Цикл: Гусиное перо 2010

­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­САПОГИ И ПИРОГИ.

Очень просто слыть обжорой,
Пожирая пироги!
Очень сложно быть обжорой,
Поедая сапоги!

 
ТОГДА УЖ, НЕ ОБЕССУДЬТЕ.

Писать смешно очень легко например,
когда знаешь как. Я вот, не знаю.
Но всё одно – узнаю. Не знаю правда, как.
Но ежели узнаю «как», тогда уж – держитесь!
Тогда уж – не знаю я прямо как!
Тогда уж, не обессудьте!

СТЕРЛЯДКИ.

Рыбари, они стерлядку ложечкой помешивают,
когда ушицу на костерке варят.
Ложкари, те – из сухоньких древесин, ложечки режут быстро.
Нарежут ложечек, да идут себе к рыбарям.
А стерлядка, что стерлядка? Её дело – в сетях запутаться.
Её дело маленькое. Как и наше с тобой.

ВЕНЗЕЛЯ.

Вензеля имеют вид красивый. Я бы даже сказал – геральдический.
Их обычно оттискивают, соблюдая при этом осторожную вниманию.
А печати да штампы, вида, как правило неказистого.
Их обычно шлёпают, подышав али поплевав сверху для верности.
Не соблюдая при этом никакого приличия. Лишь бы пришлёпнуть покрепче!
Вот и я говорю: «Кому – абы как. А кому и мерси, мон амур».

ОСТАВИМ ВСЁ, КАК ОНО ЕСТЬ.

Творческая не способность к воображению,
может привести ваше воображение к тому,
что способность творчески воображать,
может привести вас у.
Это одно из самых загадочных произведений,
которое я – когда-либо...
Поэтому, не станем торопить события
и оставим всё, как оно есть.

ПОДСОЛНУХИ.

Вот посередине города Козельска, один человек сказал фразу.
Он говорил её в кулак,  свёрнутый трубочкой, чтобы всем – кто слышит.
Громко вертясь во все стороны:
«Я – говорил он Мирозданию – добился в жизни».
Чего он добился, человек не пояснял. Оттого что знал –
Мироздание, и без того уже в курсе его достижений.
Человек сажал в огороде подсолнухи, и они у него росли вверх.
Вот чего добился в жизни человек, посредине города Козельска.
Не то, чтобы он гордился собою. Нет.
Просто, хотелось с кем-нибудь поделиться.
Он не был жаден на достижения подобного рода.
Ведь он уже добился главного в жизни.
Они – росли вверх, у него.

СТРЕКОЗА.

Стрекоза егоза, пучеглазые глаза!
Егозила стрекоза крыльями гремя!
А в глазах её – стоял мир цветной!
Ночь пришла к стрекозе гася глаза,
А рассвет прилетел – крыльями гремя!

ПИАНОЛА.

В пыльную по палец пианолу залетел большой жук и принялся
жужжать там. Пока ему это не наскучило. Тогда он стал ходить
своими кривыми лапами по струнам, издавая внутри неё разнообразные
и гулкие звуки. Это, его напугало. Тогда он принялся обкусывать струны
своими ужасными челюстями. Они рвались там со страшным грохотом,
и тонко при этом звенели. Вызывая в нём ужас и замешательство.
Когда он закончил, то посидел немножко в звенящей тишине, слушая
в щелях ветерок. Затем, скребясь, выбрался наружу и тяжело полетел
на луг слушать кузнечиков. Там он долго всё плакал – рыдая,
и сморкался в большой платок.
Пытаясь обниматься с ними, при помощи ужасных зазубренных жвал.
Но они только, стрекоча, от него отлетали всё дальше на стебли.

МЕБЕЛЬНЫЕ ЖУЧКИ.

Когда сидите на мебели, надо смотреть,
чтобы там не было древесных жучков.
Я как-то сидел на мебели, где их было полно.
Они сказали мне:
«Встаньте, пожалуйста. Вы всё тут переломаете!
Всю нашу архитектуру».

Я встал и пошёл к реке.

КАЛЕНДУЛА.

Календула дула. Лендула ленду.
Календула – кален, календула – ду.
Календула – Нела, календула – Лу.
Календула – луна, календула нду.

ТИХО РАЗВЕЯТЬСЯ.

