Часы и звезды Маршака (Ирина ЛУКЬЯНОВА)

Часы и звезды Маршака (Ирина ЛУКЬЯНОВА)

С точки зрения советских энциклопедий жизнь у Маршака была совершенно счастливая и состоявшаяся: четыре Сталинские премии и одна Ленинская, множество изданий и переизданий колоссальными тиражами, всенародная любовь, классик при жизни…

Самуил Яковлевич Маршак (1887–1964). Москва. Около 1952 года / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
В постсоветское время его стали называть трусом и конформистом, а хрестоматийные строки о красных флажках и Ленине исчезли из детских сборников. Время размыло наносное и вымученное, и осталось незыблемое, изумительное мастерство.

Чем богат этот свет

Маршак, родившийся в 1887 году, был сверстником эсера Богрова – убийцы Столыпина, Феликса Юсупова – убийцы Распутина, и художника Марка Шагала, с которым некоторое время даже жил в одном городе. Мальчишкам, чей подростковый возраст пришелся на начало ХХ века, суждено было делать историю, и у маленького еврейского мальчика были для этого все задатки: талант, работоспособность и честолюбие.

Ему повезло родиться у любящих, умных, грамотных родителей. Отец его, Яков Маршак, был заводским мастером, техником, который самоучкой изучал химию, постоянно экспериментировал и переезжал из города в город в надежде найти место, где его таланты будут в полной мере востребованы и оценены. Воронеж, Витебск, Бахмут… В конце концов семья осела в городке Острогожске под Воронежем. Детей в семье любили – не каждый великий русский писатель может похвастаться таким счастливым началом жизни.

Самуил Маршак (справа) со старшим братом, Моисеем, студентом Петербургского политехнического института. Лето 1905 года / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Маршак вспоминал: «Больно дрались отцы на слободке. // Мы не знали ни палки, ни плетки. // Наш отец нас ни разу не бил. // Человек он был строгий, но кроткий. // И хорошую книжку любил». Отец выписал детям журнал «Вокруг света», покупал книги, рассказывал удивительные истории. Детство в стихах Маршака – счастливое и полное поэзии:

Все мне детство дарило,
Чем богат этот свет:
Ласку матери милой
И отцовский совет,
Ночь в серебряных звездах,
Летний день золотой
И живительный воздух
В сотни верст высотой.

В Острогожске старшие дети Маршаков, Моня и Сема, домашние мальчики, попали в бурную уличную жизнь провинциального городка с войной дворовых кланов и немало пострадали от «кишечников» – детей рабочих, которые сушили кишки. В своих воспоминаниях о детстве Маршак рассказывал о побоях, погонях, о том, как их дразнили «жидами», показывали сложенное из полы свиное ухо и пытались возить салом по губам; об одиночестве воскресным утром, когда все дети города в церкви, о своих беседах со слепым горбуном, об ощущении инакости…

Евгения Борисовна Маршак (1867–1917), мать поэта / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Сема выдержал экзамен в гимназию на одни пятерки. Пушкинскую «Полтаву» читал наизусть так, что учителя заслушались. Но в гимназию его не взяли из-за процентной нормы для евреев – лишь позднее, когда кого-то из гимназистов отчислили за неуспеваемость, Семе предложили занять его место. Учился он замечательно, особые успехи проявляя в изучении языков; его очень ценил учитель Владимир Иванович Теплых, преподаватель литературы, о котором Маршак писал: «Он меня всему научил». Стихи маленький Сема писал лет с четырех и в младших классах гимназии уже перевел на русский язык поэму Горация «В ком спасение».

В 1900 году отца перевели в Петербург. Поступить в петербургскую гимназию еврейским мальчикам было почти невозможно. Отец с матерью и младшими детьми уехали в столицу, а Самуил и старший брат, Моисей, остались доучиваться в гимназии. Жили у родственников матери, много читали, пропадали в книжных магазинах и библиотеках. Сема с одноклассником пытался издавать рукописный журнал. На каникулах уезжали к родителям.

