской деве, что работает секретарём в конторе с удивительным названием «Технический Гений»». «Есть ли ещё молодое вино в мехах? — спрашиваю я, — Будем ли мы отмечать Новый Год, как белые английские люди?» Будем. Конечно, будем. Но через два дня в моём компьютере рухнет пиратский Виндовс. Мастер-ломастер, который его поставил, лежит сражённый гриппом и не может приехать. Я уже ничего не понимаю — что мне делать с этой жизнью? Через двадцать дней ехать в Астрахань к моей возлюбленной Шушаре Мудрой, а тут ещё конь не валялся. Не деревянный конь, конечно. Хотя мудрый совет Одиссея мне бы сейчас не помешал. Словом, я решаю достать из холодильника маленький кусочек быка и вознести на электрической плитке всесожжение Зевсу, но так чтобы самому вволю поесть мяска. Гадать по птицам тоже можно — над домом летает множество чаек. Любит-не любит, любит-не любит, к сердцу прижмёт... в этот момент со стены рушится книжная полка. Увесистый томик Гомера разбивает фарфоровый чайник. Заварка течёт под системный блок. Где-то что-то искрит. Фу-у-у! У нас, как в Греции... я список кораблей прочёл до середины...
………………………………….
ДВА ДОМА
Два дома в Петербурге на улице Мармеладова. Дом номер 17 — это пятиэтажная хрущёвка, стены которой вот-вот рухнут. Жильцы давно перестали делать ремонт в квартирах. Сантехники кое-как заваривают протекающие то там, то здесь гнилые трубы. На пятиметровых кухнях обитают и благополучно плодятся полчища рыжих тараканов. На чердаках и подвалах живут огромные чёрные крысы, которые грызут мебель жильцов, сделанную ещё в СССР. На дверях подъездов висит множество лоскутков объявлений с язычками телефонов. Последняя скамейка во дворе сломалась ещё пять лет назад, и усталые обитатели дома обсуждают новости стоя. Обсуждают почти всегда одно и то же: когда их дом начнут расселять, чтобы снести. Но и поныне желанный день далёк, как американская статуя Свободы, которую эти люди видят иногда на экранах своих стареньких телевизоров.
Дом номер 17-а стоит рядом. Этот новый дом с просторными квартирами и подземным гаражом построен в 2000 году и живут в нём люди не простые. В квартирах у них много электронной техники, итальянской мебели, финских унитазов, и здесь никогда не прекращается ремонт. Страшно подумать, сколько десятков километров дорогих обоев покупают жители этого дома ежегодно. Подъезды дома 17-а снабжены толстыми железными дверями с электронными замками. Энергичный дворник Василий Шапошников следит, чтобы ушлые расклейщики объявлений не поганили частную собственность своими дурацкими бумажками с номерами телефонов.
Дом 17. Тесная однокомнатная квартирка. Елизавета Ивановна. Пенсионерка. Бывший инженер. 63 года. По утрам варит гречневую кашу и слушает радио. Зимой с тревогой прислушивается, как журчит вода в едва тёплых батареях. День Елизаветы Ивановны наполнен заботами: сходить за хлебом к метро, где буханка на 20 копеек дешевле, чем в киоске возле дома; подмести труху, которая сыплется из кресла и дивана; заштопать носки и кофту; работать — обзванивать организации по списку, который выдаёт молодая работодательница Света Егорова; договориться с пожилым, измученным жизнью соседом Николаем Константиновичем о замене прокладки в кране. Вечером Елизавета Ивановна пьёт чай с пирожками, собственноручно испечёнными на маргарине «воймикс». Её дочь уже восемь лет, как уехала в Финляндию на заработки, и с тех пор от неё нет никаких известий. Елизавета Ивановна плачет, вытирая слёзы полосатым носовым платком, доедает бутерброд и звонит по телефону подруге из соседнего подъезда — инвалиду труда Маргарите Петровне. Они обсуждают очередную пенсионную реформу.
Дом 17-а. Буранов Михаил Петрович. 38 лет. Работает каким-то начальником в Пенсионном фонде. Что он там делает, никто не знает. Работать он ездит на мерседесе с тонированными стёклами, по дороге смолит «Парламент» и слушает «Радио Свобода». Дома у него неработающая жена 25 лет, Машенька, и четыре огромных, обожаемых ею, собаки. Михаил Петрович возвращается с работы очень поздно, ужинает и сразу ложится спать. По-правде говоря, возвращается поздно он, потому что не любит свою четырёхкомнатную квартиру, где из угла в угол слоняются упомянутые огромные зверюги, пожирающие ежедневно с десяток килограммов мяса. Михаил Петрович с детства не любит собак. Он проводит вечер в казино, или в элитном клубе, или с любовницей. Машенька в это время бьётся над макияжем, ужином из четырёх блюд для мужа и из двух блюд для собак. Ночью она безуспешно пытается соблазнить мужа — Михаил Петрович ссылается на усталость и неприятности по работе. Он сразу и крепко засыпает. Во сне он видит себя участником реалити-шоу «Последний Герой». Машенька встаёт, проверить всё ли в порядке с животными, затем идёт на кухню и заталкивает в себя пару пирожных, запивая их чаем, но легче ей от этого не становится. Она поправляется каждый месяц ещё на полкило. Остаётся добавить, что у Бурановых есть ребёнок, но, поскольку он от рождения душевнобольной, Петенька пристроен в соответствующий интернат.
Дом 17. Дворник Василий Шапошников. 42 года. Крепкий мужчина. Глуповат. Любит закусывать водку солёными грибами. Впрочем, пьёт только в выходной, поскольку к работе относится ревностно — если кто будет мусорить, разберётся сразу и, в случае чего, накостыляет. Когда-то он был женат, но однажды по пьянке слегка искалечил жену, отсидел год и вернулся в квартиру к матери Маргарите Петровне. Так и живут они вдвоём. Маргарита Петровна ведёт хозяйство исправно, готовит борщи без мяса, когда получка Василия уже пропита, и с мясом, когда есть деньги. Старушка она добрая и во всех бедах винит исключительно правительство. В этом она, возможно, права. Во всяком случае, со времени начала Перестройки ремонт в подъезде ни разу не делался — все стены исписаны похабными надписями, на потолке прилеплены обгоревшие спички, лестница сильно выщерблена. Маргарита Петровна надеется дожить до лучших времён. Но пока сынок слегка поколачивает её по воскресеньям за то, что в этой жизни он дворник, за то, что женщины почему-то шарахаются от него и за то, что снега зимой выпадает слишком много. Только Таня из первого подъезда иногда приглашает опасного дворника к себе на ночь, но у Тани страшный нейродермит, она толстая и дурно пахнет. Василию она порядком надоела… но что делать?
Дом 17-а. Синицын Валерий Тимофеевич — сосед Бурановых. 35 лет. Заместитель директора организации выдающей лицензии на деятельность других организаций. Его жена Лариса Павловна — главный бухгалтер строительной фирмы. Детей у них почему-то нет, но в подземном гараже есть два «БМВ» и «вольво», а дома жидкокристаллический телевизор размером почти во всю стену, специальная комната отдыха с аквариумами и пальмами, и прочие онёры. У Синицыных никогда не бывает гостей. Только иногда в отсутствие Валерия Тимофеевича заходит Буранов и как-то подозрительно тискает Ларису Павловну то за талию, то за плечи. Но бухгалтер не поддаётся на эти наивные провокации. Её мужа доводит до бешенства то, что даже в самые интимные моменты она продолжает смотреть сериал или читать книгу, — он рычит, кусается, стонет, но сделать ничего нельзя. На день рождения Валерий Тимофеевич дарит супруге очередное чудо техники — какую-нибудь посудомоечную машину или цифровую видеокамеру, но Лариса Павловна только справляется о цене и приплюсовывает в уме эту сумму к дебету или кредиту — в зависимости от того, нужная вещь или нет.
Дом 17. Николай Константинович, сосед Елизаветы Ивановны. 48 лет. Бывший школьный учитель физики, а ныне торговец китайскими наручными часами на ближайшем рынке. Жена Николая Константиновича умерла от рака ещё в первые годы голодных деяностых, когда муж пытался продолжать работать в школе. С каждым годом Николай Константинович всё больше сдаёт. Особенно с тех пор, как его дочка Люба пристрастилась к тяжёлым наркотикам. В квартире у них давно уже не осталось никаких вещей, но Николай Константинович следит, чтобы старые обои совсем не отклеивались, и постоянно покупает клей Момент. Дочь ходит по квартире, как тень, в ожидании очередной ломки. Отец съедает на ужин три ломтя чёрного хлеба с подсолнечным маслом и спешит прогуляться по улице — в квартире ему совсем невыносимо. В темноте двора на старика время от времени нападают подростки-наркоманы и пытаются отнять мелочь. Николай Константинович носит под пальто небольшой ломик и защищается пока успешно.
Дом 17-а. Красовицкий Леонид Сергеевич. 54 года. Владелец восьми продуктовых магазинов. Он, конечно, весьма дороден, бреет остатки волос на голове и говорит, что человек человеку волк. Его жена Лизанька, двадцати с небольшим лет, в этом году успешно заканчивает экономический факультет и любит фрукты, особенно, авокадо и фейхоа. Леонид Сергеевич дарит ей каждую неделю новое платье, непременно от самого Кардена, за что Лизанька раз в несколько месяцев делает ему минет. Но раз в несколько месяцев Леониду Сергеевичу мало. Поэтому в нынешнем году он решил подарить молодой жене на день рождения огромного бультерьера и отправиться с ней в тур на Канарские острова. В этом году бригада рабочих в этой квартире снова сломала одну стену, построила другую, заменила немецкие обои на итальянские и вместо одного большого бассейна сделала два поменьше.
Дом 17. Оля Белова. 28 лет. Библиотекарь районной библиотеки. В прошлом гордость философского факультета. Наизусть помнит всего Кафку, Пушкина, Плутарха и ещё бог знает кого. Её месячной зарплаты как раз хватает на связку бананов, стаканчик йогурта, блок дешёвых сигарет и кое-что из косметики. Оля давно бы умерла с голоду, если бы ей не помогал бескорыстно один молодой человек. Он преподаёт русскую литературу где-то в Штатах. В свободное от работы время Оля бесплатно занимается английским языком с соседскими ребятишками, пишет философский трактат «Насилие как отличительная черта русского бескультурья», а ещё вяжет шерстяные носки, в которых ходит по квартире, поскольку, как и остальные жильцы дома номер 17, давно не покупает домашних тапочек — дорого. Олины родители умерли ещё восемь лет назад от туберкулёза, который взялся чёрт знает откуда. Болезнь как с неба свалилась после того, как ещё не старых родителей уволили без всяких объяснений, поскольку стали сокращать производство станков на их родном заводе. После их смерти Оля почему-то продала телевизор и радиоприёмник, повесила на окна чёрные шторы и перестала читать газеты.
Двор между домом 17 и домом 17-а. Небольшой пустырь, поросший травой. Плохо заасфальтированный проезд с большими грязными лужами и колдобинами. Утром Оля, Николай Константинович и Таня идут к автобусной остановке, где уже стоит огромная толпа желающих добраться до места работы. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна тоже спешат на остановку, чтобы доехать до магазина у станции метро и купить хлеб на 20 копеек дешевле. Тут и Вася Шапошников — он марширует к дому 17-а. В это время из подземного гаража выруливают: «мерседес» Михаила Петровича, «бээмвэ» Синицына, «мерседес» Красовицкого, а также другие красивые иномарки. Оля и Николай Константинович робко жмутся поближе к пустырю, к траве. Вася Шапошников останавливается и как-то нехорошо ухмыляется. Таня почему-то переминается с ноги на ногу. Маргарита Петровна и Елизавета Ивановна влезают в мокрую траву и стоят, открыв рты. Машины проносятся мимо. Из-под колёс летят фонтаны грязи. Это такие большие фонтаны такой густой грязи, что они заляпывают всё: неопределённого цвета старенькое пальтишко библиотекарши, дырявый ватник Васи Шапошникова, рваную куртку Николая Константиновича, Танин доперестроечный чёрный плащ с дырявыми карманами и грязно-коричневые пальто обеих старушек. Люди провожают глазами сверкающие колесницы новых богов и что-то они там такое себе думают… а ведь и думать здесь нечего.
…………………………………….
МОЙ ЧИТАТЕЛЬ
Кто станет читать мои мрачные стихи о реальной, невыносимо забавной жизни в России? Кто он мой читатель? Калека на инвалидной коляске, выпрашивающий мелочь в подземном переходе? Измученная бытом, рано раздавшаяся вширь домохозяйка? Вечно поддатый рабочий с красным лицом и широкими ладонями, покрытыми рубцами от порезов и следами от ожогов? Нет, вряд ли. Не таким должен быть мой читатель. Я вставляю в стихи слишком много умных слов, таких, как «проскрипция» или «критский обжиг». Значит, мой читатель — это очкастый интеллигент, в свободное от работы в институте время подрабатывающий продажей авторучек в метро? Грубо накрашенная студентка с книжкой Донцовой в руках, едущая утром в автобусе? Молодая мамаша, запихивающая в рот младенцу с диатезными пятнами на лице оранжевый чупа-чупс? Нет, опять не то. Я, бывает, употребляю в стихах матерные слова, слишком часто говорю о быте. Наверное, мой читатель — это бизнесмен на грязном чёрном мерседесе или его жена на развратном голубом опеле, или бритоголовый бандит с новеньким пистолетом и катушкой медицинского пластыря, поджидающий директора рынка в петербургском промозглом дворе. Опять нет. Опять нет, не то. Разве будут эти люди читать о тонких движениях души, о печали, о страхе смерти? Я решительно не понимаю, для кого я пишу стихи.
Недавно в метро я читал сборник Кушнера. Пузатый мужик, усталый, тяжёлый всеми частями тела, когда я не уступил ему вожделенное место, предложил ходить со стихами в туалет. «Нет, — сказал я ему, — это не выход. Вся задница будет в чернилах. И потом, формат А-3 слишком часто застревает в унитазе». Причем здесь формат А-3? Конечно, мужик ничего не смог возразить, но старушка в пальто от фабрики «Большевичка», с плешивым воротником и огромными коричневыми пуговицами, предложила топить стихами печку на даче. «Не подходит, — возмутился я, — глаголом жги сердца людей, а не сырые осиновые дрова. Так сказал классик!» Старушка промычала что-то нечленораздельное, поправляя во рту зубной протез.
Что же делать? Кому нужны эти монбланы, эти эвересты листков бумаги, испещрённых красивыми словами? Одно время ко мне приходила Птица Гордая — начинающий, но хороший адвокат, и на чистой стороне листов мы распечатывали скачанные из интернета новые российские законы. Но теперь Птица говорит, что ни один закон всё равно не действует, и потому она будет лучше ходить в церковь, забросив свою адвокатскую практику. А кипы бумаги всё растут. Они уже занимают целый небольшой шкаф. Я заворачиваю в эти листы тапочки, когда собираюсь в гости — без тапочек нынче не всякий пустит к себе домой. И правда, не босиком же разгуливать по квартире, а кроме того, после чая можно взять листок и почитать стихи, чтобы после постелить его в кошачий лоток. Но таким образом много бумаги не изведёшь. А пишу я каждый день, создаю десятки и десятки вариантов одного стихотворения — и горы бумаги растут.
— Где же ты, мой читатель? Читаешь ли ты сейчас Лукьяненко, наслаждаешься ли Бушковым, задумайся: как я проживу без тебя? Ведь я скоро заработаю астму от бумажной пыли и совершенно испорчу желудок «нарезными» батонами с маргарином. Конечно, ты-то без меня проживёшь, купишь себе газету «Спид-Инфо» и будешь читать её на работе, скажем, в офисе, потому что дома тебя всё равно ждёт телевизор, вечный ремонт и тёща… да мало ли какие ещё у тебя заботы…. Это я, собственно, к кому обращаюсь? Ага, это я себе говорю. Стихи я пишу для себя. Когда листы заполнят комнату до уровня моей головы, я подожгу их и буду созерцать пожар, как император гибель Рима. Мой обгоревший труп послужит предметом для множества публикаций, которые граждане смогут прочесть в дешёвых газетах по дороге с работы, тяжело задрёмывая от усталости и тихо поклёвывая носом в фотографию голой тётки.
………………………………………….
ПОЭТ В ЗАКОНЕ
А начиналась вся эта история, которую я вам здесь рассказываю, очень даже обыкновенно, хотя и несколько болезненно для меня, автора. Короче, гражданочки и товарищи, дело было в городе Петербурге во времена, когда подростки ещё ничего не знали о сексе, и дело было так…
Солнце. Растрёпанные вороны пьют из луж. Город похож на самку тираннозавра в брачный период. Дикие, грязные коты, огромные, как верблюды, бредут к помойке. Старушки в пальто, похожих на бронежилеты, готовятся атаковать хлебный киоск. Пьяный мужик движется по улице, сбивая с ног тополя. Женщины ищут суку-любовь. Иномарки буксуют в бесформенных колдобинах размером с котлован.
Всё это я вижу из окна своей комнаты и понимаю: это весна! Определённо, это весна, и луч солнца золотой, просочившийся сквозь занавеску, заставляет меня, мятежного, просить бури. Буря не хочет грянуть, кричит и сопротивляется. Я сижу на колченогом стуле и выстругиваю ножом стихи. Заготовки тяжёлые, смолистые и все в мелких сучках. Рифмы отскакивают от зубов и валятся на пол, громыхая, словно старые кофемолки. Остро пахнет анжамбеманами. Внезапно нож застревает в заготовке, и группа матерных слов вырывается на свободу. Сразу вспоминается дюжий поэт в законе, который недавно сказал, что я безнадёжен. «Работать!» — кричит он и хлещет меня жёстким кнутом по обнажённым сонетам. «Чёрт! — говорю я, — Чёрт! Чёрт! Чёрт!» Но это всего лишь сломанная поэтическая машина. Я двигаю её ржавый, уродливый, тяжёлый корпус кривым ломом логического анализа в угол комнаты и начинаю искать свой камзол и чулки. В чулке должно быть не меньше миллиона метафор. С таким богатством я надеюсь удрать в классики. Пусть ищут меня критики-менты — у них есть только жалкие приметы: среднего роста графоман с пером за ухом, клякса на носу, тетрадь под мышкой и безумный лепет в рифму. Наконец, я нахожу то, что искал. Складываю всё в томик Мандельштама, хватаю с вешалки шкуру мамонта и выбегаю на улицу.
Прямо у подъезда стоит скорая помощь и на скамеечке покуривают «винстон» два дюжих санитара. «Ну, здравствуй, поэт в законе!» — говорит мне доктор в белом кимоно с широким красным поясом. Я молчу и лихорадочно ищу газовый баллончик... нажимаю головку, и зловонный слэнг ударяет прямо в нос доктору... В следующую секунду на меня падает бремя славы. Так меня и везут в расплющенном виде в ближайшую больницу мимо загнивающего
капитализма по тайным улицам судьбы поэта в законе.
…………………………………
СНОВА ГЕПАТИТ ПЕ
1.
Моя задача — заставить читателя думать. А читатель упирается рогом, мычит, как бык, головой мотает, копытом землю роет... А я его кнутом! Помню, что-то такое я наблюдал в деревне — мальчишки загоняли стадо в коровник диким славянским способом — швыряя со всей дури в несчастных животных самыми настоящими кирпичами. От ужаса коровы шарахались, и всё стадо поворачивало куда надо. Передовая технология — рекомендую для литераторов.
А то ещё можно воздействовать на людей вот как. Пошёл я однажды в зоопарк устраиваться на работу. Директор мне говорит: «Вакансий у нас нет — вот разве что хищников кормить». Вызывает рабочего. Приходит мрачный однорукий мужик, бывший таёжный охотник. «Мне, — говорит, — помощник не нужен!» А я, на свою голову, упёрся. Короче, пошли хозяйство смотреть. Идём вдоль клеток и мёртвых кроликов кидаем медведям, волкам, шакалам.. и вдруг я получаю крепкий толчок в спину, влетаю в клетку, а дверь за мной таёжник закрывает на задвижку. Я осмотрелся: пустая клетка — только в углу какая-то дыра, типа, домик. Ну, я присел на пол отдохнуть и тут... выходит самый что ни на есть натуральный тигр, смотрит на меня и облизывается. Мол, кролик сегодня увесистый, годится.