Сам-то я писатель, поэтому писал постоянно и помногу времени находился
безвылазно дома. И весь покрылся уже пылью и паутинками, и ходить сам
не мог, а стоял только и надеялся. Тогда я решил наконец немного развеяться.
И сказал своему брату Даниле :
«Брат – сказал я – Мне хочется уже солёного океана и просторного воздуху.
Отвези ты меня брат развеяться».
Тогда, брат Данила смахнул тряпочкой с меня всю долгую пыль и паутинки,
взял себе на руки и мы поехали. А когда доехали, то поплыли с ним
на Белом Лайнере.

И однажды, когда солнце золотило собой океан и тот был тих и спокоен,
словно память, брат вынес меня на своих руках на палубу Белого Лайнера.
И подойдя к бортам, и открыв на них заграждения, он отвернул с латунной
и, как оказалось, довольно увесистой урны крышку – наклонив её над водою.
И плавно махнув своею рукой развеял мой прах над океаном, который был Тихим.
А потом, вспомнил вдруг, что я-то всегда хотел над «Атлантическим».
Где ураганы вечно метутся, над мысом «Горн».
«Это ничего, брат» – говорю я ему, смешиваясь с волнами и уплывая в тихую Даль.
«Тихий – говорю я ему – Он всё равно достигнет собой «Атлантического».
Потому, на планете – всего один Океан, Брат.
И мы с тобой, наверняка это знаем».

РОССИЯ ВСПРЯНЕТ ОТО СНА.

Александр Сергеевич, имел фамилию Пушкин.
Но тульским пушкарям и оружейникам, никем не приходился.
Он приходился – поэтом в своём Отечестве. Бывало, напишет
очередную в стихах, и громогласно читает её в Отечестве.
Отечество у него, пришлось обширное. До самых, до окраин.
С одной окраины – там где Европа жила, шла язва да мор,
да война постоянно. И всё было в копоти. А с другой окраины –
оно тихо омывало свои ноги в океане.
В отечестве ещё был верх, где лёд стоял. А в самом низу,
цвела шелковица в садах. И падала ночью на дорогу.
Поэтому легко вообразить, где у Отечества нашего голова,
а где его тихие ноги.
Левая рука у него – холодная да бледная, а правая – тёмная вся
и липкая от шелковицы.
Поэтому, Александр Сергеевич имел фамилию Пушкин,
но оружейникам – не приходился.
Он приходился поэтом в своём лежащем навзничь Отечестве.
И громогласно ему в тугие уши декламировал:

Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!

Александра Сергеевича застрелили потом, из пистолета.
Жаль. Что он тульским оружейникам никем не приходился.
Тульская пушка, супротив хранцузскаго пистоля,
тут – даже прицеливаться нет необходимости.

«БОЛДИНО».

Наше – всё, гуляло в высоком цилиндре расходящимся кверху,
по «Невскому» опираясь для франтоватости на трость с круглым
и ухватистым набалдашником. Приблизившись на расстояние, наше – всё,
выглядело уже, как Пушкин Александр Сергеевич, собственной персоной!
Поэт ждал Вдохновения возле парапета, улыбался и громко скрежетал там
зубами от нетерпения, скребя кончиком ореховой трости по булыжнику.
Звук, исходящий от зубов и тросточки поэта, отпугивал нежное Вдохновение,
и оно витало вокруг, не смея приблизиться к столь отталкивающим звукосочетаниям.
Тогда Александр Сергеевич сломал трость об коленку, и две её половинки,
скрылись под зеленоватой гладью Невы.

Я приподнял было картуз, желая представиться, как:
«Начинающий давно уже литератор», но Вдохновение, опередив меня,
окутало Александра Сергеевича и ласково спросило:
– Тебе чего, родимый?
Я шморкнулся тогда со смущения на брусчатку, и принялся было обтирать
палец об штаны, как вдруг наше – всё, расцеловало меня в бородатые щёки,
и придерживая на вытянутых руках, заглянуло в глаза.
– В Болдино! Сей же час едем в «Болдино»! – заявил Александр Сергеевич,
махая рукою проезжающему рядом извозчику.

Подтолкнув меня в спину, он ловко вскарабкался следом и принялся насвистывать
там, словно птичка. Пребывая в прекрасном расположении духа, и желая ткнуть
извозчика тростью, звонко крикнув при этом: «Пшёл»! Александр Сергеевич,
не рассчитав своей памяти, и будучи уже без трости, провалился в Невский
проспект головою, оказавшись на дне старенькой брички. Извозчик, обернувшись,
и не наблюдая Александра Сергеевича в экипаже, заявил громогласно следующее:
– Пошёл вон, свиное рыло! – замахнувшись на меня вожжами.