На даче под Петербургом летом 1902 года Сема решил устроить спектакль в дачном театре и выступил там с чтением стихов. Один из зрителей, тронутый его чтением, решил познакомить мальчика с известным меценатом Давидом Гинзбургом, востоковедом и писателем из династии банкиров. Гинзбург, в свою очередь, отвез подростка к критику Стасову, который в ту пору был уже очень стар. Стасов пришел в ужас от необходимости слушать, как юное дарование читает свои стихи. Через два дня, однако, он сообщал в письме своей невестке: «Но не прошло и полминуты, я уже был покорен, побежден, захвачен и унесен. Маленький мальчишка в слишком коротких панталонах владел мною, и я чувствовал великую силу над собою. И голос у него совсем другой был, и вид, и поза, и глаза, и взгляд… Настоящее преображение – волшебное превращение… Какое-то разнообразие было у этого значительного человека. И лирика, и полет, и древняя речь… И тут же рядом веселые классные сатиры на товарищей, гимназию, директора и инспектора, но такие же веселые, забавные, такие ala Пушкин молодой…»

Яков Миронович Маршак (1855–1924), отец поэта / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Стасов, очарованный напором дарования маленького Маршака, даже Льву Толстому рассказывал о нем. Толстой, впрочем, не верил в вундеркиндов: пусть, мол, сначала подрастет и покажет, на что способен. Для Семы Маршака Стасов стал всем: другом, наставником, родственником – в письмах он называл его «дедушкой» – и, что важнее всего, Стасов открыл для еврейского подростка дверь в русскую культуру. «У Стасова была давняя дружба со «Львом Великим», как он неизменно называл Льва Толстого, – вспоминал Маршак. – Он был близко знаком с Гончаровым и с Тургеневым, с которым вел бесконечные споры о музыке, о литературе… С трогательной заботливостью старался он приобщить меня к всему, что было ему дорого». Стасов добился перевода Маршака в Третью петербургскую гимназию – дошел даже до великого князя Константина Романова, поэта К.Р. Теперь юный Маршак постоянно бывал у Стасова дома, на работе – в Публичной библиотеке, на даче, где познакомился с Шаляпиным и Горьким. В Петербурге Маршак стал сильно болеть: харкал кровью. Горький решил перевести мальчика в Ялту, где жила тогда его жена с детьми. Добился перевода Маршака в ялтинскую гимназию, и Самуил отбыл на юг, где его стала опекать Екатерина Павловна Пешкова. Писал стихи, печатал их в журнале «Еврейская жизнь».

Скоро грянула первая русская революция, по стране покатились еврейские погромы. Маршак, остро чувствовавший связь со своим народом, ставший свидетелем погрома в Ялте, писал в эти дни:

Словно выжглись в тревожном мозгу
Эти крики, предсмертные стоны…
Засыпает весь мир упоенный –
Но рыдает напев похоронный…
И заснуть не могу, не могу!

Город Острогожск. Здание мужской гимназии. 1897 год / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
В Ялте он переводил стихи Хаима Бялика и писал свои, которые публиковал в молодежных еврейских изданиях. Прожив на юге два года, он вынужден был уехать из-за угрозы ареста. Почему? Нам мало что известно. В гимназии он учился вместе с Петром Войковым, будущим участником расстрела царской семьи и уже в 1906 году членом боевой дружины РСДРП. Войков перевозил бомбы и готовил покушение на губернатора Думбадзе. Биограф Маршака Гейзер упоминает, что в 60-х годах Маршак рассказывал в письме феодосийским школьникам, как спас от ареста двух матросов после подавления мятежа. Как бы то ни было, летом 1906 года неблагонадежный Маршак вернулся из Ялты в Петербург, где воссоединился с семьей и где должен был сдавать выпускные гимназические экзамены.

Стасов умер осенью 1906 года. Самуилу исполнилось 19. Началась взрослая жизнь.