Кайф я, конечно, поймал несравненный. Мужик успел меня выпустить, но работать с таким идиотом я не захотел. Вот и читатель, обыкновенный российский обыватель, хочет хлеба и зрелищ — так подайте ему тигра в суперобложке и не морочьте и без того перегруженную голову политикой, философией, психологией и прочими домыслами! Наверное, примерно так рассуждает нынче большинство издателей. Вот недавно я был у Кушнера на студии. Кушнер, как всегда, читал стихи о занавесочках. Удивительный человек! Неужели ему никогда не хотелось написать, например, о террористах! Или о наркоманах? От доброты своей душевной классик назначил мне в оппоненты продвинутого поэта Танкова и одну язвительную дамочку. Танков как-то подозрительно ухмылялся, а дамочка обещала надеть сапоги с подковами, чтобы удобней было меня пинать. Но я бронированный — Железный Винни, одним словом. Что с таким сделается? Вот, развозил сегодня вывески. Напугал десяток водителей мерседесов угрозами задавить их прямо на перекрёстке, поскольку хожу не на зелёный свет, а на метафизический. Пересекая улицы, сочиняю стихи и гордо рею над седой суетой жизни. Кто-то что-то кричит мне вслед и называет идиотом.
Возможно, это вполне адекватная реакция, но судьба моя — злодейка и предпочитает рифмы кровь-любовь или творчество-одиночество. Вот и день закончился, а ночь, как всегда, грозит превратиться всё в тот же литературный процесс или обернуться воспоминаниями о моём, таком странном, детстве. Вот и вырос я такой странный — хожу и всё время улыбаюсь своим тайным мыслям. Мысли же эти преимущественно о загробной жизни и земной несправедливости. Князья мира сего съели весь мед и совсем не хотят отвалить немного шекелей за стихи, но разве мой талант, и мой душевный жар не заслужили скромный гонорар?.. Ну и не надо! Вывески нас накормят, обогреют и в тапочки белые обуют.
Между тем, текут песчинки в часах песочных. Гелиос гонит свою колесницу. А я всё сижу у разбитого корыта, и нет той Золотой рыбки, которая отгрохает мне дворец. Да дворец-то мне и не нужен, если честно. Я взращён по-спартански — мне перемётная сума подруга и мой адрес Советский Союз. Шел трамвай по улице Советской, десятый номер. А на следующий день Аннушка разлила на рельсах масло. Алые звезды на рельсах горят… Так и пошло — что ни день, то похороны, зато «Лебединое озеро» по телевизору. И какая-то таинственная личность по прозвищу Иешуа завелась в наших с тобой, читатель, мозгах. И мы все балдели от этого романа, и не знали, что уже написан «Улисс» и «Цветы зла». А вот нынче мы всё знаем, но почему-то не понимаем, кто мы такие на этом празднике литературы. Комсомольцы, не ставшие коммунистами; внуки, не родившие правнуков; И впереди у нас путь без солнца, путь без веры гонимых снегом журавлей. Гордо реет над нами непонятная штука ТРИКОЛОР; наши праздники происходят без всякого повода и уже никто не скрывает, что можно ужраться просто в честь трёхсотлетия гранёного стакана. Заезжий японец устраивает грандиозный салют на Неве, и народ проводит остаток ночи в Эрмитаже, к ужасу старушек-хранительниц прикорнув на императорских диванах., а кто поскромнее — просто под статуей.
А песок течёт, и вода капает из крана. И воды этой осталось мало. Пора строить трубопровод для переброски из Сибири чистой воды в Европейскую часть страны, но кто ответит за последствия? Нет на Руси мужика! Правительство похоже на труппу бездарных клоунов. Психбольницы переполнены зрителями телешоу «Окна». Народный артист Жириновский выступает с авторским моноспектаклем «Омоем сапоги в Индийском Океане». Слово бомж прочно вошло в нашу жизнь вместе со словом понты. Ну, что ты меня толкаешь, беспонтовая! Да не мрачный я вовсе, а насмотрелся кино, «Белое солнце пустыни» — мой любимый фильм. Мне за державу обидно! Ну да ничего. Голливуд нам поможет гуманитарной помощью. Правда, нам всё равно её продадут наши бизнесмены за деньги, которые окажутся в итоге в американских банках — это загадочное превращение американской гуманитарной помощи в американские же деньги почище, чем превращение волка в бабушку. «Бабушка, почему у тебя такие большие финансовые проблемы?..» — «Та пенсия маленькая, сынку!..»
2.
Железным Винни меня прозвал мой друг — вдвоём мы пересекли горы на Кольском полуострове. Назвал так он меня потому, что ещё в начале экспедиции, не имея подходящей для гор обуви, я растянул связки обеих стоп, и весь дальнейший путь для меня превратился в добровольную пытку. Чтобы не ныть от боли, я сочинял на ходу бурчалки и пыхтелки, и до конца тащил свой тяжеленный, как моя судьба-дылда, рюкзак — в рюкзаке лежали собранные в ущельях красивые, но слишком тяжёлые для пеших переходов камни. Ну а то, что я всё-таки, несмотря на запах железа и ржавчину, забавный игрушечный мишка, очевидно любому, кто читал мою прозу, такую добрую и уютную, хотя и по-звериному хищную и мрачноватую, как серое петербургское небо.
Вы думаете, почему люди так любят мягкие игрушки и называют их всякими ласковыми словами, вроде «эй ты, покорёженная железяка»? Да просто потому, что в нашей стране даже воздух пахнет добротными испанскими сапожками, и любви, как бы мы не суетились, на всех катастрофически не хватает. Любовь — это настолько странная штука, что иногда она похожа на розовые воздушные шарики, иногда на котлеты и стиральную машину «Индезит», но чаще всего на расчётный лист, который выдаёт бухгалтерия в день получки. Когда я устроился работать дворником на завод, после того как едва не умер от голода и чуть не съел свой солдатский ремень, мои шансы на счастливую личную жизнь сильно возросли, словно акции пресловутой компании «МММ» после легендарной рекламы, прокатившейся по всей стране. Но всё же, надо сказать, эти шансы значительно отличались от шансов моих сверстников, сидящих в мерседесах, которые каждое утро мимо моего участка въезжали на оптовые склады, словно американские танки на позиции вьетконговцев. Я сгребал сероватый снег, колол мутный городской лёд и в своём грязном ватнике был похож на беглого зэка. Директор завода каждое утро шарахался от меня, как педальный конь, завидев издалека огромный титановый совок, в который раб завода лимонной кислоты собирал мусор.
То, что совок был именно титановый, было удивительней всего: ведь совок — не самолёт, хотя душа его обладателя и парила над суетой Лиговского проспекта. Так и брело куда-то потихоньку то покалеченное, безногое время моей жизни, пока однажды совок не украли — позарились на его эксклюзивный материал. Тогда я был вынужден перейти на ручную работу — собирать мусор и собачье дерьмо рукавицами в прозаическое оцинкованное ведро, и время для меня словно грохнулось, поскользнувшись на льду. Из моей зарплаты даже чуть не высчитали какие-то деньги за пропавший злополучный инвентарь, но меня спасло, видимо, то, что я не лётчик, а деформированная железяка — Железный Винни.
С тех пор мне стало почему-то казаться, что к России, словно лев к обречённому рабу, брошенному в смертную яму, неумолимо приближается новый каменный век. Примерно в то время в протестантской церкви я повстречал некое странное существо: широкий лягушачий рот, жидкие волосы, удлинённые кошачьи уголки глаз и манера говорить всегда с болезненным пафосом. На что я тогда купился? Мы, мужчины, признаюсь, не намного умнее женщин, но, мне кажется, намного доверчивее. Ирина рассказала мне о своих неисчислимых бедствиях, и так началась моя, с позволения сказать, семейная жизнь.
Мой рассказ о ней может показаться вам небылицей — поэтому я буду краток. Мои родители выгнали меня с женой на улицу, но мы нашли выход из положения, хотя и жутковатый. Жизнь не только не казалась мне мёдом, но походила на дёготь, которым мажут ворота домов согрешивших невест. Я сторожил ночью мебельный магазин, а возвращаясь домой, мыл горы посуды, пил чай с батоном, делал бесконечную уборку, стирал, нянчился с ребёнком и ухаживал за парализованной старухой. Этот тяжкий уход был платой за наше проживание в ее квартире. Всё кончилось так же внезапно, как и началось. Ирина исчезла из моей жизни вместе с ребёнком, укатив к себе на родину. Если на небе есть Бог, то когда-нибудь он отправит меня в котёл с кипящей смолой за то, что я произвёл на свет сына. Но если Бог не слепая машина, вроде снегоуборочного комбайна — он, конечно, отчётливо видит и то, как я любил малыша. Настолько, что полтора года был снабжён по самые уши смыслом жизни. А вы думали, что смысл жизни дворника, как истина, в вине?
3.
Сидит тут один сказочный персонаж, громыхает железяками по клавиатуре — а чего громыхает? Лучше бы он бетон таскал на носилках к месту заливки на стройке! А то, понимаете ли, он (или я) всё ищет(у) смысл жизни. И на что он ему дался? Лучше бы деньги зарабатывал! Только такому субъекту деньги для чего нужны? Опять же, для смысла.
Сегодня как раз одну вывеску оформил детскому саду — скоро так и на новый системный блок накапает. А системный блок для чего? Чтобы было больше поэтов хороших и разных. А то все пишут или как Бродский, или как Кушнер. Это же читать невозможно, столько клонов! А жизнь пр-р-р-рекрасна несмотря на это. Мне так кажется. Вот сегодня дождь на башку падает на улице — тоже удовольствие для плюшевой железяки. А возле дома такая грязища — прямо как во Мшинском болоте на клюквенной тропе. И вообще зима скоро — замёрзнет всё к чертям, включая батареи парового отопления. Мой дом и мой город уснут здоровым сном пофигистов. Да и вся страна надолго погрузится в холод и тьму.
Но это, в целом, тоже хорошо, потому что в спячке жить приятней и даже интересней. Только дворников жалко: то, что для нас просто погода — для них труды праведные. Уважаю эту профессию! Если бы не был поэтом — пошёл бы снова в дворники. Писал бы метлой на асфальте письмена, фигачил бы снег лопатой, как ночью фигачу страницы Плутарха и Геродота, читаю наискосок и прикидываю, как бы это мне тоже что-нибудь такое написать. А зачем оно мне нужно?
Помню, была у меня одна знакомая, которая всё время мне задавала этот вопрос. И вот однажды она меня пригласила к себе домой. Оказалось, что живёт она в коммуналке, если жизнью можно назвать совместное существование с четырьмя сумасшедшими соседями. Впрочем, соседи были добрые — они только каждые пятнадцать минут дико кричали что-то нечленораздельное, раз в неделю перерезали телефонный провод, складывали в коридоре шмотки с помойки и по-доброму забили на уборку общей территории. Собственно, моя знакомая для того меня и пригласила, чтобы я деликатно настучал им по мордасам и слегка поднял таким образом её статус в квартире. Но психи оказались не простые, а с подковыркой. Недаром жили в центре Петербурга — законы знали и писать умели. Они грамотно пригрозили мне милицией и душевно пообещали разнести мой череп из ствола. Ствола у них, конечно, не было, но была огромная, тоже сумасшедшая, собака, а я, скажу по секрету, с детства боюсь этих друзей человека. Впрочем, все животные в этом логове были на одну морду, и потому мне пришлось охранять подругу даже ночью. Мы не спали, пили чай и говорили о семейной жизни. У меня подобная хреновая штука была уже в прошлом, и я старался осадить не в меру ретивую подругу. Но ей всё мерещились розовые воздушные шарики. Тогда я сделал ей предложение, за что подруга навсегда занесла меня в список особо опасных идиотов. Как выяснилось, у нее был чисто абстрактный интерес к семейной жизни. Мы лежали ночью на разных концах тахты и слушали пьяный бред соседей за стенкой — это и была наша планида. Вскоре наше общение перешло в безопасную телефонную фазу.
Между тем я все более рьяно занимался продажей вывесок. Я купил довольно дорогой компьютер, который при ближайшем рассмотрении оказался допотопной 486-ой железякой, и стал ночами сидеть в интернете, чтобы смысл жизни становился хоть немного осязаемей. Компьютер постоянно зависал, но мне казалось, что стоит написать незнакомому, невидимому человеку, и душа скользнёт по телефонному проводу, как совершенно реальный поезд с пьяными проводниками, суровым, как скала, машинистом и сонными пассажирами. Все эти люди свободно жили в моей голове всю ночь, и никто не пытался поставить диагноз такому странному симбиозу человека и машины, каким стали мы с компьютером за несколько лет, казалось бы, бесцельного существования. Вероятно, я действительно особо опасный идиот.
4.
Чем замечательно наше время? Хотя бы тем, что если у вас отказывает компьютер, вы можете не ходить в специальную фирму, а просто вооружиться отвёрткой и заняться делом. Если вы не забудете, в какой последовательности устанавливается жёсткий диск, ваша техника рано или поздно заработает. И упаси вас Бог вызывать мастера по ремонту компьютеров — он не только обдерёт вас, как липку, но может запросто из вашего Пентиума четыре сделать Пентиум один. По правде говоря, в Кита… в России то есть, мало что изменилось за последние сто лет — точно также нужно смотреть на улице в оба, чтобы вас не задавил добродушный пьяный, только теперь не извозчик, а довольный собой водитель мерседеса. Сделает это он не по злобе, а так, по небрежности, присущей нашей широкой натуре.
Время идёт по кругу, и точно так же, как и сто лет назад, надо позолотить волосатую лапу, если вы хотите ускорить оформление документов для продажи вашей дачи. Но мне-то проще: дачи у меня нет, а есть только воспоминания о том, как я с отцом на участке размешивал в железном ведре навоз и поливал могучие кабачки. Удивлённые соседи говорили мне возле колонки: «Да ты крепкий мужик, а мы слышали, ты инвалид». В ответ на это я что-то лепетал про железо и круговорот вещества в природе. На самом же деле, я был и остаюсь ловким малым — я умудряюсь предложить гардеробные номерки нашей фирмы даже тем организациям, у которых нет гардероба. Номерки идут нарасхват. Счастье должно быть огромным, и потому, если у вас, читатель, есть хоть какой автомобиль, пусть и с прогнившим днищем, а жена ваша носит норковую шубу, то почему бы вам, уважаемый, не помочь несчастному коту Базилио? Тем более что в отчётных документах всегда можно увеличить цену номерков раза в три, а их количество в четыре. Наше государство с великой радостью, словно епископ протестантской церкви, готово облагодетельствовать тех, кто вкладывает достаточно жизненной энергии в дело заботы о своём благополучии.
Что касается таких железных инвалидов, как я, то у нас всегда есть альтернатива: бритва, верёвка или просто окно двенадцатого этажа. Пока живут на свете дураки, обманом никого не удивишь. Если на Святой Руси человек начнет удивляться, то он остолбенеет в удивлении и так до смерти столбом и простоит, как говаривал еще Салтыков-Щедрин. Так что отложите к чертям эту повесть и ползите на кладбище, накрывшись белой простынёй. Новая революция грядёт, и стрелять на этот раз будет не «Аврора», а ракетная часть вполне боевыми тактическими ракетами. В эпицентре взрыва мои опилки расплавятся и превратятся в китайский нож с кнопкой. Точно такой же нож я на всякий случай ношу в кармане — разных гоблинов кругом хватает.
В этом я убедился, когда ездил в Астрахань к своей сердечной подруге. Наше виртуальное общение превратилось в виртуальную семейную жизнь, поскольку Астрахань — город безработных и нет никакой возможности быть вместе. Тем более что моя подруга инвалид и не может жить в петербургском климате. Словом, «вилы», как говорил один мой товарищ по службе в полку связи. Он давно умер от последствий службы и даже не оставил на меня завещания. Да и что бы мог он завещать, кроме поношенных штанов? Что вообще в этой стране нам завещано? Осенние сумерки, дождь, протекающая крыша, миска овсяной каши и безвыходная тоска по где-то там сияющей красе.
В поезде Петербург—Астрахань разудалые азиатские гастарбайтеры всю дорогу приставали ко мне с вопросом, почему я не женат. Я так и не решился достать свой нож и терпеливо сносил их рассуждения о том, что мужчина должен каждый день трахать жену и тогда… тогда она никуда не уйдёт. А куда уйдёшь от этой нашей Азии? Где здесь Европа? Заброшенные поля, глухие леса, а дальше и вовсе Сибирь и… лагеря-лагеря-лагеря. Эх, моя голова, железяка чёртова! И чёрный ворон кружит над поездом, что стоит в тупике. Пассажиры дремлют, попивают муторный железнодорожный чай да едят картошку с огурцами неслабой соли, ожидая, когда очередной товарняк с бесценным нашим лесом промчится мимо в Европу.
5.
Итак, Кушнер принял меня в свою студию. Для начала меня обласкали — сказали, что я гений, но надо быть ещё и Папой Карло. То есть требовалось забыть обо всём, кроме своей рахитичной музы.
Муза, однако, оказалась здоровенной девкой. Она посещала меня каждую ночь и шептала что-то по-своему — по-деревенски. В особо приятные для меня ночи, в подсобке мебельного магазина она раздевалась, и мы совокуплялись, как два вполне нормальных здоровых животных. Однако музе нужны были деньги, а в этом деликатном деле я ничем не мог помочь. Поэтому скоро крылатая подруга стала для меня неким эфемерным существом, которое диктовало что-то совсем странное, хотя предварительно мне пришлось полечиться от офицерского насморка. Я благополучно пролечился у венеролога, но у Кушнера меня тоже начали лечить — от другой неприятности. Опытные люди называют это звёздной болезнью. Мэтр считал, что я не прислушиваюсь к его советам и потому не расту. Сколько пуль и ядер в меня летело на разборе стихов! А я даже не пытаясь рубануть кого-нибудь саблей, терпеливо слушал, как написанные кровью строчки препарируют самым топорным образом?? После таких процедур больной был скорее мёртв, чем жив. Хотелось лечь и начать сучить ногами, изображая конвульсии, или просто орать грязные ругательства, но спасало то, что возле гардероба стояла дивная мраморная скульптура «Три грации», которая так меня волновала, что я забывал, на кого именно собирался орать матом.
Время шло, и я выпустил свой сборник стихов, который по сей день остаётся единственной изданной моей книгой. Весь тираж я тащил из типографии в рюкзаке и был счастлив, хотя отдал кровные триста долларов. Иногда мне кажется, что русскому человеку присуща какая-то особенная самоотверженность в денежных делах. Мы можем расстроиться, если нас просто опустили на деньги, но никак не оскорбили. Или наоборот — можем ликовать, если получили маленькую зарплату, но начальник на нас от души сорвал нервы, ведь теперь мы можем чувствовать себя жертвой, а в этом своеобразный кайф. Вот и я ликовал, хотя понимал, что исбээн в книге липовый, что работа не стоит таких денег, но зато я был приятно оскорблён в тот день самыми различными людьми— уж так совпало. Скажу, что и по сей день опасно, хоть и до боли сладко, называть себя поэтом — можно легко по физиономии схлопотать за такие тунеядские замашки — мол, поэтом можешь ты не быть, а трактористом быть обязан. Одним словом, мне пришлось изрядно повозиться с этой книжкой, которая оказалось, конечно, неудачной в литературном отношении. Вы думаете, я имею в виду подготовку к изданию? Да ничего подобного! Нет, массу усилий я потратил на то, чтобы раздать хотя бы третью часть тиража. Тогда меня впервые посетила благая мысль: «Стихи писать не надо!» И тогда я решил, что стихи писать не надо. Но, переписываясь с самыми разными людьми по электронной почте, я не мог никак себя обозначить для моих корреспондентов, кроме как «поэт и жуткий маразматик» — по этой причине пришлось снова взяться за стихи. В студии Кушнера радовались моим успехам, но, несмотря на это, разбор моих произведений уже начал походить не на Бородинское сражение, а на Курскую битву. Горы трупов могли бы валяться по обе стороны стола, если бы мне в руки дали хотя бы монтировку. Но наступил момент, когда для меня стало очевидным, что я есть тот, кто я есть. Я — Никто Нигде Не Живущий. Я вёл ежедневную борьбу со своими душевнобольным родственниками-соседями, с государством, со своей ленью, наконец, и в этой борьбе я побеждал. Рядом с моим диваном стоит компьютер на столе, под которым я прячу топор, и всё это, вместе с книжной полкой, занимает угол комнаты, где проходит моя жизнь. А вы думали, она уже прошла и я пишу мемуары? Ну фигвам — индейская изба, как говорил герой мультфильма. Жизнь продолжается. Вот сейчас я дослушаю безумную тираду моей мамочки, подавлю в себе приступ бешенства и снова буду писать стихи до утра. А родственники будут входить и выходить из комнаты, стучать и трясти каким-то барахлом, что-то кричать, а желудок у меня будет ныть от батона с чаем… а за стеной все также будет греметь лифт, но… это жизнь, между прочим, и это, и не самое худшее в ней — не зря же я ученик Кушнера. И во всем этом брезжит какой-то смысл. Я уже даже догадываюсь какой, но пока не скажу вам — а вдруг вы настучите в милицию!