Я схватил тогда свою котомочку и побежал, петляя вдоль набережной, в сторону
Адмиралтейства. Александр Сергеевич, придя наконец в себя, от столь нелепого
конфуза, выскочил следом, и нёсся словно гончая по пятам, видя мою пыльную спину.
Возле самого Адмиралтейства, он одним гигантским прыжком настиг меня, и повалил
на булыжник. Мимо проскакал экипаж, высекая искры из мостовой и громко подпрыгивая.
Он всё кричал, и не мог остановиться:
– В Болдино-то хотели, барин, в Болдино!

Крепко увязав меня вожжами, уложили наконец на дно коляски и придерживали
там, для верности ногою. Кучер шморкнулся с двух ноздрей на брусчатку, и оттёр
рукавом, пот со лба.
– Вон оно как – заявил он, глядя на Александра Сергеевича – Без вожжей-то,
как теперь в Болдино ехать?
– Верхом поскачем! – заявил Александр, выводя гарцующего скакуна из оглобель,
и поглаживая лайковой перчаткой по морде коня.
Меня переложили на холку рысака, и Александр Сергеевич, расплатившись –
вскочил на жеребца, и умчался – прочь от Адмиралтейства!
– А экипаж-то! Экипаж теперь куда? – крикнул вдогонку кучер,
слюнявя мятые ассигнации.
– Да себе оставь, балда! – крикнул в ответ Пушкин, несясь уже по неширокому
земляному тракту, среди бегущих по сторонам тополей, в сторону деревеньки
«Болдино».

Я болтался на ходу головою вниз, видя только его тупоносые ботинки и полосатые
аглицкие штаны на бретельках, с костяными пуговицами. Он похлопал меня
лайковой перчаткой по спине и прокричал:
– Глаза твои, сразу понравились! Будешь печку топить, и рыбалкой ежели придётся
заниматься! А когда дожди, будешь в углу под иконами  смирно сидеть!
Потерпи брат, недолго уже осталось! Вон оно – Болдино.

ЖЁЛУДЬ.

Ах, Александр Сергеевич, дорогой! Осень нынче какая, погоды какие стоят!
Они шелестят под ногой, опадают. Они ждут перелётных птиц, летя им вслед –
багряно разноцветными вздохами. Плача по ним, они накрапывают по себе.
Видя во снах уже – белизну и покрывала. Они ещё текут, остывающими соками
в стволах, они ещё надеются на весенние половодья, теша себя этой увядающей
красотою. Они полны до краёв, Болдинского очарования.

Они – дубы, и повидали многих на своём веку. Их жалили молнии, в них тяжко
ударял гром, их трепетно обмахивали бабочки. Их крепкие жёлуди устлали траву
и мальчишки таскали повсюду в своих карманах.
Ах, Александр Сергеевич, дорогой! Я хорошо запомнил ваши карманы.
Я помню руки, пахнущие птичьим пером, и загадочный перстень на вашем пальце.
И кровь потом, на ладони, когда вы полезли в карман за платком, прикрыть им
весь мокрый живот. И плеск, возле «Чёрной речки».

И сани, что прыгали, как ваша боль и неслись в кошмаре метели.
И жарко натопленную комнату, где шелест платья и шёпот кружил, словно
снег за окном. И вы попросили кислой морошки, когда было уже темно.
Бледные пальцы безвольно разжались, и я скатился с вашей руки –
звонкое сердце, встало.

И полетел на досчатый пол, и стукнув, подпрыгнул там вверх –
к самому потолку, где вас ждали Ангелы. Упав затем, вниз –
не спеша, закатился в какую-то пыльную щель.
Ах! Александр Сергеевич, дорогой.
Отчего, вы разжали тогда ладонь?

ВИЙ.