В.В. Стасов, С. Маршак и Г. Герцовский. 1903–1904 годы / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Уже в Ялте он получал журналы с новыми именами и необычными стихами: в литературу входил модернизм. Сам Маршак, взращенный на крепкой классике, на эпосе и народной поэзии, к соблазнам модернизма оставался стоек. Но столичный воздух поменялся: как будто рухнула наконец стена поэтического молчания, которая сдерживала русскую поэзию, и хлынули стихи. Хорошие и плохие, шедевры и чудеса моветона; поэзия расцвела и ожила. В Петербурге Маршак познакомился с Блоком, который нашел, что в стихах молодого поэта «есть солнце». Сам молодой поэт, окончив гимназию, стал работать в петербургской прессе. Свел знакомство с Сашей Черным, они вместе выпивали и зачитывали друг друга стихами. Саша Черный с удовольствием участвовал в выпуске домашних журналов, которые создавались в семье Маршака. Маршак стал печататься в «Сатириконе». Сейчас он впервые начал печатать политические сатиры – жесткие, злободневные, отточенные по форме – прообраз того, что он будет делать потом в Великую Отечественную.

В 1911 году Маршак и его друг поэт Яков Годин вместе с группой еврейской молодежи отправились в Палестину через Турцию, Сирию и Грецию, причем Самуил заручился согласием «Всеобщей газеты» и «Синего журнала» печатать его корреспонденции из-за границы. О Палестине он давно грезил, как и его сверстники, проникнутые духом нарождающегося сионизма – мечты о своем государстве на земле предков. Еще до этой поездки он писал:

Снится мне: в родную землю
Мы войдем в огнях заката,
С запыленною одеждой,
Замедленною стопой...
И войдя в святые стены,
Подойдя к Ерусалиму,
Мы безмолвно на коленях
Этот день благословим...

Русские паломники в Палестине. Начало XX века / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Это фрагмент из его «Сионид», первого сборника стихов. Много лет спустя, когда поэт Арон Вергелис принес Маршаку эту книжечку, тот сказал: «А я думал, я все уничтожил». После кампании борьбы с космополитизмом быть автором «Сионид» было страшно.

Мечта об Иерусалиме сбылась. В этой поездке он писал не только корреспонденции, но и много стихов – прозрачных, счастливых стихов о чайках, восточных базарах, о лимонных садах и виноградниках, открывающихся за поворотом… В забавных стихах, написанных годом позже, появляется образ девушки в «легчайшей шляпке» – девушке, которая едет вместе с лирическим героем на верблюде и мучается тошнотой. И девушка в самом деле рядом с ним была. Ее звали Софья Мильвидская; фотографии донесли до нас ее классическую красоту – как будто это лицо с итальянской картины эпохи Возрождения на ветхозаветный сюжет.

Довольно скоро после возвращения в Россию Самуил и Софья поженились. Оба собирались получить образование; обоим мешала процентная норма для евреев. Решили ехать в Англию – он опять договорился с петербургскими газетами и журналами, что будет слать корреспонденции, так что денег на оплату учебы хватило. В сентябре 1912 года уехали. Он сначала учился в политехникуме, потом в Лондонском университете. Софья выбрала факультет точных наук, он – факультет искусств: изучал литературу, днями просиживал в библиотеке. Когда была возможность – уезжал путешествовать по Англии, посылал в Россию очерки. Одно из самых сильных английских впечатлений Маршака – это «Школа простой жизни» доктора Ойлера, педагога-новатора, в которой общение с детьми и их обучение было основано на принципах совместной простой жизни с минимумом благ цивилизации, на сотрудничестве и взаимном уважении. Много лет спустя Маршак писал, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как в то время, когда он жил вместе со школьниками MorkshinSchool. Собственно, уже тогда, в разговорах с английскими детьми, стали вырисовываться контуры того, чем бы он хотел заниматься дальше: педагогикой, воспитанием, вообще детьми.