……………………………………..
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Какие странные бывают вечера! Кажется, что ничего не происходит, но что-то происходит с сердцем — оно как будто растет именно в тишине. Созерцая горящую свечу, невольно уносишься мыслями в тот далёкий день, когда впервые увидел облака в земном небе.
Нас было двое: я и она. Трещины на плоскости белёного потолка предвещали бедствие, вечный плен, испытание судьбой, но во всё это не очень верилось, особенно, когда приносили рожок с едой полный еды и шептали слова, еще не знакомые, в которых слышался вой пурги, шум леса, плеск северного океана. Потом меня повернули на бок, и я увидел в окне небо, откуда мы так опрометчиво прибыли. Белые башни, лёгкие корабли, звери родного мира плыли в ярчайшей синевы глубине. Я закричал ей, чтобы она обернулась, и тогда она тоже увидела эту красоту, восхитилась, агукнула — сказала на птичьем языке, что нам, безусловно, повезло. Если бы она знала, как ошибается!
Нас рассматривали, таскали с места на место, трясли и, наконец, разлучили. С тех пор мы больше не встречались. Я знаю, что она где-то живёт, пытаясь выполнить задание, но сам я редко вспоминаю о цели нашего прибытия. Всё, чего я хочу, — это увидеть родной мир, или хотя бы встретить свою бывшую спутницу. О, как много хочется мне рассказать ей! Тридцать пять лет скитаний под земным небом научили меня быть сдержанным, таить слёзы и не слишком расточать улыбки, но мечта есть мечта. Я был обыкновенным маленьким человеком всё это время, и только воспоминания о древней родине, не переставая, тревожили душу. Как сейчас вижу горы и океаны, не похожие на земные. Хотя и земные поражают порой своим величием.
Единственное, что по-настоящему радует меня здесь — это небо. В его синеве таится напоминание о нерастраченных возможностях борьбы со смертью и хаосом, борьбы, которую я веду даже, когда не помню о нашей миссии. Я думаю, она тоже восхищается небом, хотя она-то, конечно, помнит о главном. Ещё я думаю: её карие глаза удивлённо смотрят на мир, и всякий раз она радуется, когда удаётся вырвать у косного земного материала хоть несколько кристаллов мудрости. Где ты? Ты старишься уже? Лицо твоё поблёкло от бедствий земных? Знайте же, читающие эти строки, что я по-прежнему люблю её, что я помню тот далёкий день, когда мы лежали, запелёнутые, в соседних кроватках и пытались, но не могли сказать друг другу о главном.
Когда-нибудь мы всё-таки встретимся, когда-нибудь вернёмся, уйдём однажды утром в это затянутое облаками небо, туда, где синева переходит в непроницаемый мрак. Там, в этой темноте, существует другой, безоблачный мир, и рождённые не умирают, ибо слово сильнее небытия.
………………………………………………….
КРЫЛЬЯ
Сегодня обнаружил под системным блоком таракана. Чем он там питался? Неужели моими мыслями! Срочно собрал все крошки в комнате. Сначала хотел их съесть сам, но передумал и скормил музе. Муза расплылась в блаженной улыбке и завалилась спать на мой диван. Никогда не думал, что музы так храпят! Пока она спала, я воспользовался её крыльями и немного полетал над городом. Город ужасен — в нём не видно ни одного моего читателя. Повсюду продаются жёлтые газеты и бананы. Я едва не запутался крыльями в проводах и решил, от греха подальше, вернуться обратно. Муза храпела. Тогда я достал палатку и рюкзак. Я хотел немедленно сбежать в лес, прихватив крылья, чтобы написать стихотворение под рулады соловьёв. Но тут в комнату пришёл мой братец играть в шахматы. Я спросил его, верит ли он в Бога? Он ответил, что нет. Тогда я спросил, кто же тогда, по его мнению, сотворил несчастного человека? Брат сказал, что человек произошёл от обезьяны... судя по брату, это так и есть. Только обезьяна эта умеет делать ход конём и рокировку. Брат сидел и хихикал. Я ему не стал говорить, что лично я произошёл от плюшевого медведя, а тот от самого Адама. Тут соседи начали сверлить стены. Брат стучал фигурами по шахматной доске. Прибежала маман и стала что-то кричать про то, что наш папаша антисемит, что она от него устала, и что нам пора мыть посуду самим... Муза, наконец, проснулась, удивлённо посмотрела на все это, вскочила, напялила крылья, ловко застегнув на спине, и выпорхнула в окно, громко чирикая. Так мне и не удалось написать стихотворение.
………………………………………………..
МОЕМУ ПЕРВОМУ КОМПЬЮТЕРУ
Здравствуй, старина!
Как здоровье? Вызывает ли вовремя специалиста твой новый хозяин? Скажи ему, чтобы не тянул с этим, приняв во внимание твой почтенный возраст. Как-никак тебе необходимо вовремя вправлять платы, а не то ты скончаешься, не дожив до времени, когда быстрые разумом внуки завоюют весь мир и подчинят себе человека.
А помнишь ли времена нашей молодости? Помнишь ли сколько дивных ночей мы провели вместе, сочиняя разные истории! Правда, ты часто впадал в ступор, и даже команда alt-ctrl-delete не могла вывести тебя из этого состояния. Тогда я поступал с тобой грубо, прости, такова жизнь. Надеюсь, сейчас тебя хотя бы не бьют молотком. С годами твой характер портился всё больше, ты приобрел привычку зависать в самый неподходящий момент и, наконец, стал настолько невыносим, что пришлось с тобой расстаться.
Я продал тебя всего за тысячу рублей, как Иуда своего учителя. Недаром я подозревал, что всякая сложная электроника имеет человеческую и даже немного божественную природу — ты очень походил своим упрямством на молодого еврейского проповедника. Но несмотря на это, ты был отзывчив и отвечал на каждое нажатие клавиши, подмигивал индикатором и радостно гудел. Мне было всё это ужасно приятно и наводило на мысли о стихах. И всё же я всегда мечтал расстаться с тобой, поскольку ты, признаюсь, тугодум. Это твоё свойство бесило меня — порой я готов был двинуть тебе в морду. А ведь чтобы приобрести тебя, чертова железяка, мне пришлось целый год питаться одной кашей и чаем, экономить на бумаге и авторучках и даже забыть про посещения кинотеатров. Наконец я нашёл тебя в маленьком магазинчике — неприглядного и дешёвого электронного монстра. Ну теперь-то ты, надеюсь, искренне любим своим новым обладателем. Хочется думать, что он вытирает с тебя пыль и не ругается матом, да и сама его любовь не переходит границ — этот добрый человек не пытается тыкать отвёрткой в твой разъём.
Думаю, тебе осталось жить ещё года два, но за это время ты успеешь раз восемь угробить операционную систему и нервы счастливого хозяина. Ха-ха… да уж, старость — не радость! Когда-нибудь я встречу твои платы на рынке у непросохшего с вечерней попойки жулика и вздохну о временах нашей искренней дружбы. Какие мы писали стихи! Увы, всё проходит, но я помню о тебе, так что не унывай и веди себя достойно, старина Первый Пень. Прояви максимум терпения и даже на самые безумные команды отвечай только ласковым упрёком, не требуя перезагрузки или, тем более, переустановки операционной системы. Помни: ты принадлежал поэту — и не выпендривайся, а не то хозяин в припадке ярости вырвет тебе индикатор.
Твой искренний друг Николаев С. А.
…………………………………………..
ПЕСЧИНКА, ЭЛЕКТРОН, ПУСТОТА
Время собирать мысли о словах и деревьях, мысли о птицах и воздухе, сказки о рыбах, одна из которых когда-то проглотила пророка Иону. Но время нельзя остановить даже таким ветхозаветным способом. Все суета сует, как и моя жизнь. Вот представляю: завтра кто-то нажмёт красную кнопку и полетят ядерные ракеты. Через двадцать минут на земле не останется ни стихов, ни людей, ни деревьев. Говорят, тараканы останутся. И всё начнётся сначала. Пройдёт миллион лет, прежде чем у тараканов появится разум, и ещё примерно сто тысяч лет, пока тараканы построят ядерные ракеты. Нет, не ядерные, а начинённые дустом. Или чем там ещё тараканов травят? И так до бесконечности.
Но это мечты о непрерывности жизни. А на самом-то деле, через семь миллиардов лет наше Солнце уже погаснет. Наступит на Земле космический холод, атмосфера исчезнет, не останется ничего живого. Одним словом, всему конец при любом раскладе обстоятельств, а мы тут сидим и переживаем, что кто-то сказал, будто мы не гении, и вообще, что-то лица у нас кривоваты. Земля — всего лишь песчинка, затерянная в Тихом Океане, а человек — это электрон в молекуле вещества, из которого состоит эта песчинка. И если только Бог захочет, он может превратить этот электрон в пустоту. Почему же эта бесконечно малая величина переживает о том, что хорошего кто-то сказал о стихах? Если бы мы жили хотя бы тысячу лет, то в десять раз большее, чем сейчас, беспокоились бы о том, как обеспечить себя деньгами, и, вероятно, устроили бы на Земле ещё более чудовищные войны, чем сейчас. Но бог нам отмерил чуть-чуть, чтобы мы свою жизнь воспринимали, как один день, и не беспокоились о вещах, необходимых для жизни, но, в сущности, мелких. Не стоит поэтам говорить о воздаянии за стихи — стихи надо писать просто потому, что они пишутся.
Слишком мало мы, эфемерные существа, беспокоимся о нашем существовании после смерти. А ведь именно беспокойство о загробной жизни и мысли о краткости нашего земного существования, ощущение эфемерности его — и есть настоящая причина искусства, источник вдохновения, а заодно и повод для множества сюжетов. «Мутят Иловайских больные вопросы: была ль рыжа борода Барбароссы?..» Но нас больше мутят другие вопросы. А выйти бы сейчас в парк и внимательно посмотреть на деревья — деревья спят и видят странный сон о незадачливом человечестве. Очень странный сон. Люди похожи на птиц и на камни одновременно — они вечно летят и вечно неподвижны. Деревья знают об этом слишком много. Я понял всё про деревья, когда жил с Птицей Гордой на маленьком островке на Ладоге. Там было только небо и сосны, там я был самим собой, а не своим персонажем, там не нужно было ничего доказывать, кроме того, что я способен быть частью природы. Птица Гордая бродила по островку, гибкая, тонкая и суровая, как финская природа. В этой женщине было слишком много неприступной красоты и почти мужской логики. Камни становятся песком. Птицы летят слишком далеко. Но среди них нет Птицы Гордой. Вот почему я знаю только то, что боюсь произносить слово «любовь». Жизнь — это вечный обман, пока мы живы и познаём её с помощью чувств. А тогда, на Ладоге, время почти остановилось.
……………………………………………………
На Новый Год я снова уехал в Астрахань к Шушаре Мудрой. Она уже не могла выходить самостоятельно на улицу. Было неловко жить вместе с её очень старой матерью, которая все заботы брала на себя и даже не позволяла мне подавать Шушаре костыли. И всё же эти месяцы в Астрахани были счастливыми. Между нами было понимание слишком большое, чтобы я мог назвать это любовью. Скорее, это была судьба. Но я ещё не знал, что это так называется, и вернулся в Петербург, чтобы прожить своё горе до конца.
…………………………………………………..
ЖЕСТОКИЙ ШАРИК
Века проходят мимо нас, как пьяные сантехники мимо театра. Мы, посланцы иного мира, чувствуем, что посланы сюда по какой-то глупой ошибке. Всё, что мы можем сделать, это выпить на кухне чай без сахара и пожелать друг другу как можно скорее отсюда убраться. Но впереди у нас половина жизни — вероятно, не самая лучшая половина.
Мы выходим на улицу: я и моя шариковая ручка. Ручка быстро направляется к ближайшей аптеке, бормоча что-то себе под нос, и я еле за ней поспеваю. «Подожди, не беги так быстро за миражами!» — кричу я, словно могу предложить что-то лучшее, чем старый рассказ про говорящую собаку. Но ручка упряма. Она бежит, поблёскивая своим чёрным облачением, и щёлкает пальцами через каждый десяток шагов. Наконец мы врываемся в аптеку.
Продавщица в белом халатике откладывает в сторону роман «Мёд и кровь» и презрительно смотрит на стержни, которые торчат из рукавов авторучки. Меня продавщица вовсе не замечает. «Спирт. Медицинский спирт!» — говорит моя писательница, делая вид, что собирается всего лишь растворять пасту, а не заливать горе в компании графомана. Я пытаюсь протестовать, но продавщица уже протягивает пузырёк. «Ах так! — возмущаюсь я, — тогда я иду за кока-колой. Пусть герои гибнут без меня!» — и бросаюсь на улицу. Теперь уже авторучка несётся за мной, но не может догнать. Мы оба тяжело дышим и оставляем на белоснежных листах февраля кровавый след, а между тем, во время этого бега века замечают нас. Они останавливаются, качают головами и что-то ворчат, улыбаясь нелепости попытки объять необъятное.
Злокозненная ручка, наконец, догоняет меня и бьёт по голове тяжёлым блестящим шариком. В последнюю секунду я вижу спешащих к нам людей с носилками и слышу свой собственный пронзительный крик, похожий на вопли героев Достоевского. Я падаю, тьма течёт в глаза, как пиво в глотку сантехника.
……………………………………………….
МИШКА ИЗ КНИЖКИ
После второго пребывания в психиатрической больнице, возможно, я впал в детство. А может быть, окончательно сошёл с ума. Не исключено и то, что я глуп. Ведь с некоторых пор я считаю себя плюшевым мишкой Винни. Я не только чувствую, как в голове моей шуршат опилки, но ещё и сочиняю сопелки, ворчалки и бухтелки. А также чрезмерно люблю своих друзей и предпочитаю мёд всякой иной пище. А ещё я люблю ходить в парк сжигать черновики — славное пиротехническое хобби! Всегда после этого сожжения излишков бумаги лёгкость на душе, освобождение от стыда за плохо сделанную работу. Пропахнув дымом костра, на котором сгорела рукопись, чувствуешь себя заново родившимся. Как бы там ни было, а все мы такие, какие есть, — две руки, две ноги и куча всяких комплексов в голове. Да, я ходил в горы, сплавлялся по рекам, писал книги, но не завладел ничем из того, что нужно для спокойной и сытой жизни. И мне не жаль, хотите верьте, хотите нет. Не пора ли мне поселиться в бочке из-под мёда и называть себя Пухогеном. Типа, отойди, прохожий, — ты загораживаешь мне солнце… А прохожий отвечает: иди ты на х… со своей бочкой! Берёшь бочку и идёшь на Южное кладбище: среди могил в мерцании светил одной медведицы я повторяю имя… не потому чтоб я её любил, а потому что мёд люблю безмерно… А как у вас, читатель, с мёдом? Есть хоть капелька?..
Конечно, я абсурден, но разве не абсурден мир, где мальчиков, начитавшихся историй про Кристофера Робена и Пятачка, заставляют друг друга убивать на войне и гноить на зоне. Я чего-то не понимаю, я плюшевый с опилками в голове, я только хороший друг, я дурачок в этом мире серьезных людей. Но я точно знаю, что однажды вернусь в свою книжку и стану жить самостоятельной, независимой от читателей жизнью. Как-никак я настоящий плюшевый медведь. Мне бы о сирени и соловьях, о звёздах и лунной ночи... а философией пусть Сова занимается. Заодно пусть расследует, кто оторвал хвост Иа-Иа! Вот кому я завидую, так это ослам. Никто не пристаёт к ним с философией, поскольку они по определению ослы.
Началось это всё с того, что Виктор попросил у меня в долг денег и, представьте, я дал, хотя мы только что познакомились, а выглядел Виктор весьма подозрительно. На следующий день на улице я встретил упрямца Лёшу, и выяснилось, что он лишился квартиры, настаивая на собственном мрачном мироощущении. Пришлось мне Лёшу приютить, и заодно я сочинил весёлую поговорку: «Если ты родился Ослом, это не значит, что ты всегда будешь стоять в чертополохе».
Постепенно у меня всё меньше оставалось мыслей и всё больше появлялось чувств, а также пустых горшков из-под мёда, поскольку я поил чаем всех, кто приходил в гости. Вскоре мне пришлось продать пишущую машинку, чтобы помочь Птице Гордой — ей нужны были деньги на лечение глазной болезни. Голова у меня постепенно округлилась, руки стали утолщаться и весь я стал какой-то плюшевый. Птица, проводя рукой по моему носу, шутила, что он совсем мохнатый и ворсистый, а Саша похлопывал по спине и говорил: «Крепись, дружище Винни! То ли ещё будет!»
И действительно, мне пришлось заложить в ломбард единственную приличную куртку, чтобы помочь одной одинокой старушке. Постепенно я забыл своё прежнее имя и стал откликаться на прозвища персонажа Милна. Милиционеры кричали мне: «Эй, плюшевый, почему не в зоопарке?» Вы можете считать меня идиотом, но ежедневно я сочинял что-нибудь новое, например: «На всех стихиях человек — то Пятачок, то братец Кролик». При этом я прекрасно понимал, что в наш век едят жаренных соловьёв, а иногда и живых людей, что человеку грустно, когда у него зарплата смешная. Я даже подумывал: что если научиться вертеть попой? Буду я тогда получать столько же, сколько Филипп Киркоров?
Определённо я сходил с ума и вот, наконец, сошёл совсем. Я поселился в крохотной дворницкой, на двери которой кто-то вырезал надпись «БОЛЬШОЕ ДЕРЕВО»; я перестал читать газеты и смотреть телевизор, поскольку от этого ворс на плюше вставал дыбом; я стал думать о вечном, а не о карьере и деньгах; я перестал ежедневно умываться, поскольку водопровода в дворницкой всё равно не было; а самое главное, я стал всех любить. Часто я думал: «Странная страна Россия! А может это не страна, а просто диагноз. Непонятно, почему умнейшие люди доходят до того, что собирают пивные бутылки у метро». И наконец, слезая с дивана, я увидел, что жизнь вокруг какая-то товарно-денежная. Но плюшевые медведи всегда летали на воздушных шариках. Это судьба, читатель, друг вы мой любезный. А вот ежели опилками раскинуть да пошарить по углам в моей комнате, то можно найти крошки от сыра, половинку сухаря и немного просыпанной когда-то соли. Вот такой у меня быт. То есть это называется высокая болезнь — почти сифилис в каком-то смысле. Кстати, моё любимое угощение — пирожное по-зоновски: две печенюшки и масло между ними. Нам ни к чему сюжеты и интриги, но если забить заряд в пушку туго, то можно угостить друга… в смысле долбануть из гранатомёта по Кремлю… сколько дадут? На всю жизнь печенья хватит! По выходным утром пайка — две печенюшки на зэка, если пахан не отберёт.
И вот жизнь потихоньку течёт себе куда-то, люди зарабатывают деньги, а я просто смотрю по утрам на солнце и отправляюсь подметать улицу, чтобы вкуснее был мёд, который обычно я съедаю на скамейке в городском скверике. Один раз меня даже опубликовали, но, к счастью, это не принесло никакой славы, кроме появления нескольких язвительных критических статей, никем, впрочем, незамеченных. И всё-таки жизнь плюшево-полосата и пахнет не только керосином, но и французскими духами, хлебом со сливочным маслом, медовыми пряниками, разнообразной довольно приятной чепухой… На этой ноте хорошо броситься с моста в тёмную Неву, покрепче привязав на шею гирю, — особенно в такой солнечный весенний день… ой, нет! Это не я сказал! Это скрежещут железные опилки у меня в голове! Скрежещут они о том, что однажды я набрал где-то в районе Тосно целый рюкзак сена и повёз домой. В электричке ко мне привязался контролёр, но штраф платить было нечем. Тогда контролёр начал допытываться, что у меня в рюкзаке. Когда я объяснил что и зачем… а затем, что я собирался съесть это сено… Сдали нервы контролёра! Сдали! Ушёл не солоно хлебавши.