Забегая наперёд, скажу – Гоголь Николай Васильевич, не был лично знаком
с нечистою силою, которую так подробно и явно описывал в своих произведениях.
Особливо в Вие. Обо всех подобных потусторонних ужасах он был лишь наслышан, 
от встреченных им, в бесконечных скитаниях по окраинам России, мужиков.
Мужики с окраин России – все изрядно пьющие самогонку были, и рассказывали потом
Николаю Васильевичу разные небылицы, о личном опыте с потусторонними силами.
Те особы, при-мерзкие конечно – все как одна, или же скопом. Но образ Вия, нигде более
в фольклоре мною не замечен. Русалок, чертей да упырей с кикиморами – хоть пруд пруди!
А с глазами, чтоб из чистого олова – хоть бы один повстречался! Разве что мужики по утрам,
с окраин России, которые – замечательные потом рассказчики. У тех, да – глаза из чистого олова.
И отдушка прёт изо рта, как у нечистой силы. Но все, как один – крещённые православные,
и доверять им вполне можно. Но чтоб Вий – где веки сами уже не подымаются, а их надобно –
оглоблею подпирать. Тут, явный перебор на сторону наблюдается.

Хотя самогонки, они ведь разные бывает встречаются. Возможно вполне,
что бульба ростки уже показала, из которой единожды её прогнали.
Да и цедили потом, сквозь тряпицы, а не на углях с белою золою,
как прадеды завещали православные. Затрудняюсь сказать,
пока сам не испробую первую прогонку.

Песни зато на окраинах – задушевные да щемящие, словно
височная боль поутру. Когда солнце уже показалось,
над широкой Украинской степью...

ЛЮТНЯ.

Николай Васильевич не любил балалаек. Как только видел на своём пути
балалайку – тут же ломал её об скамейку. Со всей округи приносили ему
мужики балалайки, и бились меж собой об заклад – какую он быстрее поломает.
По бокам от Николая Васильевича, ставили две скамейки, и давали в каждую
руку по балалайке. Старший среди мужиков выходил тогда вперёд и,
основательно перекрестившись, махал платочком. И Николай Васильевич –
сразу же – принимался за дело!

По всей избе шёл треск и стояли удары, и жалостливо выли балалайки.
– Вот сами теперь посудите – говорил мужикам, изрядно уже разгорячённый
Гоголь, – На этакой дряни, разве возможно красиво играть?
Звуки, издаваемые подобным инструментом, нестерпимо ужасны
при исполнении! 
И для пущей убедительности, ударял напоследок ими об скамейку.
Когда те – безвольно свисали кусками болтаясь на струнах  внизу.

Кинув их в печку, Николай Васильевич направлялся во двор, сопровождаемый
толпой мужиков, и громко отфыркиваясь, обмывал потную шею из ведра,
которое – лил ему старший. Затем ему подавали рушник для обтирания,
и мужики принимались выяснять – стенка на стенку –
чья балалайка крепче оказалась.

А Николай Васильевич, сидя в тенёчке под грушей, покусывал
подорванную травинку, наблюдая за вечеряющей рекой меж холмов.
«Вот лютня, хороший инструмент – тихонько думал он – Настолько тонок
да изящен, что под пальцами ломается, когда неосторожно его взять».
Он любил пение лютни. Этот лунный и Венецианский инструмент.
Да как-то всё, поиграть – не доводилось.

СТЕПЬ ЗВЕНЕЛА ЦИКАДАМИ.

Душная степь уже звенела цикадами, когда Николай Васильевич
подъезжал на закате к хутору, близ Диканьки.
"Хорошо бы помыться с дороги" – думал он, высунув длинный свой нос
сквозь поднятый воротник пыльного дорожного плаща, пока бричку
расхаживало по ухабам, и она, фыркая, не встала наконец возле хаты.
Тогда Николай Васильевич опустил воротник и спрыгнул на твёрдую землю.
"Она ещё идёт подо мной" – пробормотал он, озираясь по сторонам.
По двору бегали куры и степенно переваливался серый гусак.
Всё это, вместе взятое – насторожило мнительного Гоголя.
Николай Васильевич перекрестился и пройдя по двору зашёл в хату,
где застал поминки и несколько там человек.
Все обернулись на вошедшего, и принялись тогда жалобно плакать.

Николай Васильевич, со словами: «Свят, свят, свят» – принялся,
шибко крестясь, пятиться задом. Покуда не упёрся спиной во что-то,
покрытое густой шерстью. Открыв свой рот и медленно оборачиваясь –
Гоголь обнаружил там мужика с окладистой бородой и лопатою в руках,
облепленной изрядно подсыхающей глиною.
Мужик, толкнув его окатистым пузом, перекрестился на образа,
и зашагал с лопатою к столу, чтобы пить там самогонку.
Все прекратили плакать и потеряли к Николаю Васильевичу
всяческий интерес.

Опрометью выскочив из избы, Гоголь метнулся в сторону брички,
с лёту запрыгнул в свой экипаж, и резво понесся на нём,
покидая деревенские улочки. Пока украинская степь
не поглотила совершенно, его белеющий в темноте нос...