Софья Михайловна Маршак, урожденная Мильвидская (1889–1953), жена поэта. Около 1912 года / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
В Англии он взялся за переводы английских классиков и открыл для себя огромный мир английской народной детской поэзии; скоро он встретит Чуковского, также влюбленного в английский фольклор; они вдвоем воссоздадут этот культурный материк на русском языке, для начинающих русских читателей. Но прежде, чем стать детским поэтом, Маршак стал отцом. В 1914 году у Маршаков родилась дочь Натанель. Родители души в ней не чаяли, но не уберегли: в 1915 году девочка опрокинула на себя кипящий самовар и погибла…

Они уже вернулись из Англии, уже началась мировая война, уже кончилось время их золотого, призрачного счастья. Маршак написал Екатерине Пешковой с просьбой помочь найти для них с женой работу, чтобы забыть о горе, – социальное служение. Лучше всего – детям. Лучше всего – еврейским. Работу, впрочем, он сам нашел: в Воронеже, куда он ездил разбираться с призывом на армейскую службу (в армию его не взяли: сочли не годным по здоровью), было огромное поселение еврейских беженцев из прифронтовых районов. Беженцы жили в нечеловеческих условиях и очень нуждались в помощи. В Воронеже, однако, Маршак не прижился: ему, репортеру и поэту, нечем было зарабатывать здесь, кроме фабричного труда. Он выправил себе документ, позволяющий вернуться в Петербург, к жене, и вернулся – как раз к большим событиям.

С.Я. Маршак. Около 1912 года / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Собственно, большим событием для молодой семьи стало рождение сына, которого назвали Иммануэлем; рождение его совпало с крушением старой России. Февральскую революцию Маршак приветствовал. Он даже слышал выступление Ленина с броневика у Финляндского вокзала, о чем позднее вспоминал в стихах, посвященных Ленинграду.

Отцу Маршака, Якову Мироновичу, в это время предложили работу в Екатеринодаре; семейство уехало на юг: в Петрограде уже начались перебои с хлебом. Самуил Яковлевич остался в столице, поскольку был занят подготовкой антологии еврейской поэзии и переводил английских поэтов. Он все чаще задумывался над тем, чем бы хотел заниматься, – и все больше места в этих размышлениях занимало устройство школы-колонии, уж очень запала ему в душу английская «Школа простой жизни». Какое-то время работал с беспризорниками в Петрозаводске, где жил брат, – но семья оставалась в Екатеринодаре, отрезанном фронтом Гражданской войны. Как Маршак переходил линию фронта, как пробирался к родным – неизвестно. Но в 1918 году он оказался в Екатеринодаре, занятом белыми войсками. Сотрудничал в городской прессе. Как-то пережил несколько смен властей.

С.Я. Маршак. 1916 год / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
В городе жила тогда Елизавета Васильева (Дмитриева), она же – Черубина де Габриак, забытая всеми трагическая звезда Серебряного века. Писала для детского театра; Маршак тоже взялся за пьесы для детей и втянулся в эту работу. «В голодные годы я организовал Детский городок, – рассказывал он. – Нам отдали бывшее помещение Кубанской рады – целый дворец, – и мы там устроили читальню, библиотеку, детский сад. А главное наше дело было – детский театр. Первые мои вещи в стихах для театра – «Кошкин дом» (маленький) и «Сказка про козла»… Все это было уже при советской власти». Театр и Детский городок – это было крупное культурное явление в послевоенной стране. Их заметили. Актеров и авторов пьес позвали в Москву. Маршак стал завлитом петроградского ТЮЗа и занялся подбором пьес для него. А в 1923 году, когда появились частные издательства и стали печатать книги для детей, – вот тут Маршак стал детским классиком. Случайно так вышло или нарочно распорядилось Провидение, но на пустом, выметенном революцией и войной поле детской литературы вдруг появились умные, европейски образованные, серьезно интересующиеся педагогикой отцы – у Чуковского младшей, Мурочке, было два года, у Маршака Иммануэлю – шесть. И сложилась совершенно новая детская литература, резко отличающаяся от занудной дидактики и сахарных соплей дореволюционных детских книжек, – крепкая, живая, веселая поэзия. Маршаковские «Детки в клетке» сразу очаровали читателей; его динамика, его пафос радостного созидания принесли ему всенародную любовь, и он немедленно стал живым классиком.