Включаешь телевизор — бред по всем каналам. Опилки напрягаются. Вместо ангелов — «олвэйз» с крылышками, вместо Господа Бога — Петросян, вместо причастия — «Дом-2». Пряжка желтая, ужаса сводчатый офис. Куда податься одинокому медведю? Уйти в тайгу, построить избушку и охотиться на зайцев. Правда, я плохо вижу и стреляю всегда мимо. Жаль. Конечно, я понимаю: виноваты не «мерседесы», а сказочники. Главный сказочник у нас президент. Экономика, говорит, возрождается. Так и я могу сказать, что у меня опилки оживают. Вот-вот стану человеком. Брошу скорбеть о плюше, лысину шиньоном залатаю, опилки разогрею в микроволновке, буду ходить по городу и орать: «Господь, аллилуйя! Покайтесь Иисусу!»… Но мой адрес не дом и не улица, а Сырой бор и Пухова поляна. Через канаву налево, за гнилым пнём третье дерево…
На свете счастья нет, но есть мёд и плюшки. И, как сказал наш великий философ Геропят, всё течёт. Включая мысли о мёде, сам мёд и бочкотару, которая проплывает мимо по реке.
Слава Великому Распределителю Мёда! Тут необходимо подробнее упомянуть об этом невидимом камне преткновения всякого пешехода, который забрёл в наш лес.
Никто никогда не видел Великого Распределителя Мёда, но все уверены, что он есть. При этом многие почему-то надеются, что Великий Распределитель абсолютно слеп и не замечает все те их личные художества, которые делают мёд самым дефицитным продуктом на земле. Может быть, мёд стал такой редкостью потому, что большинство не очень плюшевых созданий нашего прагматического леса уверено: чем больше отбираешь мёда у ближнего, тем слаще у тебя в голове. Они совершенно забывают, что при этом мёд превращается в серную кислоту, в дёготь или, в лучшем случае, в солёные огурцы.
С возрастом я прихожу к выводу, что людям очень удобно называть мёд настоящего жёсткими корками, хотя в душе-то все понимают: мёд — это мёд. Умалив ценность мёда, не надо никому воздавать должное: ни дедушке Прапуху, ни Великому Распределителю Мёда, ни даже бомжу из подвала, который тоже добывает свой мёд, собирая на помойках картон и алюминиевые банки из-под жутковатых напитков.
У меня ни мёда, ни чугуна, ни стульев — сижу на мусорном ведре и строгаю на Пенте четвёртом бухтелки о райской жизни в государстве Соединённые Штаты Китайской Республики Израиль... Но пасаран! Ей гряди! Ты, вообще-то, клюв не вешай, Сова-Птица Гордая. Хотя, вру — есть у меня стул: стул-эпилептик, сделанный из стула и табуретки, гибрид, мутант в пятом поколении — садишься и летишь вместе с обломками под стол. А родители склеивают обломки, ставят стул на место и снова живут, как раньше.
А как ты, читатель, переживаешь эту вековую русскую тоску? Пьёшь текилу? Или покупаешь лотерейные билеты? Есть ещё хороший способ: на кофейной гуще гадать о том, когда в России появится очередная новая конституция. Помню, в армии я всем офицерам открывал устав и тыкал в строчку: «Каждый военнослужащий имеет право на восемь часов сна...» На это офицеры мне тыкали в другую строчку: «Кроме чрезвычайных обстоятельств...» Чрезвычайные обстоятельства длились два года. И кажется, они так и не закончились для меня. Я стал вечным часовым возле моего компьютера... разводящий Смерть снимет меня однажды с этого поста и отправит на дембель в райские кущи. То-то я оторвусь! Наемся яблок до отвала первый раз в жизни, не считая тех мрачных дней, когда я разгружал вагоны на овощебазе. А пока у меня в комнате обнаружилась банка огурцов, пакет из-под кекса и крошки под столом. Медведь сосёт лапу. Кролик и Пятачок ушли на базу. Ослик Иа-Иа чешет репу над Кафкой. Сова курит дурь. Словом, май — весёлый месяц.
Ой ты гой еси, добрый Плюшевый, не ходил бы ты, медведь, во солдаты. Вот уж действительно, если бы я не ходил во солдаты, то не стал бы плюшевым сочинителем бурчалок. Стал бы директором фирмы. Имел бы нормальную жену и кучу детей. И был бы вполне приземлённым человеком с хорошим пищеварением. А так я похож на плюш без Медведя. Одним словом, спасибо нашему ротному и капитану Милешину, и сержанту Добрякову, и полковнику Черепанову… Фамилии-то у них какие чудесные! Железные опилки высыпали в ящик. Плюш пустили на тряпку для мытья казармы. Пластмассовые пуговицы-глаза пришили на мундир. Но память о Медведе жива. Каждый день миллионы людей повторяют: Пинни-Вух!.. извините!.. Винни-Пух!.. И самое удивительное, что реальный мир до сих пор существует. И в нём я больше всего люблю, помимо людей, весенний лес, порхание бабочек над цветами, запах хвои и вереска, грозу…
На небе живут воздушные медведи с белыми крыльями. Мёда там завались и можно спокойно заниматься творчеством. Вот уж где я обязательно напишу свой бессмертный роман "Мёд и кровь"!!! Я даже придумал эпиграф, вернее, вспомнил: «Сидели три медведя на липовом суку...» За этот роман я получу Шнобелевскую премию и смогу целый год жить на Канарах, прихватив с собой личную железнодорожную цистерну мёда и товарный вагон воздушных шариков. На Канарах я, как Солженицын, напишу проект переустройства России, только на медвежий лад. Первым делом запретим медвежью охоту и выдвинем лозунг «Мёд — медведям!» Вторым пунктом будет «берегите свинью — она Пятачок!», а третьим — «Каждому Кролику — отдельная нора!»... Осталось согласовать этот проект с Большой небесной Медведицей.
Я — поэт! Я хуже проститутки и сборщика налогов с уличных нищих! Я не произвожу ничего полезного — ни товаров, ни услуг, и это в то время, когда российская экономика загибается от бесследного исчезновения нефтяных сверхприбылей. И вот в такое время я пишу: «Не янтарный мед, но травы, горькие невыносимо…» или «Слышишь, в глубинах ночи синие звезды лгут…» От усиленной работы опилок вдруг выясняется, что жизнь падает по касательной к смыслу существования отдельно взятой личности, но никак не может с ним пересечься. «Никто не знает часа своего...» Сергей Николаев, он же Плюшевый, тоже не знает, но продолжает писать стихи.
Улица. Раннее утро. Автобус окатил меня грязной волной из лужи. У меня в ухе раздаётся странный рифмованный писк: «Я па-а-а-мя-а-а-тник во-о-о-здви-и-и-и-и…» На меня смотрит мент на перекрёстке и как-то нехорошо чешется. Очевидно, я похож на блоху или на какую-то иную мелкую зловредную тварь... Где-то гудит сирена скорой помощи…
…………………………………………………………..
ЭПИСТОЛЯРНОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Дорогая Таня!
Море нападет на песок с яростью, свойственной скорее человеку при нападении на море. Сотни тысяч труб сбрасывают испражнения городов в эту, всё ещё необузданную, стихию, но здесь я не помню об этом, здесь только волны, лес и мои чертежи. Я уже изобрёл, кажется, всё, необходимое для жизни, вычертил прутиком на песке теорию неовероятностей и схему кухонного переваривателя пищи, но мысли всё приходят и приходят мне в голову, а прилив добросовестно стирает чертежи и формулы.
К счастью, сюда ежедневно прилетает вертолёт, и, пока я сплю в своём ветхом сарайчике, инженеры переносят на бумагу изображённое на песке. Иногда я просыпаюсь раньше обычного и отправляюсь к ним узнать новости. С тех пор как я поселился здесь, там, в проклятом Богом мире, была большая война, террор и ещё какая-то Переделка, а я всё покрываю песок формулами, чертежами, важными сообщениями, идущими из глубины моего сознания.
Веришь ли, дорогая Таня, я почти счастлив! Правда, мне очень не хватает женского тепла твоего трансформатора. Рыбонька моя, я ещё не стар и надеюсь тебя когда-нибудь увидеть. Но пока я живу естественной жизнью, мой долг — чертить и записывать то, что посылает Бог, охотиться на уток, собирать грибы и ягоды, рыбачить…словом, жить, как и должен жить художник.
Согласно теории неовероятностей, мы должны скоро увидеться и ты полюбишь меня, если у тебя есть хоть что-нибудь человеческое: ноги или голова, например. Я сам недавно видел, как пролетала над морем стая настоящих уток, и с тоской подумал о твоей биомеханической природе.
От этих мыслей на глаза мои навернулись слёзы любви. Душа до того взыграла, что сам собой на песке вышел чертёж термоядерного реактора. Инженеры дали мне за это клочок бумаги, на котором я и пишу. Милая Таня, что ты делаешь, когда не переводишь с древнерусского на древнееврейский «Слово о полку Игоревом»? Есть ли у тебя хоть какая-то писчая бумага?
Здравствуйте, Незнакомка!
Увидел ваше объявление в сети и вот, спешу познакомиться. Я — дебил и мерзкое животное. Так говорит моя маман. Я часто бьюсь головой о шкаф, а шкаф этот очень дорогой. Маман работала всю жизнь, чтобы его купить, а теперь ей приходится терпеть моё присутствие в квартире, хотя мне, как она говорит, давно пора завести… вы думаете собаку? Нет, не угадали — семью! Бац-бац-бац — это я опять цепляюсь головой за шкаф, потому что иначе мне не пройти к дивану. А в остальное время я улыбаюсь и рекламирую по телефону косметику. Сам я эту косметику не видел, но менеджер говорит, что ею хорошо замазывать синяки. Вот бы мне хоть немного этой дряни! Дебилу, почитывающему Овидия и Плутарха, всегда есть, что замазать, — помимо того, что я цепляюсь головой за шкаф, родственники часто ставят мне фингалы. Правда, фингалы быстро рассасываются. Говорят, излучение моего компьютера этому способствует, поскольку он весьма старой модели. Увлекаюсь ятем, что пишу стихи. Стихи выходят ужасные: «Дым над Россией, дым / Я умру таким молодым….» Из еды я люблю сушки и подсолнечное масло — больше ни на что мне денег всё равно не хватает. Это все потому, что я… ха-ха-ха-хи-хи…
Пишите.
Плюшевый Медведь с железным наполнителем.
Привет, Алла, алмаз моего бреда!
Думаю, мне пора перестать вас называть незнакомкой и перейти на ты. Выходные прошли бездарно — ничего путём не написал и думал о тебе. Ночью сны всякие снились о конце света и Судном дне. И в самом деле: у меня закончились сушки и заварка. В мозгу почему-то второй день туман, как в Лондоне. Снилось, что в тумане крадётся мистер Холмс и бьётся головой о стены российской бюрократии. Как я дошёл до такой жизни? Да очень просто: от жизни такой сунул два пальца в розетку и притворился железякой Пентиум четыре. Теперь вот хожу и улыбаюсь всё время. На улице глубокая осень. Вчера звонит подруга Птица Гордая и спрашивает, поедем ли мы за клюквой. А я ей говорю, что в такую погоду даже танк из гаража не вытаскивают, не то что покалеченного инвалида. На этом наш разговор и закончился бы, но выяснилось, что Птица Гордая должна мне пятьсот рублей, про которые я совершенно забыл. Представив, сколько сушек и масла можно купить на эту сумму, я начал бегать по комнате и напевать парам-парам-пурум-пурум-бац-бац-бац — это я опять головой о шкаф ударился. Тут вошла моя маман и стала читать проповедь: мол, ты дебил, мерзкое животное, шкафодробитель и тряпкораздиратель... ну, тут я не сдержался и сказал маме... ну ничего я не сказал, а только кинул табуретку, но промахнулся. Нет, счастье не идёт мне в руки. А говорят, пуля во степи — казаку маман.
Пиши.
Вечно твой Нержавеющий Плюш
……………………………………………………..
ПАСТЕРНАК
В семь утра проснулся — до выхода на работу ещё два часа. Перечитываю Пастернака. Дивные вещи пишет, дивные — всё о счастье. Кажется, этот счастливый человек всю жизнь был густо окружён разными людьми, потому что счастья в одиночестве как-то не получается. Но счастье оно само по себе. Как жизнь. Возникает оно — от Духа Святого или от способности человека сопротивляться обстоятельствам. Лёг, сложил руки на груди и сказал: «Я несчастный!» И всё: ты — несчастный. А ещё для счастья необходимо заниматься каким-то важным делом. Например, я, Сергей Николаев, доказываю, что один в поле воин и может быть хорошим поэтом, которого не сломаешь никакими законами российского бардака. А что доказываете вы, читатель? Я не спрашиваю, записались ли вы в добровольцы, но есть ли у вас осознанная цель? Знаю, знаю, у большинства людей её нет. Жизнь ради самой жизни. Может быть, поэтому мои родственники такие мрачные люди. Единственная их цель — это наполнить желудок. Вот почему в квартире с ними жизнь превращается в пытку. Только Пастернак улыбается мне в семь утра.
…………………………………….
СЛОНОПОТАМЫ
Я долго думал и понял в чём дело: Россию захватили Слонопотамы. Они, как и положено, ненавидят наш лес и нашу культуру, очень хотят слопать всё живое вокруг, а так же накупить побольше мерседесов. Лично я уже пытался перевоспитывать Слонопотамов, но из этого, конечно, ничего не вышло, кроме фингалов под глазом, порванного плюша и глубокого разочарования в силе слова. Как нежный плюшевый медведь, ответственно заявляю: «Бойтесь Слонопотама!». Впрочем, истинный Слонопотам — внутри нас, и неуловим, как ветер, бьющий в лобовое стекло «мерседеса».
………………………………………
ТРАКТИР «У МАНИ»
1. РЫБКИ
Рыбки живут в дорогом аквариуме на специальной тумбе. Хозяева называют их «дурашками», «крошками» или «проглотами». Рыбки слишком часто едят и потому постоянно подыхают, как если бы их травили хлоркой. Но хозяева покупают новых. Остановить процесс питания и умирания рыбок невозможно — в доме всегда найдётся курица или крабовые палочки. Гости любят фотографироваться на фоне аквариума, что вызывает у рыбок манию величия. Мелкие цветные твари раздуваются от гордости, перестают размножаться и начинают рвать друг другу хвосты. Особенно усердствует всякая мелочь вроде петухов — этому пролетариату нечего терять, кроме комплекса неполноценности и сомнительной репутации. Иногда в трактир приходит малоизвестный поэт Николаев и предлагает бросить в аквариум пару таблеток циклодола. За это рыбки ненавидят Николаева и забиваются в кусты водорослей при его приближении.
2. МАНЯ
Хозяйка Трактира. Красивая брюнетка с крашеными в густой чёрный цвет волосами. Очень любит пить пиво и петь песню «Чёрный ворон». При этом подыгрывает себе на гитаре, отчего уши гостей сворачиваются в трубочки, а глаза неестественно выпучиваются. У Мани прямой нос и полные аппетитные руки. Когда она говорит, то слегка вскидывает голову при каждой своей шутке. Получается жуткий танец вроде пляски Святого Витта — шутит Маня часто. Иногда её шутки заканчиваются всеобщей белой горячкой с суицидальным базаром. Когда Маня сидит на кухне и курит свой Winston, гостям хочется стрелять, куда попало, из кольтов. Кольтов нет, но газовая винтовка у Фролито нашлась — он продырявил все картинки на стенах и едва не раздел Маню при всём честном народе. Родом Маня из Краснодара. Она слегка бравирует своим украинским акцентом. Её любимая шутка: «Где хохол прошёл, там двум евреям делать нечего». Под евреем подразумевается малоизвестный поэт Николаев. Правда, он никуда и не ходит, поскольку тугодум и склонен к маниакальному стихосложению. Николаев почему-то никак не может понять, почему Маню так любят женщины. Женщины, действительно, тают, когда Маня начинает вилять задом и театрально заламывать руки под металлическую музыку. «Курица в моём исполнении — это песня», — говорит Маня и шутя готовит великолепный ужин. Он состоит из покупных салатов и упомянутой курицы, печально окончившей свой век в духовке. Маня — великая любительница сидеть в интернете и перекидываться записочками с одинокими мужчинами. Она вылавливает самых безумных из них и зазывает в Трактир. Трактир — однокомнатная квартира в точечной многоэтажке. Эта многострадальная квартира дрожит, как пудинг на вибрационном столе, и не выдерживает наплыва гостей. Соседи давно угрожают вызвать милицию, заложить фугас у лифта, порвать всех в клочья и т. д.. Однако никого это не пугает. Особенно Маню.
3. ДИКАЯ БЕЛКА
Дикая Белка может говорить, не останавливаясь, часами. Она страстно влюблена в Маню и слышать не хочет о мужчинах. Однажды малоизвестный поэт Николаев попытался чмокнуть Белку в щёчку и тут же получил мобильником в ухо. Слава богу, Белка живёт в далёкой Вятке и к Мане заявляется лишь изредка, махнув автостопом через половину страны. Для всех загадка, как она при этом общается с любвеобильными дальнобойщиками, но Белка, похоже, ничем не озадачивается — она вваливается к Мане с рюкзачком и тут же радостно объявляет, что сегодня останется ночевать. Но сначала Белка пьёт пиво, поправляя на остреньком носике круглые очочки образцовой преподавательницы вуза, и, вздыхая, томно смотрит из-под красноватых век диким взглядом на свою возлюбленную. Белка болтает безумолку до четырёх утра, пока измождённая Маня не падает, наконец, под стол и не засыпает крепким мужским сном. А на фиг, скажите, гетеросексуальной Мане лесбиянка?
4. КОСТЯ
Костя — это Манин муж. Работает системным администратором в большой фирме и очень устаёт. Чтобы расслабиться, он сидит в комнате и смотрит самые разные фильмы, в диапазоне от Антониони до порнухи, пока на кухне резвятся и буйствуют завсегдатаи трактира. Иногда Костя выходит на кухню и тут на него, как коршун на ягнёнка, нападает Маня с требованием спеть. Песни у Кости что надо — жёсткий постпанк! Костя взъерошивает непомерно огромный чуб, смотрит на окружающих бесконечно равнодушным взглядом закоренелого пофигиста и, взяв гитару, поёт «Я работаю один за всю страну…» или «Хули, хули, хули, хулиганы, хули вам надо от меня?..» Публика в диком восторге бьёт бокалы и дымит сигаретами, как локомотив на полном ходу. Наконец Костя тоже заводится и начинает рассказывать какую-нибудь байку о своих приятелях-наркоманах или о каком-нибудь позабытом всеми концерте известной группы. При этом Маня повисает у него на шее, чмокает в подпорченные временем и алкоголем ланиты и кричит через каждые тридцать секунд: «Костя, ты гений!». Никто из гостей не сомневается в том, что Костя — действительно гений. Утомившись, он уползает обратно к телевизору. Гости на кухне беспрерывно ржут.
5. РИТТА
Ритта тоже лесбиянка и тоже любит Маню. Она может часами пить с ней пиво на кухне и слушать панк-рок, дымя Винстоном до часу ночи, пока у обеих не начинает кружиться потолок в глазах. Ритта на вид довольно тщедушная девица с хитренькими глазами и осторожными кошачьими движениями. Когда к ней пристают посетители трактира, она смотрит на них слегка ошалело и говорит, что у неё с мужчинами «никогда не было» и что она стесняется, после чего рассказывает какой-нибудь анекдот с упоминанием таких интимных деталей, что небу делается жарко. Поэт Николаев охреневает, глядя на это существо, и с опаской пытается проверить женщина она или нет. Для этого он гладит Ритту по голове, но, услышав глухое ворчание, прячется за широкую Манину спину и начинает бубнить стихи.
6. ФРОЛИТО
Дичайшее и нелепейшее создание природы, бородатый еврей с орлиным носом, поразительно похожий на Христа. Один взгляд на Фролито наводит на мысли о духовных подвигах. Однако не успеет посетитель трактира перекреститься, как уже видит, что Фролито пытается раздеть кого-нибудь из женщин или намекает поэту Николаеву, что не прочь и его поиметь. Тут же Фролито успевает ввернуть несколько достаточно глубоких суждений о Кафке и спеть остроумно перелицованный куплет известной песни. Когда-то Фролито лежал в психиатрической больнице, чтобы закосить от армии, и был признан невменяемым, но теперь и сам Господь Бог не сможет с уверенностью сказать, псих он, или сексуальный маньяк, или позер, или гений импровизации. Или наркоман. Иногда он выдаёт такие поразительные строчки, что малоизвестный поэт готов броситься ему на шею, хотя и не готов отдаться за рюмку водки. Фролито в любое время готов трахать всё, что шевелится. Он до такой степени всех достал своими грязными намеками, что был изгнан из трактира навсегда. Однако через неделю Фролито был прощён — а что с него возьмёшь? Гений, творческая личность.
7. МАЛОИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ НИКОЛАЕВ
Самый загадочный из посетителей трактира. Говорят, что Николаев участвовал во взятии Москвы Наполеоном, трахнул наложницу турецкого султана, летал на Луну, дважды отрубил голову Иоанну Крестителю и провёл два года в концентрационном лагере. Николаев давно всем надоел со своими мрачноватыми стихами, но вообще-то это добрейшее существо. Он сильно сутулится, щурит близорукие глаза и слегка шепелявит, как будто при взятии Москвы ему выбил зубы Пьер Безухов. И действительно, в передних зубах у Николаева огромная дырка, отчего он смахивает на зэка, тем более что всегда одет в какие-то помятые нестиранные тряпки. Николаев вечно голоден и уничтожает в трактире всё съедобное со скоростью элетромясорубки. Но ему многое прощают за умение выслушать собеседника. Этому Николаев научился в психиатрических больницах, где его долго лечили «от головы», но вылечили только от позитивного взгляда на действительность. О чём бы ни говорил малоизвестный поэт, он обязательно завершает речь фразой «вот такая вот хрень — нет в жизни счастья!» После чего он глотает какие-то таблетки и смотрит в окно. Николаев очень сексуально озабочен и мог бы стать жертвой Фролито, если бы не природная склонность к трезвому образу жизни.
8. ЛЮБА
Секс-бомба трактира «У Мани». Любу хотят все и всегда. И только Фролито не пытается к ней приставать. Чем объяснить этот феномен? Душа Фролито — потёмки. Люба — гладкая и длинноногая девица, миловидная, но не красавица. У неё маленькие узкие глазки, но под этой малопримечательной внешностью таится необузданная сексуальная энергия. При этом Люба умна и пишет неплохие стихи. Она нравилась бы даже поэту Николаеву, но… когда эта восемнадцатилетняя поэтесса открывает рот, могут покраснеть даже пьяные портовые грузчики. Люба сыплет такими откровениями, что сама хозяйка трактира, видавшая виды Маня, слегка давится пивом и просит Ритту прибавить громкость на проигрывателе.
9. ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ
В трактире у Мани бывает много и других посетителей. Тут лапают Дикую Белку и Ритту, засматриваются на Любу, шарахаются от Фролито, посмеиваются над малоизвестным поэтом, но в целом весело проводят время. Маня наливает всем чай из натуральной воды Ганга и зажигает ароматические палочки. Костя кричит, чтобы закрыли дверь на кухню, — дым же идёт, и пьяные вопли надоели. А кто не пьян, когда Костя уже спел свой хит «Я люблю свою машину!» и пошла такая пьянка, что даже все огурцы закончились? Но тут спасает положение Ритта, которая всегда готова сгонять за пивом, или Фрол неожиданно достаёт откуда-то из-под стола коробку вина и только загадочный Николаев по-прежнему сидит, как сфинкс, и наблюдает всеобщий бедлам. Все эти люди — люди двадцать первого века, все они познакомились через Интернет стараниями Мани. Все они отлично знают слова коннект, забанить, кликать и др., но плохо соображают, откуда берётся молоко. Николаев подозревает, что молоко делают на химических заводах. Возможно, он прав — автор этих записок сам никогда не видел, как доят корову. После третьей коробки вина посетители трактира обсуждают рост российской экономики, но после шестой приходят к выводу, что тут какая-то подстава и непонятно, как может расти то, чего нет. А что есть? Есть трактир у Мани. Никто из посетителей не работает в сфере производства чего-либо. Даже поэт Николаев… ну, этот вообще только пишет стихи. И почему он всегда такой голодный?
10. ПСИХИАТР ПЕТРОВИЧ
Вообще-то, он никакой не Петрович, а Райзман Давид Абрамович. Вызывают его измученные криками и музыкой соседи трактира. Петрович (или Абрамыч?) вваливается в трактир с двумя санитарами и опытным взглядом ищет психа. На ногах у Петровича рваные кроссовки, под халатом ещё более рваный тренировочный костюм. Но костюм никто не видит, а кроссовки ещё каши не просят. Оценив обстановку, Петрович понимает, что психов много. Усталого психиатра приглашают за стол. За стол так за стол! После третьей рюмки Петрович начинает рассказывать анекдоты про нелёгкую долю психиатра. Всем интересно, даже Костя оживляется, обнимает Маню и стучит стаканом по столу. Потом Петрович отзванивается в больницу: «Ложный вызов! Нет, не могу. Занят!» Санитары переминаются с ноги на ногу в прихожей. Дым стоит коромыслом, и через час Райзман уходит из трактира нормальным человеком — то есть в меру пьяным. В Петербурге уже ночь и фонари освещают большие лужи.
………………………………………….
ЧИЖИК-ПЫЖИК
Вот и белые мухи отлетались. Днём на улице жарко и тревожно хорошо, хотя ещё конец февраля и сугробы только начали таять. Грязь возле моего дома расплылась огромным болотом, которое приходится обходить, чтобы добраться до остановки. В голове шумит ветер перемен. Ветер, ветер, где ты был? На Фонтанке... Чижик подозрительно улыбается. Может быть, его опять украдут пьяные студенты? Скоро весна всё-таки!
Во Дворце бракосочетаний сегодня большая, толстая и очень добрая тётка чем-то напомнила мне богиню домашнего очага. Парадокс, но честь украсить вывесками сие богоугодное заведение выпала именно мне — разведённому шизику, у которого с пенсии высчитывают двадцать пять процентов алиментов и которому при любом раскладе никогда не жениться. Некто Фрол, по слухам, грозится меня отыметь за гнусный пасквиль. Хотя это был всего-то шуточный стишок про его неуемную плотоядность. Видимо, я буду последним объектом домогательств Фрола. Навыки ушу ещё не совсем утеряны.
Жизнь полнокровна, как хохлушка-проводница из Мариупольского поезда на Московском вокзале. «Восемьсот рублей! Таможня, как собака, рылась по вагонам!» — говорит она мне, намекая на возможность уничтожить посылку с вывесками. Тихая моя родина! Мой адрес СНГ. Не дом и не улица. Я живу на краю пропасти с упоением приговорённого к Тарпейской скале. Старейшины Римской республики, позвольте представить вам Плюшевого Медведя с горячей грелкой в груди и неуместными проявлениями чувства юмора. Старейшины молчат и переглядываются. Ну целуй меня, целуй, молодой маньяк Фролито! Хоть до боли, хоть до крови! Всё равно я гожусь только на изготовление костной муки и котлет для людоедов. Циклопы уже потирают руки в ожидании ужина? Их зовут Госдума, Кабинет министров и Совет Федераций. У них отвратительная отрыжка и дурной запах изо рта — они жаждут крови населения. Я планов наших люблю громадьё! Пуха и зрелищ каждой домохозяйке!
Плачут бедные сироты в канализационных люках и подвалах. А воз и ныне там. Лебедь, рак и щука давно помирились и сидят в Монако за бутылкой бургундского урожая 1934 года, 24 тысячи 675 долларов за бутылку. Мы тоже помирились и сидим на пятиметровой кухне в хрущовке за бутылкой Путинки.
«Ты меня уважаешь, Плюшевый?» «Я всех уважаю топором в лоб, рыбонька моя, щучка». Топор лежит у меня под столом. На двери моей комнаты висит табличка «Кабинет». Это называется «расширенное ядерное сдерживание». Помогает слабо. Американцы вот-вот подомнут под себя остатки нашей государственности. Фрол изнасилует меня в лифте и выбросит в мусорный бак. Муля, не нервируй меня! Это не человек в баке, а кукла Барби без ноги. Весенний ветер разносит опилки по двору. Засаленный плюш бомжи упёрли на чердак в качестве подстилки. Где же ты, Чижик-Пушик? На Фонтанке...
…………………………………………………..
ХАНА ГОЛУБОЙ МЕЧТЕ
Вот что сказал великий Винни-Пух о смысле мёда: «Экзистенция мёда пропорциональна его консистенции!» Не знаю, что он имел ввиду, но я, как тоже медведь, ни за что бы не отказался от хорошей консистенции липового меда.
Итак, весна... у пчелы, как у пташки, крылья... Нет, всё-таки приятно выйти весной на улицу и, проходя под аркой, заметить бомжа возле мусорного бака. Бомжи прилетели! Скоро апрель! И такая подлая мыслишка: «А хорошо, что я — не этот бомж!» Хорошо-то хорошо... но кто сказал, что есть большая разница? Вон Ходорковский ещё вчера был миллиардером, а сегодня на зоне рукавицы шьёт. Правда, его как раз жалко. Не с теми поделился. А что, в России всё в одном флаконе — и миллионы с фуршетами, и пайки с рукавицами. По-нашенски это называется «карма».
— Что это он странный такой?
— Карма у него такая!
Нет вопросов, как говорится. Если хочешь мёда, лучше уехать куда-нибудь на Псковщину, купить домик и завести пасеку. Я однажды даже в ученики к пасечнику подался, но оказалось, что пчёлам мой запах не нравится, а это значит, что на карьере пчеловода можно сразу ставить крест.
Хотел я и в рыбнадзор податься, но в первое же дежурство не поладил с местными браконьерами. Оказывается, местные браконьеры — это вроде как не браконьеры, а рыбаки, — их трогать не положено. Но кто же знал! Короче, хана голубой мечте. Говорят, что и в Сибири нынче экологическая обстановка плохая, — негде скрыться дикому медведю, чтобы сочинять свои сопелки. Гнездо что ли свить на дереве? А что? Провести электричество, компьютер поставить... И никто не будет вмешиваться в творческий процесс. А ещё можно уйти в какие-нибудь пещеры... вот у нас под Питером есть Саблинские пещеры — они, правда, искусственного происхождения, но довольно большие, можно и заблудиться. Вот бы где стихи писать! Через десять лет выходит такой медведь из пещеры — весь белый, глаза белые, слепые, борода до пят, ногти по двадцать сантиметров и скрюченные, а в лапах держит толстенный манускрипт и лыбится: типа, я памятник себе воздвиг нерукотворный!
Эх, мечты, мечты, где ваша сладость? В меду, конечно. Может, хоть вы, последний читатель серьёзной литературы, подбросите мне баночку-другую? А то ведь так недолго и лапы протянуть к чёртовой матери. Ну а всё прочее само приложится: талант, драйв, слава медвежачья и домик на дереве.
………………………………………….
ФАКТОЛОГИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
1.
Вот так это всё и началось: одна моя знакомая, владелец небольшого книжного магазина, наняла меня охранять по ночам подвальчик, заставленный стеллажами с разнообразным чтивом.
Вечером хозяйка запирала меня, опустив стальные жалюзи на двери. Жалюзи были похожи на броню и могли выдержать выстрел гранатомёта, а вот окна подвальчика защищала лишь слабая решётка, которая напоминала мне будни в психиатрической больни…
Это вам не в подвальчике спать, поставив у изголовья раскладушки огромную бейсбольную биту! Там, хи-хи, санитар на пути от столовой к палате заставлял меня несколько раз присесть, а потом заглядывал в зад — не спрятал ли я в анусе, к примеру, кило пластида, чтобы устроить потом взрыв на макаронной фабрике. Однажды я пронес шариковую ручку и написал жалобу на имя главврача больницы. После этого меня, как особо опасного клиента, зафиксировали и накачали…
На причале… А чайки кричат: «Олеся!»… Да, её звали Олеся. Я люблю море. Я люблю горы. Она пришла в ту ночь, когда я проснулся в подвальчике от звона разбитого стекла. Пока я очухался и нащупал в темноте выключатель, в окно уже просунулась голова жизнерадостного тинэйджера. Я включил свет. Пол был усыпан осколками, а смазливая рожица в окне нагло ухмылялась. «Бля!» — вырвалось у меня. «А ***ли!» — ответил ребёнок и задумчиво посмотрел на мою чёрную лакированную биту. И в этот момент я услышал грозный женский возглас: «Это ещё что такое!» «Неужели мамаша этого книголюба?» — подумал я…
Как видите, я даже умею иногда думать. Искусству этому меня научил сержант. Он был подлинным дзен-патриархом и озадачивал такими коанами, что китайцы с японцами отдыхают. Например, мы могли идти по глухому уральскому лесу и вдруг сержант орал: «Смиррно! Почему сапоги грязные?» «Так ведь болото», — неуверенно отвечал я, непутёвый ученик с автоматом АКМ на плече. «Быстро нашёл щётку и чтобы сапоги блестели, как котовы яйца!»… Пару секунд я ошарашенно вспоминал, кто такие котовы. Однако мощный удар сапогом в живот выводил из оцепенения и не таких тугодумов. Я бросался бегом в лес и через полчаса возвращался в начищенных до блеска сапогах и с двумя новенькими щётками в противогазной сумке. Это называлось исполнением гражданского долга…
Я озадаченно смотрел в опустевшее окно магазина, лишённое решётки и стекла. И вдруг, в сумраке раннего летнего рассвета, увидел небесное создание с очками на носу.«Вы в порядке?» — спросило создание и улыбнулось в ответ на моё немое изумление по поводу того, что грозный окрик, испугавший грабителей, принадлежал ей. Я был в порядке. Протиснуть её в узкое окно было делом техники, и я ожидал всего… всего наилучшего… однако…
Монако. Монако замечательная страна, но я точно знаю, что никогда туда не попаду. Не попаду, потому что хоть и не самая замечательная, но самая заковыристая страна — это Россия. Я живу в Росси на хлебе и воде вот уже почти сорок лет, но с каждым годом мой оптимизм только увеличивается. Я уже точно знаю, что не попаду в Италию, Грецию, Францию, Германию… я вообще никуда не попаду, а всё потому, что я уже попал в жопу, но мне здесь нескучно. Несмотря ни на что.
Олеся выпила со мной чаю в подсобке, и я уяснил четыре важные вещи: 1. Она не мать тинэйджеров. 2 Она православная. 3. Она работает адвокатом. 4. Она мне всерьёз нравится… Ну вот, собственно, на этом можно было бы закончить повествование и не рассказывать о всяких глупостях, которые случились дальше. Только мне представляется, что жизнь вообще состоит из мелочей. Простите, уж так случилось, что эти глупости оказались моей жизнью. Оказалось важным даже то, что Олеся была почти на голову выше меня, всегда смотрела в глаза во время разговора и редко улыбалась. Её длинные губы обычно были плотно сжаты, и можно было сразу догадаться, из какого железа сделана эта женщина, что, конечно, уберегло бы меня от многих нескучных неприятностей. Или приятностей…
Я думаю, нет границы между плохим и хорошим. Счастье и несчастье — всего лишь две точки зрения на один и тот же процесс жизни. И если это жизнь в России в 90-ые, то процесс будет похож на горение смеси магния с марганцовкой. Этой смесью я баловался в детстве, бросая пакетики из окна квартиры — они эффектно взрывались над головами прохожих. Никто не пострадал, но признаюсь, так хотелось, чтобы под окнами прошла моя учительница математики — гроза нарушителей дисциплины, отработавшая такой крепкий да меткий удар указкой по голове, что раздосадованному школьному завхозу приходилось покупать указки грузовиками.
2.
Через полчаса Олеся снова протиснулась в окно и растворилась в туманном воздухе летнего утра. Подремав немного, я встретил хозяйку магазинчика приятным известием о ночном происшествии. Хозяйка охнула и спросила, смогу ли я сегодня вечером сверх графика выйти на работу. А куда бы я делся, когда всю жизнь зарплаты хватает только на лекарства, хлеб и масло! А пока я пошёл отдыхать. То есть идти было некуда, и я шатался по городу в полусонном, сомнамбулическом состоянии, натыкаясь на прохожих. «Да, что-то есть в этой Олесе, — думал я, сидя в какой-то забегаловке. — Когда она улыбается, улыбка эта согревает до глубины промороженной души. Сколько ей лет? Может, лет тридцать — не больше. Если она адвокат, то как адвокатство в ней мирится с православием? Вот это самое интересное. Почти любой суд на Руси — фарс от начала до конца. Либо православие этой женщины просто поза, либо это настолько глубокий человек, что изучать её можно годами. Ну и зачем ты, идиот, дал ей уйти, не попросив даже номер телефона? Ты же хочешь её снова увидеть, а что ты о ней знаешь? Только то, что она ходит в Александро-Невскую Лавру. В Лавре всегда плотная толпа прихожан, там придётся толкаться не один день, чтобы ее найти. И тем не менее… тем не менее я должен её найти. Это судьба — пойти в воскресенье в Лавру. Только, что я там буду говорить, если встречу её?..»
Тут в забегаловке появился Змей. Этот высоченный, тощий человек с желчным лицом когда-то работал реставратором в мебельном магазине, где я служил ночным сторожем. Мы разговорились. Змей опять подвизался в каком-то магазине и по-прежнему сильно бухал. Тут же он предложил мне помочь ему завтра в сборке какой-то мебели на квартире у нового русского. Я согласился. «Оденься поприличней, — сказал Змей, дыша перегаром, — а то ты на бомжа похож что-то. Ты же, блин, будешь сотрудником элитного мебельного магазина»…
В среду с утра мы собирали мебель. Пришлось изрядно попариться — мебель была из массива и очень тяжёлая. В квартире заканчивался ремонт: ходили рабочие, доклеивали обои с имитацией тигровой шкуры, спрашивали что-то у прораба. Все ожидали приезда хозяина. Закончив сборку, мы со Змеем забились в «комнату отдыха» — отдельная комната в квартире была выделена под сад с огромным аквариумом вдоль всей стены и фонтаном, окруженным диковинными растениями. Змей достал бутылку и как следует приложился. Я отказался. Нас со Змеем связывало не это, а то, что мы оба ощущали себя творческими личностями: я давно и всерьёз писал стихи, а он — картины. А еще — то, что он не мог продать ни одной своей картины, а я — ни одного своего текста. Мы сидели у фонтана и ругали страну вкупе с правительством.
— Воруют, все воруют, — говорил Змей и злобно косился на огромную рыбину в аквариуме, — Во, смотри, акула бизнеса. Ты туда палец окуни — сейчас откусит…
— Слушай, ну ты завидуешь, да? А чему завидовать? У них, — я кивнул куда-то на потолок, — не жизнь, а сплошной страх всё потерять. Живи с лёгким сердцем, не имей ничего, и сны твои будут легки, а грубая, простая пища вкусна.
— Ну ты завернул! Прямо Лао-цзы без штанов. А что ты будешь делать, если твоим детишкам не хватит на молочко?
— Тонкий философский вопрос, Змей. Вот, недаром Иисус говорил, что главные наши враги — наши домашние. Может, я нацедил бы молочка из собственной груди? Детишкам нужно молочко, жене нужна косметика, а ты не выживешь без водки, потому что надо же хоть чем-то заполнять возникающую пустоту. Но лично я предпочитаю быть съеденным этой рыбиной — только бы не попасть в зависимость от потребностей моего тела. Именно поэтому детишек у меня нет…
Голоса рабочих затихли, мы со Змеем поняли, что приехал хозяин и поспешили в комнаты, чтобы получить деньги за работу. И тут я увидел… Олесю. Она была точно такой же, как вчера, — скромно одетой и строгой. Хозяин, плотный мужчина, плотно прижимал Олесю к себе, беря то за талию, то за плечи, то за локоть — его руки никак не могли оставаться в покое, словно изнутри этого человека жгло какое-то беспокойство. Сердце во мне всколыхнулось и упало: «Так она, выходит, жена нового русского? Личный адвокат и любовница по совместительству?» Олеся тоже узнала меня, и уголок её губ слегка вздрогнул, изгибаясь в улыбке. «Жопа, а не жизнь! — подумал я, — А я-то вообразил себе, что такие женщины так просто в окна подвалов не лазают!»
Домой я пришел в полном упадке духа. «Конечно, ничего и не было, — успокаивал я себя, — да и не могло быть. Кто я? Самый нищий еврей туманного Петербурга. А кто она? Она красавица и этим всё сказано. Миром правят деньги, и сколько себя не убеждай, что любовь важнее, твой шанс всегда будет ускользать, пока ты просто сторож с бейсбольной битой». Я включил свой старенький компьютер и погрузился в иной мир — там существовали только стихи. Люди были всего лишь именами, которые вплетались в ткань текстов. В такие моменты уже ничто не могло меня лишить спокойствия — даже истерические вопли безумных соседей по коммуналке тревожили меня не более, чем дожди кровлю Иерусалимского храма.