СВОБОДА ПРИШЛА.

– Свобода пришла, смекаешь?
– Что значит «смекаешь»?
– А ты часом, братец – русский?
– Почти. По прабабке ветка.
– Ветка... Ветвь – так, больше по-русски.
А по прадеду кто?
– Арап.
– Не мавр, стало быть. Арап. Молодец!
Вишь, наша ветка как проросла.
Самого-то, как звать?
– Саша я, Пушкин, стишки пишу.
– А я брат – Державин, слыхал небось?
Пушкин, живенький такой!
Ишь ты, стишки он пишет!
Ну пиши, пиши. 

Свобода пришла, смекаешь.

ОТ НАЧАЛА И ДО КОНЦА.

Полно вокруг тем для писателя, чтобы писать.
Главное тут – углубиться извилистыми переулками и, толкнув
шаткую дверь заведения под вывеской: «Заходи» – очутиться
в шумной компании подгулявших рассказок. Навеселе все,
особенно дамы с шампанским на тонких ножках и ямочками на щеках.
В заведении все кричат, перебивая друг друга, чтобы услышали.
Которые глухонемые, тычут вам под нос мятые листочки,
водя по тексту ногтем, отчёркивая жемчужины повествования,
рассыпанные, среди мусора смысла.
Заметив вошедшего, все срываются с мест и устремляются к нему.
Сшибая по дороге официантов, и топча их ногами, которые –
бегут по полам.
Окружив плотной толпою писателя, подводят его
прямиком к барной стойке, и молча расступаются.

Обычно бармен говорит, протирая полотенцем из вафель:
– Все уже навеселе, один вы – писатель. Нехорошо.–
и дышит вовнутрь, чтобы со скрипом там протирать.
Писатель протестует против такого, и заявляет, что вполне уже готов.
Оценить.
Бармен ставит перед ним то, что недавно тёр полотенцем, и булькая
льёт туда то, что пылилось на полках со времён Бордо 34-го года.
До самых краёв.
Писатель чует тонкий аромат вдохновения и, приблизив к нему
растрескавшиеся от волнения губы, делает глубокие глотки вовнутрь
себя всего. Он видит, как оно разливается, заполняя каждую клеточку
его талантливого организма. И начинает бурлить, искрясь
и играя камушками в глазах.

– Гуся ему, гуся! – кричат окружающие.
На пороге заведения появляется в клетчатых штанах Паниковский
с жирным гусем под мышкой. Он держит его за жёлтый клюв,
и ласково с ним разговаривает:
– Всего-то одно пёрышко необходимо вот этому господину, полному
сейчас вдохновения, а потом... – он не договаривает, чтобы гусь полагал,
что этим всё и ограничится. Экий плут, этот Паниковский!
Писатель расправляет гусиное крыло и глядит, какое перо засветиться.
Светиться, среди прочих – самое скрипучее по листу.

– Ай! – говорят все хором, разглядывая дёрнутое перо, и протягивая 
со всех сторон перочинные ножики, чтобы писатель сам очинил его,
и заправил кончик. Спрятав в карман ножички, суют ему чернильницы,
с плавающими там жирными мухами. Выбрав самую, что ни наесть –
всего-то с одной – он брезгливо стряхивает её на пол, и вытирает
палец об штаны. Пока та отползает в сторонку словно головастик.

– Стол! Чистый стол ему! – кричат со всех сторон.
Все принимаются протирать столы рукавом, а некоторые,
сняв с себя штаны и поплевав для верности, трут ими,
пока под штанами не заскрипит, и они вконец не встанут.
Выбрав идеальную по отражению поверхность, писатель –
чинно присаживается.
Справа от него – полная до краёв чернильница.
На ней – чистым кончиком – перо.

Из пыльного чулана тогда появляется процессия жрецов Ассириса.
Со свитками свежих пергаментов, благоухающих папирусами.
Они желтоватые, и слегка похрустывают, когда ими пошевелить.
Положив пергаменты на идеальную поверхность, жрецы удаляются.
Позвякивая причиндалами, которые по виду напоминают
чистое золото с драгоценными камнями, и инкрустацией на боку.
И след их сандалий теряется во мраке чулана, где затхлый
запах гробницы, разбавлен копотью факелов.