Педагоги эту поэзию сразу невзлюбили, устроив сказке обструкцию: это недопустимо, это антропоморфизм, у вас там животные и предметы разговаривают, это пробуждает в детях вредные фантазии и внушает им неверные представления об устройстве мира…

С.Я. Маршак с отцом. Финляндия. 1915 год / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Маршак тем временем обустраивал жизнь новорожденной детской литературы. Его позвали в журнал «Воробей», который вскоре стал «Новым Робинзоном», и к нему со всех сторон потянулись замечательные авторы. Оказалось, у него есть еще один недюжинный талант: собирать вокруг себя таланты, налаживать рабочий процесс. Довольно скоро Маршак стал консультантом Детского отдела ленинградского Госиздата, а потом возглавил детское издательство – Детгиз. В этой удивительной редакции любили всех талантливых писателей, и не писателей тоже: с учеными или путешественниками здесь тоже работали, учили писать точно, четко, легко, чтобы у детей была хорошая книга. Здесь собирались поэты-обэриуты, здесь смеялись, писали эпиграммы, спорили о литературе – вообще жили литературой; здесь ссорились всерьез из-за того, как работать с автором и какова роль редактора…

В стране, поборовшей неграмотность, еще физически голодающей, настало время книжного голода. Новые читатели требовали книг – много книг, и Детгиз торопился рассказать детям и их родителям обо всем: о пятилетнем плане, о происхождении вещей, о приключениях, о природе…

М.В. Исаковский, С.Я. Маршак, А.Т. Твардовский (слева направо). Конец 1940-х годов / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Работать, однако, никогда не было легко. Педагогический надзор и идеологический контроль над детской литературой часто рубили ценное на корню. Редакцию Маршака терзали и мешали ей работать – изо дня в день, из года в год. Сначала разоблачали «группку Чуковского–Маршака» с ее недопустимым антропоморфизмом, и Маршак, сохранивший еще влияние на Наркомпрос и лично Крупскую, заступался за совершенно раздавленного, лишенного работы Чуковского. Затем в 1931 году арестовали как контрреволюционеров Хармса, Введенского, Андроникова, еще нескольких человек… Наконец, в 1937 году редакцию разгромили, разоблачив «вредительскую группу Маршака». Многих арестовали; часть арестованных расстреляли. Почему не арестовали Маршака, главного вредителя, непонятно. Может быть – выполнили план по посадкам и приступили к расстрелам? Маршак, едва не севший, уехал в Москву. Ходил хлопотать за своих авторов и редакторов. Валентин Берестов рассказывал, что генпрокурор Вышинский выговаривал разгоряченному Самуилу Яковлевичу: «А вы не кричите на меня, товарищ Маршак! Вы понимаете, где и на кого кричите?» Редакторов Любарскую и Габбе выпустили в 1938-м, в краткую волну борьбы с «ежовщиной». Других не выпустили – расстреляли.

Маршак, потерявший редакцию и дело жизни, сел переводить сонеты Шекспира. Шекспир и Бернс давали возможность жить и дышать.

В 1939 году, когда перепуганных советских писателей награждали орденами, Маршак получил орден Ленина.

С.Я. Маршак. Дружеский шарж И. Игина / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Когда началась война, Маршак просился на фронт, и его не взяли – опять, как в 1914 году. Он был немолод, страдал астмой, плохо видел, кашлял. Но все равно рвался – пусть как поэт, а не как воин, и привозил с линии фронта новые стихи, где рассказывал о том, что видел.

Поэт Маршак в войну стал совсем другим – как будто вернулся от Маршака-редактора к себе молодому, к злому и остроумному сатирику. То, что он делал – один или вместе с карикатуристами Кукрыниксами, – больше всего напоминало «Окна РОСТА» в исполнении Маяковского: хлесткое четверостишие с картинкой. «Днем фашист сказал крестьянам: // «Шапку с головы долой!» // Ночью отдал партизанам // Каску вместе с головой». Эти стихи мгновенно запоминались – с первого прочтения, со слуха, их пересказывали дальше, они врезались в память своими чеканными формулами даже малышам, когда-то прочитавшим в «Мурзилке»:

Ты каждый раз, ложась в постель,
Смотри во тьму окна
И помни, что метет метель
И что идет война.