…………………………………………
ПТИЧКА
Октябрь уже наступил и странные мысли приходят в голову: вот так бы разбежался, поднял руки и полетел над одной шестой. Попробовать нешто теперь? Будучи такой стремительной птицей, легко обнаружить всех более или менее нормальных людей, каковых осталось не так много, а так же вывести формулу наилучшей для парения в стратосфере формы тела. За неимением более важных дел я готов заодно безвозмездно составить список развлечений в обществе, где царит тотальное разобщение, страх задуматься о действительности и погоня за удовольствиями.
Итак, основные способы: а) полёты во сне и наяву, б) употребление алкоголя, с) сочинение стихов. О любви я нарочно умалчиваю, как о предмете, сомнительном во все времена. Но сочинение стихов дело избранных, одиночек, почти расставшихся с бытом и планами на личную жизнь. Дружба же с алкоголем слишком опасна для совершения полетов. В том числе вместе с Музой — нетрезвый поэт может мигом огрести пинка от этой таинственной барышни и угодить с высот в лужу. Остаются полёты в чистом виде.
И вот я лечу над просторами родины где-то в районе городка Бологое, стараясь экономить силы, не потеть и не предаваться унылым мыслям. Внизу я вижу Россию: полуразрушенный завод, за ним заросшее сорняками поле. А там осенний лес, расцвеченный всеми красками увяданья. Воздух кажется плотным и способным выдержать даже более тяжёлое существо, чем я: например, директора птицефабрики. Сверху облака бегут, как весёлые бройлеры к кормушке. Я лечу и в голову мне приходит, что жизнь прошла, в сущности, зря, если не считать нескольких удачных стихотворений да набитой соседу морды — по случаю взлома замка моей комнаты, с рукописями, разумеется. Я обсасываю эту мысль, как бультерьер варёный мосол, и понимаю, что уже не могу остановиться, могу только лететь вперед. Занятый этой мыслью, как бультерьер вареным мослом, я вдруг понимаю, что ничего не могу сделать, только лететь вперёд.
Перья на груди ерошит встречный сквозняк, лапы мои беспомощно болтаются в воздухе. «Жизнь была бы прекрасна, — думаю я, — если бы сегодня мне удалось поужинать в китайском ресторанчике «Красный дракон» и дозвониться до одной старой подруги». Но она не ждет… Да и на ресторан нет ни зелёных, ни деревянных. Ветер наполняет мне клюв и оттуда вырывается хриплое «кар-р-р-р!» Внизу из кустов высовывается винтовка, и в меня бьют крупной дробью. Последнее, о чём я успеваю подумать: «Если бы я успел долететь до Москвы, то, непременно, нагадил бы на крышу резиденции нашего лучшего за всю историю Руси президента». Всё. То, как из кустов выходит бухой мужик в хаки, я уже не вижу. Где-то вдалеке шумит скорый Петербург-Москва…
И тут я просыпаюсь и понимаю, что никакой я не ястреб, кричащий улетая всё выше в осеннее небо, а просто волнистый попугайчик в тесной клетке. Добрые люди поставили клетку у кратера вулкана и ждут извержения. Им необходимо зафиксировать, что кричат попугайчики перед исчезновением в адском пламени. Читатель, поедающий тушку бройлера с птицефабрики, хочешь я тебе расскажу? Попугайчики кричат в таких случаях: «Попка дур-р-р-ак! Жа-р-р-р-ко! Попка гор-р-р-ит!» Не соловьем же им петь.
Ну, ладно-ладно, на самом-то деле я свободно перемещаюсь по Петербургу, как если бы я был владельцем шестисотого «мерседеса» или, на худой конец, старенькой «волги», но при этом я не имею ни толстых щёчек Пантагрюэля, ни полновесного пузика Карлсона, мужчины в расцвете сил. Передвигаюсь по городу я для того, чтобы продавать пластмассовые вывески и этим зарабатывать на интернет, книги, поездку в горы раз в году, ну и еще на некоторые мои прихоти. Не так уж плохо, если смотреть на вещи философски. Иногда я даже чувствую себя таким Диогеном в пороховой бочке — хотя в любой момент может придти всему конец, я продолжаю сочинять что-то такое про поиски человека.
Если бочка взорвётся, последствия моего теракта ФСБ не сможет расхлебать и за неделю — осколками поубивает не только редактора местной муниципальной газеты, где всегда обещают светлое будущее, но и нескольких депутатов с ужимками старых клоунов и глазами опытных проституток… ах, я размечтался! Кто же в наше время читает поэмы! Теперь студенты даже в учебнике латыни пытаются найти картинки, словно это журнал Плейбой или букварь для первоклассников. Ничего не найдя, они впадают в ступор. Вот так иногда я бегу по улице с рюкзаком, набитым вывесками, и вдруг останавливаюсь, как вкопанный.
С удивлением озираюсь вокруг и не понимаю, что предо мной: большой публичный дом, клетка для попугая, неизвестная планета? Но тут я внезапно вижу лицо какой-нибудь старушки — такого пережитка прошлого, божьего одуванчика, раритета из магазинчика «Сэконд хэнд», и сразу мне хочется вновь, развернув крылья, лететь к томящемуся без моих вывесок клиенту. Клиент этот — какая-нибудь плотного телосложения тётушка-завхоз, нажившая геморрой, квартиру, дачу, страховку и ещё бог знает что на своей нелёгкой работе, — клиент пьёт чай за дверью с табличкой «хозчасть» и, вероятно, размышляет об очередном прогнозе конца света.
Как обычно, накануне по телевизору обещали, что наш Везувий в понедельник провалится в Тартар вместе с остатками культуры и всеми обречёнными попугайчиками. У меня светло на душе от подобных прогнозов. Но пока есть огромное желание жить и писать, и никакой конец света не сможет унять мою решимость повторять услышанные слова на попугайский лад — такова могучая природа маленькой, дрожащей от ужаса птички, зажатой между стальными прутьями клетки. Да и куда деваться охреневшему попугайчику, когда со всех сторон клетку обступили люди со своими постановлениями и законами. Согласно этим законам я имею право возмущённо чирикать, когда чем-то не доволен, но на самом деле, стоит мне раскрыть клювик, и клетку сразу же накрывают платком, — молчи, Попка, и жди своего часа!
Я не знаю, для кого существуют эти законы: я не только не должен продавать пластмассовые вывески без трудовой книжки и уплаты налогов, но я не имею права даже просунуть клюв между прутьями и ущипнуть наглого подростка, подошедшего слишком близко, чтобы оглушить меня бутылкой из-под дешёвого винища. Правда, надо признать, что подросток — тоже в клетке, в своей. Иногда мне кажется: прутья в наших краях натыканы так часто, что здесь нет места для полёта, но стоит достать зелёную бумажку, как дверца приоткрывается и я вижу… о, скажи мне, читатель, где тот печатный станок, который окрашивает всё в цвет сытого и здорового волнистого попугайчика! Где, я спрашиваю, выдают разрешение лететь высоко над потоками лавы, над волнами огня и тучами пепла?! Где наше попугайское, новозеландское, дикое и непристойное счастье?! Ты не знаешь, читатель.
И я тоже не знаю. Говорят, будто что-то такое есть внутри нас. Но внутри меня только этот крик «Жар-р-р-ко! Жар-р-р-ко! Попка гор-р-р-ит!». И не говори мне, хитрый читатель, что тебе не печёт задницу, когда вокруг гибель Помпеи и огненная река. Я же знаю, как дымятся твои штаны цвета хаки, как округляются в ужасе печальные глаза, когда ты видишь возле метро безногого юношу с протянутой рукой или роющуюся в помойке старуху, которую ещё пять лет назад ты видел в знаменитом фильме королевой бала. Не говори — я и так знаю: нет ни твоей, ни моей вины, что на бал пришёл Сатана. Просто клетка захлопнулась и теперь вокруг огонь и смерть. Есть ли хоть какой-нибудь выход отсюда? А вот этого, мой любитель птичьих тушек, уже никто, совсем никто не знает. Что ты сник, читатель? Настоящий волнистый попугайчик кричит, пока ему не свернут шею или не зажарят, как банальную глупую курицу.
…………………………………………………………….
Многофункциональная верёвка «Весёлая вдова»
Инструкция по эксплуатации нашего изделия
ВНИМАНИЕ!!!
Прежде чем покупать данное изделие, необходимо нотариально заверить ваше завещание, в котором вы должны перечислить всё движимое имущество: рваные носки, штопаные футболки, пустые банки из-под баклажанной икры и т. д. Недвижимое имущество после использования нашей продукции автоматически переходит во владение фирмы «Ритуальные принадлежности».
Купив нашу капроновую верёвку в магазине «Ритуальные принадлежности», обязательно сохраните чек на случай выхода из строя отдельных узлов верёвки. Вскрыв подарочную упаковку, внимательно ознакомьтесь с инструкцией и проделайте следующие операции для перехода в счастливое состояние души и тела:
1. Проверьте комплектацию. 1.Верёвка в свёрнутом виде в количестве одна штука. 2.Ручка Паркер. 3.Лазерный диск с записью гимна России. Мыло приобретается отдельно в розничной сети магазинов «Всё для Вас». Проверьте прочность изделия. Для этого привяжите к концу верёвки человеческое тело и подвесьте к люстре. Верёвка должна выдерживать взрослого человека в количестве одна штука и надёжно затягиваться на любых частях тела.
2. Напишите на салфетке ручкой Паркер предсмертную записку. В записке надо указать причины суицида, перечислить родственников, которых вы хотели бы встретить в Аду, похвалить фирму-производителя верёвки, указать денежную сумму, на которую вы жили в последнее время и высказать пожелания о месте вашего дальнейшего пребывания — после использования нашего изделия.
3. Завяжите узёл и намыльте верёвку. Намыливать нужно равномерно, тщательно проверяя качество узла и ругая правительство. Не забывайте вставить лазерный диск с записью гимна России в музыкальный центр, который вы, конечно, успели выкупить из ломбарда.
4. Пойдите в туалет и опорожнитесь.
5. Помолитесь. Помяните добрым словом своего начальника, который над вами издевался. Пошлите воздушный поцелуй президенту России за то, что он откровенно вас дурачил. Проткните иглой фотографию работодателя, который задерживал вашу зарплату. Не забудьте так же поблагодарить коллег, среди которых вы были изгоем и белой вороной. Выразите восхищенную благодарность редактору журнала, который вас так и не опубликовал. Помяните равнодушных ко всему родственников, которые портили вам нервы, а так же бывшую жену, которая бросила вас по причине недостаточного финансирования её прихотей.
6. Выберите прочный крюк. Крюк должен быть надёжно вбит в стену или в потолок. Если вы сами не смогли его вбить, пригласите специалиста из ЖЭКА. За умеренную плату специалист установит ваш крюк на анкерные болты.
7. Привяжите верёвку к крюку и поставьте внизу табуретку. Включите музыкальный центр. Теперь вы можете вспомнить всю прошедшую жизнь под звуки гимна России. Вспомните сколько раз вас били на улице, выбрасывали из очереди за сметаной, обманывали при начислении зарплаты, заставляли делать то, что вам совсем не нравится.
8. Наденьте петлю на шею. Улыбнитесь. Теперь вы близки к осуществлению мечты. Скоро жизнь вам станет казаться сплошным праздником. Для ваших домочадцев не может быть ничего лучше свежего покойника и правильно составленного завещания.
9. Оттолкните табуретку. Следуйте указаниям Господа Бога.
Приятного вам отдыха в Аду!
……………………………………………………………
И снова поезд Петербург-Астрахань. Снова я брожу по улицам южного города, который зимой кажется не таким уж южным. Шушара смотрит на меня с затаённой печалью. Слишком многое в нашей жизни зависит от здоровья — его остаётся всё меньше, прибавляются седые волосы и морщинки. Грустно. Но дорога судьбы ведёт только в один конец. Перед отъездом я глажу кота Маврика, целую Шушару и обещаю вернуться. Степь, рельсы, ночная звезда в окне и душное тепло плацкартного вагона…
…………………………………………
МЫШКА
Однажды утром я проснулся компьютерной мышкой. Как это могло случиться — сам не знаю. Проснулся и чувствую, что лежу на маленьком чёрном коврике. Вдруг что-то загудело, бибикнуло и меня стали толкать туда-сюда. Грубые голоса над моим затылком обсуждали какие-то пароли и предстоящее ограбление. Я понял, что оказался в руках мафии.
Поразмыслив над ситуацией, я отчётливо осознал: мышка я не простая, а последней модели — беспроводная, с множеством кнопочек и колёсиком. «Значит я могу диктовать свои электронные условия!» — сообразил я удовлетворённо. Между тем меня сжимали, дёргали, вертели, как если бы я был всего лишь марионеткой. Ну уж дудки! И я устроил им забастовку. Люди у стола вдруг засуетились, задвигали стульями, и нагловатый мужик в чёрном костюме и дурацком цветастом галстуке сказал, что китайская техника ни к чёрту не годится. Другой человек с мрачным прыщавым лицом стукнул мной по столу с такой силой, что я чуть не потерял сознание. Из меня посыпались искры. Стало душно и страшно. Сквозь туман я услышал, как лысый качок из шестёрок сказал: «В натуре, операция срывается, а мы тут сидим, как лохи, и стучим куском пластмассы!» Это я-то кусок пластмассы! «Ну, бандюганы дешёвые, — подумал я, — сейчас вы у меня попляшете!» И я выпустил в воздух струйку вонючего дыма. «Сдохла, падла! — услышал я голос нагловатого в чёрном костюме, — надо будет покрошить в капусту этот компьютерный супермаркет!» «О Господи, — подумал я, — крошите что угодно, но только не моё отечество!» В этот момент силы оставили меня — внутри корпуса что-то щёлкнуло и я провалился в мягкую липкую темноту.
Очнулся я в мусорной корзине среди обрывков бумаги и шкурок от колбасы. «Всё, — понял я с ужасом, — списали по состоянию здоровья!» В этот момент уборщица высыпала на меня целый совок какого-то грязного песка и злобно хихикнула. Так я опустился на самое дно жизни. Вскоре меня вывезли на свалку и окончательно забыли, что когда-то я был порядочной мышкой. С тех пор утекло много воды. Мои печальные дни проходят теперь под открытым небом, и дождь смывает с некогда красивых кнопочек остатки краски. Иногда какой-нибудь бомж, пнув меня ногой, обзовет херовиной или вовсе ударит палкой, но мне нечего на это возразить. Это судьба, понимаете? Неизбежное превращение техники в мусор. Недавно я слышал голос из наушников самого крутого местного синяка Коли-бутылочника. Меня прямо как током ушибло: голос говорил, что криминогенная обстановка улучшается, но есть ещё много недостатков в работе милиции.
…………………………………………………
ПТИЧИЙ ГРИПП
Человечество — большая птица, которая рвётся в небо, но крылья у этой птицы подрезаны и взлететь никак не удаётся. Вот вчера иду я по улице, думаю о стихах, о высоком, и вдруг вспоминаю, что хотел себе купить курицу. Конечно, сейчас начало двадцать первого века — по планете шагает птичий грипп, но ведь кушать всё равно хочется, а курица подешевела. И вот захожу я в небольшой магазинчик в павильоне у станции метро, встаю в очередь, жду. Полная продавщица лет сорока, с лоснящимся от жира лицом, взвешивает синевато-розовую тушку. Беру в руки полиэтиленовый пакет с курицей и тут… тут продавщица называет цену.
— Да вы что! — говорю я. — Мне ваша гриппозная курица за такие деньги не нужна! Это же вдвое дороже, чем везде.
— У нас нормальная курица, — шипит продавщица с ненавистью во взгляде. — Это ты какой-то больной!
— Ага, я СПИДом болен, — весело шучу я. — А вы ешьте сами эту курицу!
Так я говорю и кладу пакет с птичкой на прилавок, чтобы уйти. Небольшая очередь позади меня вдруг поспешно расходится.
— А ну-ка стой! — кричит продавщица и, выбежав из-за прилавка, загораживает дорогу. Теперь эта служительница культа наживы выглядит ещё более высокой и плотной.
— Забирай свою курицу и плати! Кому она нахер нужна после тебя?
— А вы сами скушайте, — простодушно советую продавщице я, совсем упустив из виду свою шутку. И без того красное лицо продавщицы наливается кровью.
— Я после тебя, спидоносца, эту курицу есть не буду! Плати давай.
— Сами вы курица! Может, у вашей сестры птичий грипп, а вы…
— Ты мою сестру не трожь…
— А вы за такие деньги её продаёте! Да пошутил я про СПИД! Успокойтесь!
— Плати! — продавщица на целую голову выше меня и проход загорожен надежно.
— А чем докажете, что не птичий грипп у неё? Вон какая вся синяя да тощая!
— Плати! Пошутил он, видите ли! Сейчас директора позову!
И тут, как из-под прилавка, появляется директор — подтянутый молодой человек спортивного телосложения.
— В чём дело?
— СПИД у него, а он курицу полапал и брать не хочет.
— Так что? Платить будем? — директор смотрит на меня наглым уверенным взглядом.
— У меня СПИД! — ору я, выходя из себя. — А у вас тут у всех птичий грипп на голову нафиг!
— Платите или я вызываю милицию, — зловещим, но всё ещё спокойным голосом говорит директор.
— А вы не боитесь, что я на вас чихну и заражу? — спрашиваю я, прикидывая в уме, что связываться с милицией мне совсем не хочется (в рюкзаке у меня лежат документы левой фирмы, где я работаю, и попадаться с ними мне крайне нежелательно).
— Хватит нам тут мозги ****ь! — рычит директор и ловко хватает меня за предплечье. В этот момент я, наконец, понимаю, что деваться мне некуда. С глубокой грустью достаю из кошелька последние деньги — мне пробивают чек. В кошельке остаётся тринадцать рублей мелочью, как раз на буханку хлеба.
Я иду по весенней улице нашего прекрасного Петербурга, с крыш вовсю капает, светит ласковое солнышко, но на душе у меня черно. «А так хочется быть птицей, — размышляю в тоске я о несладкой участи творческой личности, — так хочется улететь отсюда и не вернуться. Но с другой стороны, птичий грипп ничем не лучше СПИДа. Хорошо, что у меня нет ни того, ни другого, а только в голове опилки и мрачные шутки, от которых всё время хочется плакать. И зачем только люди так рвутся в небо? Вот ведь курица тоже хотела летать, а как плохо закончила! Сегодня я её на сковородку и… а вдруг у неё все-таки птичий грипп?..».
………………………………………………..
ДЕНЬГИ, ЖЕНЩИНЫ И ЕДА…
Деньги кончились. Когда не на что купить еды, всегда остаётся возможность снести в ломбард фамильное серебро… если оно у вас есть, конечно. Также можно немного выручить, продав коллекционеру большой круглый значок «Если хочешь похудеть — пригласи меня в гости! В ванной всегда найдётся хоть какой-нибудь кусочек мыла, не доеденный тараканами. Ну что же, можно попробовать и мыло: ведь тараканы так похожи на людей — они размножаются почти с такой же быстротой и так же сложно поддаются отстрелу пассионарных особей и выведению токсинами. Кроме того, в шкафу вы всегда обнаружите пачку черновиков — я не о духовной пище — нашинкованная бумага, приправленная кетчупом, хорошо идёт во время весеннего фестиваля поэзии, который проводит мэрия. Вы спросите, а где же взять кетчуп? Ну, это проще простого: нужно пришить к подкладке куртки пару огромных карманов и в ближайшем универсаме изобразить из себя аутсайдера. На самом-то деле, вы, конечно, знаете, что никакой вы не аутсайдер, а просто голодный мученик литературы. Но для тех, кто вас поймает с кетчупом, приятней будет считать вас просто отморозком, чем изобретательным поэтом, — отморозка из чувства соболезнования отпустят на все четыре стороны и даже дадут денег на автобус, а поэта обязательно сдадут ментам.
Потерпев неудачу с кетчупом, вы, конечно, побежите в булочную. По дороге с бьющимся от волнения сердцем заглянете в почтовый ящик — нет ли там извещения на гонорар? Нет. Там только реклама продуктового супермаркета и газета с великолепным заголовком «Как стать миллионером?». Итак, вы входите в булочную — в кармане у вас не звенит и не брякает. Аромат нарезных батонов щекочет вам нервы и в голове всплывают строчки: «Блажен, кто посетил сей мир / в его минуты роковые…» И вот ваш взгляд падает на старушку с роскошными слоями сала на лице и прочих частях тела. Вы протягиваете дрожащую синюшную руку и произносите что-то вроде «мы сами не местные, живём на вокзале…»
— Поэт что ли? — спрашивает старушка.