Оторвав от жрецов свой взгляд, писатель обнаруживает,
стоящие возле стола табуретки, за которыми выстроились
в очередь различные жанры и направления литературы.
Они пыхтят, как паровозы. И готовы излить себя.

Вдохновение пьянит писателю голову, и он приглашает присесть
лучших представителей литературы на табуретки.
Переплетя пальцы, негромко спрашивает, вздёрнув бровь:
– Фамилия, год рождения, род занятий? Родители пьющие были?
Те наперебой ему отвечают. То «роман», то «эссе», то –
«Шеститомники мы в стихах. Но завязал с этим делом, три дня уже».
Разобравшись наконец со стилями и направлениями, готовыми –
"совершенно безвозмездно", лишь бы "окружающие о них"
– Поэзия налево, проза направо – говорит писатель.
Все быстренько пересаживаются на табуретках.
– Короткие, чтоб – не гаже раннего Хармса.
Позднего Фолкнера – не предлагать.
Все опять пересаживаются.

Перо загадочно светиться и манит писательскую руку.
Он осторожно берёт его тонкий парус в свои белые пальцы
и, обмакнув пару раз, сдвоенным его кончиком, всё лишнее –
о край чернильницы. А затем...

обнаруживает себя под утро, на полу в коридоре.
Он ползёт оттуда к крану на кухне, чтобы освежить свой рот
и наполнить живительной влагою мысли.
Зайдя после в комнату, он видит там – невозможное.
Пол, стены и потолок – завалены пергаментными листами.
Одним заткнута форточка от сквозняков, чтоб тот не прошёл.
Перебирая пергаменты, он находит в них баллады и саги
о бородатых викингах, вперемешку с ореховыми шкорлупками,
самоучителем хакера, надкушенным яблоком, историями
охотников на мамонтов, и книжкою:
«Как поливать огород из лейки, когда её наклонять».
– Где-же, не гаже раннего Хармса? – бормоча, ищет он.
Найдя наконец нужный пергамент, он успокаивается и отправляется
с ним на кухню. Где сидит, пия стопочки горячей и влажной водки.
Поигрывая папироскою в углу рта.
И что-то отчёркивая в пергаментах, нужных его душе,
а что-то вставляя – между трещинками повествования.

Уже ближе к ночи, он укладывается в постель, и сон его –
будучи легким и воздушным, словно гусиное пёрышко, вновь
несёт писательскую душу, до дверей заведения «Заходи».
Где шум и гам. Где свет и стон. Где жизнь и явь.
Где все уже – пьяны от вдохновения.

"Когда ты успеваешь столько писать"? – спрашивают знакомые.
Которые – даже не пробовали. Он с грустью смотрит на них.
Оттого, что понимает – они ничегошеньки не смыслят в процессе.
Сам процесс, неказист и доступен – вождение пером по бумаге,
обмакнув предварительно, пару раз. Но сколь в этом процессе –
удивительного и загадочного! Сколь чудесен он, сам по себе,
безотносительно понимания его тонких законов.
Там вершит Вдохновение, унося за собою в радостный
и волнующий мир воображения, которое суть – всё.
Исток робкого ручейка из-под пера, которое – океан.
Играющий мириадами возможностей. Где волна за волной,
накатывая и отступая, оставляет на влажном песке
редкие жемчужины таланта.

Где закат – не знает усталости.
Где восход – восходит всегда.
Где есть всё, необходимое человеку.
Он сам.
Сам, под далёкими звёздами.


ПЕЛЕВИН.

Пелевин шёл по лесной тропинке и повстречал там Серафима,
с котомочкой камушков за спиной. Преподобный старец
упал лицом вниз и улыбался – от Великого в нём Молчания.
Пелевин подошёл к нему пыльными ботинками дорог, и сказал:
– Благослови меня, Божий человек.
Тогда Серафим ответил ему:
– Ложись рядом со мной и улыбайся.
Пелевин лёг перед ним – лицом к лицу, и принялся широко улыбаться.
А Преподобный, взглянул ему прямо в глаза и сказал:
– Благословляю тебя на написание всего, что откроется твоим глазам –
перекрестил и, поднявшись во весь свой Святой рост, удалился.
С котомочкой, полной камней.

После этого случая, Пелевин стал носить тёмные очки и перестал улыбаться
в камеру папарацци. Он интервью не даёт, только всё своё время пишет,
сидя за столом на кухне. Всё пишет и пишет...
Пишет всё, что открывается его глазам,–
скрытыми, за тёмными стёклами.