Обложка к не вышедшей книге С.Я. Маршака «7 чудес». Цветная ксилография В. Фаворского / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
И они помнили, что идет война. Однажды, когда начальство торопило Маршака, требуя побыстрее выдать стихотворение, пусть хоть маленькое, он ехидно ответил: неужели вы думаете, что маленькие часы сделать легче, чем большие? Удивительно тут сравнение стихов с часами – но только на первый взгляд: если вдуматься, лаконичные, стальные, отполированные строки Маршака, где все слова четко подогнаны друг к другу, где бьется точный и жесткий ритм, – это в самом деле не ювелирное произведение, не картина, не вздох, не роспись по шелку – а идеальный часовой механизм, точная форма, которую он придавал времени. Время дышит в его стихах. Полыхают яростью военные годы, породившие всенародно любимую сатиру: «Минируем мы все, от хлева до овина. Вот женщина идет. – Как ваше имя? – Минна» и «Юный Фриц, любимец мамин»…

Светят в вечерней синеве особым, советским покоем красные звезды над Кремлем:

Над старой зубчатой стеною,
Над всею Советской страною
Горят, как огни корабля,
Рубины на башнях Кремля.

Все это, безупречно оформленное, входило в плоть и кровь советского читателя, формировало его мир с ясно различимым добром и злом.

Один из лучших маршаковских переводов – это стихотворение Исаака Фефера «Звезды и кони»: мальчик жалуется маме, что кони ходят по воде и хотят выпить реку вместе с солнцем, облаками и звездами. А мама утешает его:

– Ты не плачь, мой глупый мальчик,
Много-много тысяч лет
Конь с водой глотает звезды,
Но не гаснет звездный свет.
Звезды светят, как светили,
Золотым своим огнем,
А река рекой осталась,
Светом – свет
И конь – конем!

Иллюстрация к не вышедшей книге С.Я. Маршака «7 чудес». Цветная ксилография В. Фаворского / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Это ведь лучшая картина мира для ребенка: в мире вечно светят звезды, вечно течет река, и ничего с ними не сделается. Маршака ведь больше всего интересуют звезды. Хоть он и сатирик, и социальный поэт, главное его социальное служение – это нести читателю ясные, умные, стоящие на своем месте слова о мире, в котором он живет; привносить в этот мир культуру – и понятно, пожалуй, почему от своей работы с беженцами и беспризорниками он переключился на книги, стихи и переводы: потому что для того, чтобы принести в страну счастье и свободу, нужно не только кормить голодных, но и как следует перевести Шекспира. И в самое отчаянное время войны, в самую безнадегу, до сталинградского перелома еще, – написать вдруг изумительную и неуместную, как ландыши в зимнем лесу, пьесу «Двенадцать месяцев» – внезапное мирное чудо, которое, к слову сказать, стало для Маргариты Алигер одним из ясных свидетельств того, что культура жива, что силы есть, что победа будет за нами.

Смотрите в окно

Маршак часто повторял: «Переводя, смотрите не только в текст подлинника, но и в окно…» За окном шел ХХ век, который отпечатывался в стихах и переводах. Переводы сонетов Шекспира, за которые он получил очередную Сталинскую премию, – это и портрет века. Шекспир в них не тот пьяный дикарь, какого в нем видел XVIII век, – это Шекспир образованный, с классическим высшим образованием; лохматый, грубый и местами темный шекспировский стих в нем пропущен через кровавый опыт ХХ века, высветлен до хрустальной ясности, упорядочен, отполирован. Маршак удивительно умел придавать всему форму – он был гений формы; гениальные стихи получались, когда его могучий формальный гений обнимал и заковывал страсть, боль, гнев, изумление, восхищение – свои ли, Шекспира ли, Бернса ли. Его поздние стихи – совсем другие: стальная форма в них пытается поймать и удержать совсем неуловимое, невесомое: время, мысль, отзвучавший смех.