— Поэт, ба-ба-ба-бушка, и про-за-за-за-ек, и член-сую-за…
— Ходит тут шваль всякая! Работать надо, а не играться...
И тут вы чувствуете, что ваша муза вырывается из узды и начинает зубами грызть горло старушке, лихорадочно нащупывая рукой топор… вы же в это время просто опускаете глаза вниз и видите стоящую на полу банку для чеков. О, Боже! В банке лежит надкушенный хлеб «Столичный», почти половинка...
И вот вы уже сидите в каком-то скверике и лихорадочно вгрызаетесь в жестковатую, засохшую, но всё ещё пахнущую пекарней добычу. Вы чувствуете себя львом, который завалил бизона, классиком, который получил Нобеля, чиновником, совершившим сделку века… и ваша оборванная, грязная, пьяная в жопу муза, пошатываясь, идёт по двору с дырявой авоськой, где лежат пустые бутылки, какие-то пищевые отходы и прочая дрянь… О, муза плача! О ты, шальное исчадие ночи белой! О, синюшная королева без определённого места жительства, я — твой баснописец, я — твой Шекспир! И сглотнув набежавшую слюну, вслух вы говорите странные, чужие слова:
— Эй, слышь… да ты-ты, леди Макбет! А хошь я тебе стихи почитаю?
Она останавливается и вдруг чистым голоском вчерашней школьницы отвечает:
— А чё здесь-то? Пойдём ко мне на хаус — там и ***нём твои стихи. Вон подвал-то, там ещё Толик-космонавт квасит, но он в отрубоне сегодня…
И вот в этот момент… в этот момент огромное счастье охватывает вас. Вы поднимаете с земли кирпич, выходите из подворотни и, как чемпион мира по метанию ядра, швыряете его прямо в витрину бутика «Паломо Пикассо».
………………………………………………..
ВЕРБЛЮД
Здравствуй, свидетель моих размышлений! Нынче утром я иду встречать очередной рассвет в пустыне. Что сказать о наших верблюдах? Верблюды здоровы. Погонщики пьяны. Наш мулла, собака, втихаря ел в греческой деревне свинину, и теперь весь караван прочно застрял в долине смерти. Как всякий порядочный бедуин, я, Сергей Николаев, пишу на песке послание тому, кто идёт за мной. Это, конечно, ты, возвышенная душа.
Между тем, стоит морозная ночь на так называемой Средней Рогатке. Это место, где сходятся треугольником Пулковское и Киевское шоссе. В этом треугольнике я часто гуляю по ночам и читаю стихи звёздам. Иногда навстречу попадаются два-три пьяных подростка и весьма недвусмысленно жестикулируют. Серебряные деревья молчаливо созерцают бледные огни города. Я иду и бормочу:
«Поэт или просто глашатай,
Герольд или просто поэт,
В груди твоей — топот лошадный
И сжатость огней и ночных эстафет...»
А в это самое время безвестный астроном, обитатель огромной красной планеты в созвездии Лебедя, рассматривает в свой сверхмощный телескоп мою лысую башку и удивляется многообразию форм жизни во Вселенной. «А может, — думает он, — это бильярдный шар, который Аллах забил в лузу». Длинные тупорылые трейлеры несутся по широкому шоссе, взметая с обочины снежные змейки. Я иду усталой походкой старого, рано поседевшего человека, и в ушах у меня тяжело бухает сердце. «Это оттого, — думаю я с печальной усмешкой, — что меня опять обломили с покупкой высокого каирского белого верблюда. А ведь сулили так дёшево! И какой был красавец! Нет ни в чём удачи такому непутёвому человеку, каким стал я за годы размышлений. Лучше бы я спокойно пёк ароматные лепёшки для туристов, а не торговал каирским полотном и коптскими тканями!».
Ты, конечно, спросишь, откуда в Петербурге верблюды? Нет, они не забрели сюда из пустыни. Они не сбежали из Петербургского зоопарка. Я давно мечтаю оборудовать у нашего дома детскую площадку с качелями, песочницей, турником и верблюдом — спортивным снарядом для тренировки рук. Но верблюды дорого стоят. Именно поэтому местные власти предпочитают покупать себе мерседесы. Но зато в небе над притихшим ночным городом сколько угодно совершенно бесплатных звёзд. Астроном в созвездии Лебедя потягивает через тонкую соломинку турецкий кофе и весело философствует: «А почему же на этой планете такое множество городов? Забавные существа эти земляне! Они хотят общаться непрерывно, как будто им известно про устройство мироздания больше, чем Богу. Интересно, они знают, что вселенная когда-нибудь сожмётся до размеров пирожного буше?...». Так, в мыслях о загадочных нас, астроном допивает кофе, снимает пушистые домашние тапочки и ложится спать на ящик из-под картошки рядом с телескопом, накрывшись рваным бушлатом — на то он и есть настоящий инопланетянин и звездочет. Он — чудак и большой любитель земной экзотики. Ну а я в это время бреду домой, увязая по щиколотку в сугробах. По дороге я успеваю сочинить несколько строчек и с порога, не снимая мокрых ботинок и бессовестно оставляя на полу грязные лужи, бросаюсь к компьютеру:
«Только и счастья, что все же звезда
Отсвет неясный роняет на скулы,
Скоро зима распакует баулы,
Пухом тайгу занесет и тогда…»
Ночь. Одиночество. Windows зависает...
Гортанно кричат сытые верблюды во дворе. Матерятся пьяные погонщики. Ветер взметает
песок и ничего не остаётся от моих строчек. Не беда, мой друг — мы ещё запишем всё это на настоящем папирусе, даже если за него придётся отдать всю выручку. А караван всё шёл через пустыню, шёл потому, что горе — не беда.
……………………………………..
ГОРЫ
Что ещё можно сказать о жизни после Чернобыля и Хиросимы, после двух мировых войн, изобретения компьютера и открытий генной инженерии? Жизнь удивительна, хотя и тяжела. Тяжела настолько, что десять лет назад я думал, будто не доживу до 38 лет. И у меня были основания так думать.
Однако дожил. Мало того, осуществил свою мечту побывать в горах и в пустыне. И, кажется, научился писать внятные стихи. Для этого пришлось пройти долгий и трудный путь. В течение десяти лет я писал ежедневно по два стихотворения и складывал толстые тетради в шкаф. Прочитав сотни книг, я понял: прежде, чем сложить стихотворение в шкаф, надо над ним поработать и довести до совершенства. В итоге что? В итоге тот же шкаф. А большая часть написанного благополучно исчезла в огне разведённого мной костра. Но исчезла — это только на первый взгляд. Всё, что я написал, стало моей душой. Всякий труд в этом мире имеет свой смысл.
Теперь это уже не та душа, которая была пятнадцать лет назад. Определённо, я стал лучше. Я иду, и такой путь угоднее Богу, чем бесплодное посещение церкви с целью покаяться и тут же выбросить всё из головы — пойти и жить прежней жизнью. Стихи, люди, молитвы, горы, реки, пустыни — всё это явления одного порядка, это красота нашей планеты и нужно уметь её увидеть, восхититься и понять, что жить стоит. Стоит даже тогда, когда жизнь невыносима. Есть только одна причина не жить — духовная смерть, остановка на пути к совершенству, сон о собственной непогрешимости. Безгрешны только люди с короткой памятью — сказал кто-то из древних.
Пять лет назад от меня ушла жена — потому, что она не могла идти со мной. Потом я нашёл другую женщину. Но и она лишь ходила по кругу. И я пошёл один. Иногда это казалось невыносимым. Одиночество лишало меня сил, но всегда можно было взять ручку и бумагу. И вот однажды я понял, что мир существует не вне меня, а внутри меня. Внешний мир был лишь декорацией, на фоне которой происходила моя внутренняя жизнь. Вот тогда-то я, действительно, увидел Свет.
Это, было на озере, на севере Карелии. Я просто почувствовал себя частью природы, глядя на серое от непогоды, угрюмое озеро, по которому холодный ветер гнал клочья тумана. Вот и всё. Никаких секретов стихосложения. «Мир вне меня» слился с «миром внутри», и границы исчезли. Мне больше не надо было подыскивать самые лучшие слова для стихов, но я знал, как надо писать, и дальше искал не путь, а силы, чтобы идти по этому пути. А позади осталось двенадцать лет труда. И это правильно. Потому что самый простой результат — это самая сложная борьба в жизни человека. Чтобы понять лёгкость обретения свободы, нужно пройти через горы. И тогда я увидел горы. В тридцать семь лет. Но мне уже было легко через них идти.
…………………………………………….
СМЕРТЬ
Небо над городом такое пасмурное. На душе буераки, канавы, колдобины... А счастье, казалось, уже так близко приближалось ко мне в чёрном балахоне, с косой в руках и с крепким оскалом под капюшоном. Поехать, что ли, вечерком на кладбище — побродить среди могил, обнажившихся под оседающими сугробами, вспомнить прошлое? Не знаю. В голову приходит, что в последнюю осень я не видел перелётных птиц в небе над городом. А ведь мне так нужно верить: птицы обязательно долетают до своей Африки!
Так или иначе, птицы лучше людей знают, куда нужно возвращаться. «Любишь ли ты, плюшевый Медведь, жизнь? Хоть немного любишь?» — спрашиваю я себя. Ответ бултыхается где-то в дальнем уголке сознания, беспомощно шевеля ластами в реке времени. Никто не придёт сегодня ко мне вечером, не будет пить со мной чай, кроша дешёвое печенье «мария»....
А ещё у меня есть фотографии. На фотографиях я на фоне вечности — на фоне гор, озёр, узловатых сосен... но никто не придёт крошить печенье «мария» и болтать о стихах.… Да и стихов-то на самом деле на планете Земля уже нет — одна версификация. С точки зрения менеджера по рекламе, а я им по странному стечению обстоятельств и являюсь, с этой точки зрения стихи — неудачный слоган с неопределёнными задачами. Я заглядываю в шкаф и обнаруживаю, что печенье «мария» закончилось, зато есть зубная паста и стиральный порошок «аист». Птицы исчезли. Почему они исчезли? Аисты, соловьи, иволги... Я делаю три глубоких вдоха и начинаю насвистывать песенку «Всё могут короли...» Соловьи летят где-то над африканскими просторами и ничего не знают обо мне. Они не знают и им все равно, что я разучился петь легко и могу только стучать по клавиатуре непослушными замерзающими пальцами. Я — менеджер по рекламе, странный продукт цивилизации, абсолютный трезвенник, если говорить об алкоголе, если...
Нет, я смотрю в окно. Там происходит ранняя, пасмурная, холодная весна, торчат вдоль шоссе рекламные щиты с полуголыми тётками, мчат тяжёлые чёрные мерседесы... Тётки не приходят крошить печенье «мария», тётки любят мерседесы…. Возможно, так и пройдёт остаток жизни, но я напишу ещё множество текстов. А пока я позволю себе….
Смерть приходила нынче в полночь и стояла совсем близко у изголовья моей постели, стояла и слушала моё дыхание, что-то замышляя. Я проснулся от шороха её балахона. Тогда смерть смутилась и поспешно вытащила из кармана карты. Увы, я не умею играть в подкидного, и потому всю ночь мы оживлённо говорили о литературе. О том, кто из писателей как умер. Утром, когда за окном стало светлеть холодное небо, смерть разругалась со мной и ушла, выпив на дорожку чашку чая с сахаром. Ушла, грубо хлопнув дверью. После ухода гостьи в комнате остался жуткий запах серы, дыма и дешёвых духов. Птицы исчезли. Возможно, скоро исчезнем и мы.
……………………………………………….
ПЕТЕРБУРГ
Опять наступил полный застой. Пытаюсь работать, но крокодил не ловится. Кокос тоже не растёт. Придётся сварить сушёных грибов — и то еда! А вообще жизнь похожа на полосатого ёжика — и колется, и мимикрирует! Говорила мне мама: «Не связывайся с этими денежками — они от тебя всё равно убегут! Не жили богато — нехрен начинать!»
Петербург большой и дикий город. В нём можно заблудиться и оказаться где-нибудь в Америке. А можно утонуть в самом неожиданном месте — в луже перед продуктовым киоском или просто в люке... ну, люки это отдельная тема. Иду я как-то по Лиговскому проспекту и вдруг трах-бах — по пояс в люке и кто-то подо мной шевелится. Глянул — а это сантехник расплющенный. Смотрю я на него, а его плющит всё сильнее. Так вместе с ним и пошли в магазин Потом пошли вместе в магазин: он за пивом, а я за хлебом «столичный». А то, бывает, идёшь и лбом об столб на автобусной остановке шандарахнешься. Так опилки из глаз и посыплются! Бесполезно спрашивать, почему столб не на месте поставили: может, он сам сюда пришёл, а может, его узбеки не там вкопали, прораб тоже был узбек. А реклама кругом так и блещет, так и переливается... Что рекламируют, правда, непонятно. Вдруг видишь мобильник размером с трёхэтажную халупу и очумело чувствуешь, как в горле застревает матерное слово МОТО. Нет, жить спокойно в этом городе невозможно. Пока стоишь разинув рот, на тебя уже прет черный ворон-мерседес, как бульдозер на гору низкосортного угля. Из него выскакивает иностранец, хватается за голову и на чистом рязанском диалекте кричит: «А що ты светофору не глядыть!!!» Тут ты понимаешь, что попал.
Что это значит, я не знаю, но так говорят. Может быть, это означает, что ты стал представителем сексуальных меньшинств? Во всяком случае, к девушкам на улицах Петербурга лучше не подходить. Мало того, что девушка может оказаться мужиком с крепким запахом перегара, но она ещё и продемонстрирует тебе новейшие французские штучки. Ох, не спрашивайте про штучки! В Петербурге ещё и не такое есть! Бывает, идёшь и вдруг «Салон ТИМ». Сразу вспоминаешь детство и знаменитого утёнка. Думаешь: книжный магазин для детей. Заходишь, а там резиновые женщины. Спрашиваешь, а почему ТИМ? Объясняют: рокеры две буквы отвинтили на запчасти.
Нет, всё-таки трудно жить в Петербурге! Ещё персонаж Достоевского заметил: «И чего только нет в ефтом Питере! Окромя отца и матери всё есть!» Есть-то есть, да не про мою честь. Ни птичкам, ни плюшевым мишкам не полагается ничего, окромя благ духовных. Слышно, как радио на кухне у матери исполняет разудалую песенку:
За что же мы боролись,
за что же мы сражались.
За что мы проливали нашу кровь?
Они ведь там пируют,
Они ведь там гуляют,
Они ведь там имеют сыновьев…
…………………………………………………..
ЁЖИКИ В ТУМАНЕ
Лета течёт где-то рядом. Вот почему у меня уже ничего не болит — ни животик, ни гляделки, ни хапалки, ни топталки. И вообще, я воды Леты пью, мне доктором запрещена унылость. Это ничего, что в голове только туман, и в тумане ёжики. Зашёл ёжик в музей Ленина — оформил заказ на вывеску. Поплакалась ёжику директор музея: такая беда — вывески на улице снимают одну за другой. Музей совсем бедный и разоряется на рекламной мелочёвке. А между тем, историческое здание давно не ремонтировалось — штукатурка со стен отслаивается, как коммунистическая идеология от умов граждан в конце застоя. Даже не знаю, кого жалко больше — директора, Ленина или всех нас?
Что же дальше будет с тихой подмосковной рощей? Мне сова недавно нагугукала: все путинские годы всю шоблу водят за нос в тумане, и как бы не кончилось ядерной кнопкой: если поймут, кто сусанин, этому сусанину терять будет нечего. Думая о Гепатите Пе, я прихожу к выводу, что это ещё не была сама болезнь, а только первые симптомы. Может быть, эти 90-ые годы не были такими уж страшными и могли бы ёжиков превратить в полноценных пушных зверей, которые и на хорошую русскую ушанку годятся, и на европейскую шубу. Но что-то пошло не так, и весь волшебный лес превратился в мировое Зло. Ёжики облезли настолько, что многие из нас даже принимают их за крыс, а по телевизору неотступно маячит деловитый сусанин и обещает, обещает, обещает…
………………………………………………….
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
Бог смотрит на нас. Земной шар вертится. Питер стоит, как стоял. На камне, костях и крови. Серьезные люди воруют оптом, целыми поездами и кораблями. Бомжи молча бомжуют. Алкоголики матерятся и квасят. Часы на Невской башне показывают время. Проститутки дают профессионально, но с большой неохотой. Чиновники в костюмах от Сен-Лорана посещают театры. Поэты пишут о дождях. Ночью разводят мосты строго по расписанию. Дворник Степанов меланхолично подметает листья. Узбеки строят торговые центры и кладут одноразов… тротуарную плитку. Всё путём. Время собирать камни. Ключ Иппокрены бьёт прямо из-под асфальта у моего дома, грозя ошпарить. Проводятся поэтические конкурсы. Дети грезят телепузиками и смешариками. Влюблённые смачно целуются на эскалаторах. В церкви пахнет ладаном. Цены на требы растут. Хлещет ржавая вода из крана. Денег на еду мне не хватает. Ветхая лепнина валится на прохожих. Иномарки давят пешеходов. Девушки увеличивают губы и бюсты в специальных клиниках. Подростки курят траву и слушают... всё путём. Все при деле. Время разбрасывать камни. Бездомные псы валяются на тротуарах рядом с бомжами. Молодые мамаши радостно катят коляски и планируют, как распределить материнский капитал. Нева течёт и впадает в Лету. Хозяева продовольственных сетей считают прибыль на Сейшелах, Мальдивах и в Дубае. В России они почти не бывают — дела ведут рабы разных уровней. Вывески на английском освещают тёмные улицы. Ночь, улица, фонарь, аптека. Исхода нет. Люди всё ещё любят, верят и на что-то надеются. Старушки продают у станций метро носки. Грязные, оборванные дети голосят в тесных вагонах: «Люди добрые, поможите!» Я сижу за компьютером и гроблю здоровье. Бандиты убивают. Менты грабят. Люди в муках умирают от рака. Облака летят вдаль. Звёзды не падают с неба. Земной Шар вертится. Время молиться и каяться. Финский залив плещется у Дамбы. Люди работают, болеют и часто плачут. Слезы их неисчислимые, неистощимые… Кораблик негасимый как плыл, так и плывет по серому небу. Все умирают. Все.
МИЗАНТРОПИЯ
Меланхолия плавно перетекает в мизантропию, а мизантропия в чертовщинку. После общения с многочисленными сумасшедшими в интернете чувствуешь огромную радость, глядя в лицо человека, задумавшегося просто о том, не пожарить ли ему картошки. Желательно со мной вдвоем. Я хотел, чтобы этим человеком была девушка, читавшая сегодня в метро дамский роман и наступившая мне на ногу от полноты отождествления себя с героиней, отдавшейся графу на третьей странице.
Но бог рассудил иначе — девушка посмотрела сквозь меня, как сквозь привидение, извинилась и вскоре вышла на станции, чем-то напоминающей средневековый замок. А я поехал дальше. На следующей остановке в вагон вошла дама лет тридцати семи и, усевшись в углу, достала детектив. Я подумал, что тридцать семь — это не так уж страшно, и стал через её плечо читать о похищении Горелого. Уже на второй украдкой прочитанной странице были обнаружены четыре трупа, один из которых был расчленён. Дама достала платочек и смахнула слезу. «Какая чувствительная!» — подумал я, но тут вагон тряхнуло и мне пришлось упереться рукой в её колени, чтобы не упасть. «Ну, — вскрикнула она, — что за хамство. Много вас тут таких». — «Извините, извините!» — пробормотал я смущённо и почему-то подумал, что у неё картошка обязательно подгорела бы.
Вагон свистел в тоннеле, словно мы летели в преисподнюю. Сместившись в сторону, я увидел симпатичную особу, уткнувшую носик в фэнтези. Приободрившись, я начал читать историю охоты на какого-то дракона. Дракон, похоже, был милейшим существом — он всего лишь выдыхал огонь, летая над городом колдунов. Не успел я прочесть и страницы, на которой несколько человек успели превратиться кто в гнома, кто в эльфа, как женщина злобно взглянула на меня и захлопнула книгу. «Что это за подглядывание?» — фыркнула она. «Простите, — извинился я, — я только хотел познакомиться, ведь я пишу стихи. Вы читаете стихи?» Незнакомка нервно дёрнула головой и попятилась: «Стихи? Стихи читают дети в школе! И вообще, что вам от меня надо?» Какой-то парень, размером с Валуева, подвинул меня своей ручищей и, злобно сказав «не лезь, тебя не звали», развернул газету с огромной фотографией голой тётки на первой полосе.
После всего этого у меня пропало желание с кем-либо знакомиться. И уже не представлялась весело потрескивающая сковородка с жарящейся картошкой. К тому же никакой картошки купить я давно не мог из-за фантастической бедности, в которую впал, занимаясь литературой. Поезд летел сквозь темноту в неизвестное будущее, где все законы бытия были нарушены. Но на этом неприятности мои не закончились.
Когда я добрался домой, я был уже настоящим человеконенавистником. Болела спина от слишком долгого стояния в транспорте, и мерещились графы, паханы и расчлененные драконы с эльфами. Плохо понимая, где нахожусь и что со мной происходит, я насыпал в кастрюлю гречневой крупы и, предаваясь размышлениям о собственном призрачном существовании в этом мире, начал варить кашу. Но на беду в дверь позвонил сосед, пришедший попросить почитать какой-нибудь детектив. Увы, я не мог ничем помочь, но сосед долго отказывался в это верить.
Когда я вернулся на кухню, из кастрюли уже шёл дым. Тут я почувствовал, что я не просто мизантроп, а настоящий зверь, и к тому же голодный. Тогда, достав с книжной полки «Робинзона Крузо», я открыл место, где дикари собираются съесть Пятницу, и с наслаждением стал читать.
…………………………………………..
МАТРИЦА
Вот и весна наступила, стремительно и безжалостно. Извела красивые сугробы, сбросила сосульки с крыш и заставила всех без исключения беспокоиться по поводу подпорченной временем человеческой наружности. Между тем по электронной почте я получил множество жалоб от своих корреспондентов и корреспонденток — у всех что-то не заладилось, что-то пошло наперекосяк — убавили зарплату или вовсе сократили, заболели зубы, дети от рук отбились, муж пустился во все тяжкие и вообще… весна наступила! Только одна женщина мне так и не пожаловалась. Она вообще ничего не написала — мне даже стало казаться: не сон ли это, что зимой я был в Астрахани в гостях у Шуршалотты, умнейшей женщины-инвалида, маленького мудрого Сократа. Ах, тогда я так много важного услышал от неё, что как будто немного успокоился по поводу отсутствия своего собственного места под солнцем. Но это было уже давно.
И вот я сижу на девятом этаже, в доме на Пулковском шоссе, а солнце ярко освещает соседнюю бетонную коробку и грязный пустырь. Ничего не происходит на земле уже две тысячи лет. Я знаю, что меня нет, что я, словно в фильме «Матрица», нахожусь внутри компьютерной программы. Нет Астрахани, нет Петербурга, нет Москвы, где живёт половина моих адресатов и, наконец, нет России. Что же есть? Есть моя тень где-то на девятом этаже. Весна наступила? А разве была зима? Я ведь точно помню, что весь январь шли дожди и город тонул в грязи. И какой это был город? Вашингтон? Лиссабон? Хошимин?
Но здесь мой взгляд случайно падает на томик Мандельштама. Это те самые стихи, что написаны в ужасные двадцатые-тридцатые годы двадцатого века. Вот они вполне реальны — от них у меня выступают настоящие, живые слёзы. Я к губам подношу эту зелень, Эту клейкую клятву листов — читая это, я понимаю, что я есть.
Внезапно раздаётся злобное пиликанье телефонного аппарата: «Сергей Анатольевич? Вы можете подойти с товаром в четыре часа к памятнику Ленину?» О-о-о! Могу ли я? Я могу даже переместиться по воздуху ради ста рублей, на которые, очень кстати, куплю немного интернета. И потом всё-таки весна!
В четыре часа я стою под огромной вытянутой бронзовой рукой и пинаю носком ботинка осколки пивных бутылок. Какие-то школяры, играясь с мобильниками, беспричинно, абстрактно смеются рядом, кажется, ожидая подружку. Я по-прежнему нахожусь внутри компьютерной программы «Весна». По другую сторону проспекта я вижу огромную вывеску «NEO». Одетые в какие-то немыслимые грязные пальто старики и старухи, шаркая, идут среди разодетой в турецкое и китайское барахлишко молодёжи. А вот и я! Меня зовут Пух. Просто Ужасный Характер. Плюшевый медведь из книжки Милна. Впрочем, книжка тоже существует почему-то в электронном виде и открывается исключительно в программе «word».
…………………………………………….
ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА
Десятое апреля две тысячи-не знаю какого года. Воскресенье. Шесть часов вечера. Я сижу на неуютной автобусной остановке у края шоссе, пытаясь разглядеть сквозь пелену дождя автобус. Но мимо проносятся только шустрые маршрутки — мне они не по карману. Остальным ожидающим, видимо, тоже приходится экономить — никто не голосует. Странно и прерывисто шелестят капли, падая на жестяную крышу остановки. Справа от меня сидит совсем юная девушка в спортивной курточке. Слева — жутко накрашенная старуха в меховой шубе. Под ногами в луже плавают окурки. Деловитый мужик в остроносых ботинках и модном пальто нервно прогуливается у меня перед глазами.
— Простите, девушка! — обращаюсь я к соседке справа, которая зачиталась книжкой Дарьи Донцовой с таким интересом, словно это Библия нашего времени. Девушка вздрагивает от неожиданности. Она, конечно, не может знать, что сегодня окончательно рухнула моя жизнь (впрочем, эта катастрофа со мной происходит ежедневно последние… не знаю сколько лет, но я уже успел основательно привыкнуть).
— Простите, девушка, — говорю я, стараясь придать голосу как можно более вежливый тон, — какой сегодня год? Я имею в виду по христианскому летоисчислению!..
Девушка медленно облизывает красивые, полные губы и поворачивает ко мне лицо. Она смотрит на меня с подозрением и молчит. Молчание нарушает старуха слева:
— Ишь ты, борода седая, а туда же — к молоденьким приставать. А если бы твою дочку вот так, на остановке, и… «какой сегодня год». Зачем только…
— Послушайте, — я обрываю старуху на полуслове тихим равнодушным голосом, — я могу и вас, уважаемая, спросить, какой нынче год. Хочется, наконец, выяснить в какой исторический период шёл столь затяжной дождь и так долго не было автобусов на этом шоссе.
— Это же надо так ужраться! — деловитый мужик остановился, широко расставив ноги, и в упор сверлит меня взглядом, — Иди домой и проспись, мудило! А то сейчас я тебе объясню, сколько лет прошло с начала Перестройки.
— А сколько? — живо интересуюсь я. Мужик расправляет грудь, вынимает руки из карманов пальто и… мимо остановки на бешенной скорости проносится «мерседес», подняв огромный фонтан грязной воды.
— Вот урод! Засранец хренов! — Мужик беспомощно пытается стряхнуть брызги с пальто, криво оскалив зубы.
— Всегда что-нибудь случается, когда путешествуешь во времени, — неожиданно произносит девушка и как-то нехорошо улыбается. Я смотрю на неё без всякого сексуального интереса — я только хочу немедленно узнать, какой такой нынче год, хотя бы для того, чтобы, наконец, выбрать язык, на котором я буду разговаривать с аборигенами, подобными нервному типу в пальто. Но главное, мне надо узнать, сколько прошло лет с тех пор, как…
— Я прибыл сюда с определённой миссией — уничтожить всех вампиров, пока они не высосали кровь из бедного местного населения! — почти со злостью и отчаяньем кричу я, и старуха отодвигается от меня на самый край скамейки.
— Тогда сейчас 2005-й, — сообщает девушка. «Гы-гы-гы-гы!» — смеётся деловой. В это время вдалеке, у перекрёстка, показывается наш автобус.
— Наконец-то! — вздыхает старушка. — А то здесь, неровен час, из карманов всё повыгребут!
Она что-то там продолжает бормотать себе под нос, но я уже не слушаю. Жизнь рухнула, снова рухнула. Выходит, прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как умерла Ася десятого апреля. Накануне этого дня я всегда лишаюсь сна — меня мучают воспоминания о нашей короткой любви. Какое упоительное, огромное счастье ворвалось тогда в мою жизнь. И так же быстро ушло вместе с Асей.
Путешествуя где-то на границе яви и бреда, последнюю ночь накануне десятого дня апреля я сижу в кресле, смотрю в стену и только на рассвете засыпаю. После полудня наступает пробужденье — голова налита свинцом и мысли путаются... Железный навес у края шоссе. 2005-й год от Рождества Христова. Подъезжает автобус. Мы все садимся и следим, как по стёклам стекает дождь. Через четыре остановки я выхожу у кладбища. Девушка, старуха и деловой провожают меня глазами. «Странный человек!» — думают все трое. Автобус трогается. Я стою на пустом шоссе, и с капюшона капает на лицо. На голых
тополях каркают вороны. Если бы Ася не умерла… ……………………………………………….
ВЕСЕННЕЕ ОБОСТРЕНИЕ
На улице дождь. Холодная петербургская весна. В такую погоду обычно сидишь дома за компьютером и думаешь о смысле жизни. И не находишь ответа. А может и нет разгадки этой тайны? В самом деле, Бог создал человека вовсе не для каких-то целей, а, похоже, по наитию. «И увидел Бог, что это хорошо...» Видимо, он был большим эстетом. Но сделал он нас из сомнительного материала. И всё оказалось не хорошо, а довольно плохо: мы стали мочить друг друга и разделились на бедных и богатых. Многие вообще забыли, что их создал Бог, и сильно о себе возомнили. Что же остаётся Богу, как не прижучить нас как следует? Вот он и подсунул нам СПИД и ядерное оружие. С такими игрушками мы можем разнести весь наш детский сад.
А пока я в ступоре сижу перед своим компьютером. Страшно прикасаться к клавиатуре, когда в голове такие мысли. Например, думается: «А если сейчас выброситься в окно — смогут ли найти хоть какое-нибудь применение моим черновикам? Возможно, их отдадут детям на бумажные самолетики. Дворники будут сметать беспомощных птичек в большие кучи вместе с листьями, поджигать и… дым моих мыслей достигнет неба…» Бог, конечно, в курсе, как сильно страдают подобные мне типы от всевозможных безобразий, которые устраивают на земле люди. Я не хочу жить в таком бардаке! Что уж там говорить обо всех этих оборванных бомжах у станции метро, о нищих детях, о безногих калеках, ползающих по вагонам на обрубках, чтобы собрать на хлеб себе и на «мерседес» хозяину…
Но самое ужасное в этом мире — это я сам. Я настолько беспомощен, что не могу изменить даже расположение мебели в моей комнате. Комната принадлежит скорее не мне, а матери. Полубезумная женщина бдит на страже домашнего порядка. К сожалению, этот порядок сильно отличается от того устройства мира, о котором мечтаю я. Её порядок похож на склад рухляди в каком-нибудь железнодорожном пакгаузе. Господи, почему я должен здесь жить? Почему я вынужден ходить по земле и смотреть на пьяных мужиков, на злых баб, на детей с признаками шизофрении на лице, на выгуливаемых, загадивших все газоны, огромных собак, которые готовы сожрать меня живьём за неосторожный взгляд на хозяина? И что хуже всего, я не могу найти мира в своей душе, пока мир устроен неправильно. Моя душа связана со всем, что происходит вокруг. Господи, неужели есть счастливцы, которые могут уноситься мыслями прочь и оставаться в небесных сферах сколь угодно долго?
И всё же… всё же скоро придёт начало июня — та особенная светлая и тёплая пора, когда Петербург становится сказочным городом, по которому хочется бродить весь долгий день, а ночь просидеть на ступеньках, что спускаются к невской странной воде. Даже безумные жители города станут говорить немного мягче, выкатят на улицу коляски с детьми, может быть, даже станут улыбаться. А что буду делать я? Я буду всё так же сидеть у компьютера и пытаться найти призрачный ответ на призрачный вопрос: для чего мы живём? Мы отравили воду в озёрах и океане, мы завалили всю землю пластиковыми бутылками, мы истребили большинство животных и заразили атмосферу своим дыханием, своей ненавистью и неудовлетворённостью. Бог зря поставил на нас, как на козырную карту. Мы — жалкие семёрки, а не тузы.
Моя очень уставшая от жизни мать с утра до вечера занята приготовлением еды на кухне. Вечером приходят отец и брат, они все садятся за стол — весь вечер проходит у них, как у большинства людей, — за едой и просмотром телевизора. По телевизору показывают всегда одно и то же: очередной теракт в новостях, или детектив, где люди убивают за деньги и почему-то похожи на взбесившихся обезьян, или рекламу «Мистер Пропер»… «Мистер Пропер» готов смыть всю грязь с вашей кухни в умирающий Атлантический океан. Но какое вам дело до уничтожения биосферы, если вы получаете удовольствие, а это главная цель вашей жизни?.. Только очень редко небо в окне очищается и высокие, ясные звёзды подмигивают мне с ехидцей. Если даже Бог создал человека с высокой целью, он точно ошибся в выборе материала. Человеческая плоть слишком боится смерти, слишком любит удовольствия, слишком агрессивна и эгоистична. Мозг, который, казалось бы, должен всем этим несовершенным устройством управлять, чаще отказывается работать, чем находит выход из лабиринта… И всё же…
Лето наступило. Зазеленели парки и газоны. Прохожие и даже рабочие на строительных лесах стали улыбаться. Важные голуби вышагивают вдоль скамеек у Казанского Собора, где сотни людей едят мороженое, лущат семечки, ждут возлюбленных, устраивают деловые встречи. Город красив ныне, как никогда, красив до спазм в горле, как писала когда-то французская писательница про Париж, правда, осенний. Даже щиты с рекламой не так уж портят его — город стоит уже триста лет и что ему до щитов, которые завтра снимут и… заменят новыми щитами. На новых будет уже не «Мистер Пропер», а «Мистер X», который отлично прочистит ваши мозги и аккумулирует вашу энергию для возрождения Океана. Одинокий поэт Винни Железные Опилки вдруг станет всем нужен. Люди перестанут читать газеты, они будут получать информацию прямо из космоса, мобильные телефоны будут автоматически отключаться в театрах на входе… happy and, господа, happy and… а пока я сижу у компьютера и моё тело вот-вот откажется снабжать кровью и питательными веществами мозг. И за окном вечно серое небо. И гудит заунывно вентилятор компьютера. Когда-нибудь все-таки люди будут жить долго и счастливо, если Бог не ошибся в своих столь хитроумных расчетах…
………………………………………………….
ЛЮБОВЬ
Летний дождь ударил внезапно по листьям тополей, по крышам киосков, по горячему асфальту. Мы забежали под арку. Здесь было сумрачно и странно. Я обнял ее и ощутил сквозь намокшее платье маленькую грудь. Время замерло, но будущее напоминало о себе раздражёнными голосами людей, доносившимися из окон в глубине двора. По улице с воем промчалась машина скорой помощи. Дыхание женщины становилось всё более быстрым и как будто мучительным. Воздух вокруг нас наполнился электричеством. Громко шумел водосток, и радостно билось моё сердце. Было слышно, как жильцы дома закрывают окна.
— Я люблю тебя! — сказала она и поправила мокрые каштановые волосы.
— Я люблю тебя! — невнятно повторило эхо в глубине узкого петербургского двора.
Седой, сгорбленный старик с палкой, весь мокрый и оттого казавшийся очень несчастным, вошёл под арку. Я взглянул на него и увидел собственное лицо, каким оно будет через несколько десятков лет, изборождённое морщинами, покрытое жёсткой щетиной — печальное лицо уходящей жизни. Старик посмотрел на нас и тяжело закашлялся. Ярко сверкнула молния и раскат грома заглушил его кашель. Горячие губы скользили по моему лицу. Аромат духов и мокрых волос был пронзителен.
Когда мы очнулись, дождь уже кончился и большой сизый голубь расхаживал вокруг лужи у входа под арку. В луже плавала пыльца жёлтыми разводами на бледно-васильковом.
— Мария, — сказал я, задыхаясь от волнения, — а ведь это случилось счастье!
Она не ответила и снова обвила мою шею руками.
Я вспомнил, как несколько минут назад уходящий старик гулко стучал палкой по асфальту. Теперь под аркой прошмыгнула серая взъерошенная кошка. Женщина, голубь, старик, кошка — всему этому предстояло остаться со мной навсегда. День плавно перетекал в белую ночь.
Жить было трудно. Жить было нужно…
………………………………………
ПОСЛЕДНЕЕ ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Сколько ещё лет мне скитаться по этой чужой земле? Ты, сотворивший мир, знаешь сроки, так почему бы тебе не ответить на мой вопрос, чтобы я успел посадить все нужные цветы?
Множество разных чувств охватывает душу, когда деревья теряют последние листья, но ни одно меня так не тревожит, как чувство незавершённости работы над книгой. Друзья и родственники смеются надо мной — им кажется, что здесь нечего завершать, хотя бы потому, что цветы, как только за ними перестанут ухаживать, разрастутся или, наоборот, погибнут, и никто не сможет прочесть этот прекрасный текст. Увы, люди не верят обычно в глубину замысла живущих рядом с ними. Белые левкои, красные гладиолусы, рыжие бархатцы — все они своей мимолетной красотой должны донести до людей мысли о необходимости переустройства мира, ибо ты, Творец, тоже не успел многое завершить.
Нет ничего более постоянного, чем незавершённые дела и недоработанные главы. Вот уже сорок лет я езжу из города в город, выкапывая на клумбах именно те экземпляры, которые наилучшим образом передадут мои мысли.
Однажды, я поднялся на небольшом самолёте, чтобы увидеть уже готовые страницы книги. Мой драгоценный участок у въезда в трудный каменный мир города читался легко и производил впечатление обнажённой мысли. Оставалось посадить всего восемь миллионов цветов, и всё было бы готово, но я зачем-то рассказал об этом своей невесте, и она, сочтя меня за сумасшедшего, отказалась от своих, казалось бы решённых, планов.
Тогда мне хотелось покончить с собой, но книга не отпускала, и теперь, когда осталось посадить только пять миллионов самых точных растений, я верю, что доживу до завершения многолетнего труда. Как только это случится, книга будет прочитана жителями других планет — ведь так всегда бывает. Только завершённый труд находит своего читателя. О, тогда я умру с улыбкой на лице и спокойным сердцем. Книга откроет путь для соединения усилий всех цивилизаций в работе над переустройством мира. На закате книга будет сама собой закрываться, ощущая законченность дня, а утром цветы снова и снова будут возвещать о бессмертии и совершенстве. Моё же скромное имя останется в тени, поскольку титульный лист, засаженный одними розами, не содержит указаний на авторство. Да это и не нужно — главное, чтобы никто не забывал названия книги и шифр в каталоге других цветочных книг, которых, несомненно, напишут ещё много.
ЭПИЛОГ
Весной 2009 года я оставил Марию и уехал в Астрахань. Там мы с Шушарой Мудрой зарегестрировали брак. В Загс, находившийся на четвёртом этаже без лифта, я занес любимую на руках, а потом вернулся вниз за инвалидной коляской. Нашу любовь я считаю подарком судьбы. Два года мы путешествовали летом пешком с инвалидной коляской и палаткой по России, а зимой скучали в Астрахани. Но скучать долго не пришлось — по вине добрых людей мы вынуждены были продать квартиру и уехать в Петербург. Промаявшись полгода в поисках жилья, на которое не хватало денег, мы, наконец, осели в диковатом посёлке в 40 км от Выборга. Здесь мы и живём в окружении карельского леса и не слишком дружелюбных местных жителей. С цивилизацией нас связывает ухабистая дорога, по которой пять раз в день ходит «пазик» — самое подходящее средство для перевозки инвалидов по буеракам. Птица Гордая так и не вышла замуж. Фролито умер от передоза. Ритта умерла от рака. Маня и Костя разошлись. Мой отец внезапно умер в 2015 году в расцвете физических сил. Ещё до этого мать неожиданным образом переместилась в Германию, откуда наезжает в Петербург, чтобы руководить моим братом. Я престал считать себя плюшевым мишкой Винни, поэтом и неудачником. Видимо, это выдающаяся победа отечественной психиатрии. Я пишу, ухаживаю за женой, которая окончательно потеряла способность двигаться, и лишь изредка бываю в Петербурге. Со всеми студиями я порвал и потерял всякий интерес ко всему, кроме непосредственно самого процесса сочинения стихов. Но это сочинил не я:
Товарищ, товарищ,
Скажи моей ты маме,
Что сын ее погибнул на войне…
КОНЕЦ
27.04.2017
Санкт-Петербург-Астрахань-Житково-Гатчина