Не знает вечность ни родства, ни племени,
Чужда ей боль рождений и смертей.
А у меньшой сестры ее – у времени –
Бесчисленное множество детей.
Бегущая минута незаметная
Рождает миру подвиг или стих.
Глядишь – и вечность, старая, бездетная,
Усыновит племянников своих.

И.Г. Эренбург и С.Я. Маршак с читателями / Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО М.ЗОЛОТАРЕВЫМ
Послевоенные годы не дали Маршаку даже передышки. В 1946 году умер от туберкулеза второй сын – 20-летний Яков. Едва он пережил это горе, как на него свалились новые несчастья: дело космополитов, по которому он, активный член Еврейского антифашистского комитета, мог сесть или исчезнуть, как исчезли его друзья и коллеги – Михоэлс, Квитко, Маркиш, Фефер – те, кого он знал, любил, переводил. Проклятое время между войной и смертью Сталина – восемь лет ползучего страха, обморочной черноты – переломало и тех, кого не надломила война. Маршак подписал письмо с выражением лояльности советских евреев правительству – письмо, которое не стал подписывать Эренбург; Маршак строчил политические сатиры в духе холодной войны; Маршак написал столько выспренних, казенных, официальных, советски-хрестоматийных строк, что многим казалось, что это и творческий, и человеческий конец, банкротство.

Но Маршак, который не мог говорить сам («и вдохновения зажатый рот»), говорил через Бернса и Шекспира, и их голоса слышали. Маршак оставался собой в детских стихах, которые с младенчества впаялись в наше культурное сознание, – в «Календаре», в «Елке», в «Карусели», в «Разноцветной книге» с ее изумительной зоркостью:

Бродят в траве золотые букашки.
Вся голубая, как бирюза,
Села, качаясь, на венчик ромашки,
Словно цветной самолет, стрекоза.

А на излете этих мрачных лет – еще два удара: умерла жена, умер младший брат, М. Ильин, друг и соратник, автор прекрасных детских книг.

«Оттепель» вдохнула в Маршака новые силы. Он снова неугомонный спорщик, эпиграммист, он ввязывается в литературную полемику, пишет о Солженицыне, о молодых поэтах, заступается за Евтушенко, которого травят из-за «Бабьего Яра»… но сил не хватает. Лидия Чуковская вспоминала, что, узнав о готовящейся судебной расправе над Бродским, Маршак, больной воспалением легких, заплакал: «Если у нас такое творится, я не хочу больше жить… Я не могу больше жить… Это дело Дрейфуса и Бейлиса в одном лице… Когда начиналась моя жизнь – это было. И вот сейчас опять».

В последние годы Маршак, которому все труднее было вставать и ходить, вспоминал, записывал, беседовал; собирал свои мысли о слове – единственной драгоценности, которую признавал. Издал книгу взрослых стихов – умных, медленных, печальных:

Мы принимаем все, что получаем,
За медную монету, а потом –
Порою поздно – пробу различаем
На ободке чеканно-золотом.

Его жизнь и поэзия оказались чистой пробой на чеканном золоте. Все подневольное и вымученное сошло на нет. Осталась чистая поэзия, остался счастливый, до старости, до полной слепоты (у него была катаракта), незамутненный и непосредственный, ясный взгляд на мир; остались «Детки в клетке» и «Вот какой рассеянный», «Усатый-полосатый» и «Мастер-ломастер»… остался мир, пахнущий красками, цветами, булками и дождем, мир, словно увиденный в первый раз, описанный словом, будто в первый раз произнесенным:

Все вокруг было ново:
Дом и двор, где я рос,
И то первое слово,
Что я вслух произнес.
Пусть же трудно и ново
И свежо, как оно,
Будет каждое слово,
Что сказать мне дано.