Однажды, кленовым вечером...

- Madame, как можно меньше волнений, как можно меньше… - Я улыбаюсь одобрительно маленькой, щуплой, как птичка женщине, лежащей на диване в наспех наброшенном халатике. Белье поношено. Отвожу глаза в сторону. Медсестра торопливо царапает что то в сигнальном листе - карте. Сотовый мигает беззвучно. Вибрирует. Извиняюсь. Выхожу в прихожую, куда стремительно улетучился запах валокордина.

- Милая, что? Я скоро буду. На вызове. Тебе лучше? – отрывисто шепчу в трубку.
- Да. Извини. – Ее голос чуть невнятен. Кажется, она всхлипывает. - Все хорошо. Температура упала.
- А почему -слезы?
- Ушибла руку. Больно. Искала карандаш. – По голосу - слышно, что она старается улыбнуться - Не везет мне, милый! Ух… Пока.
***
Чуть позднее, сдав дежурство, мчусь по вечерней трассе, почти не обращая внимания на встречные огни… Лифт не спешен, но я спешу так, что прокусываю, в нетерпении, губу. Я всегда спешу к ней. Для нее. За ней. В квартире ее - нет.
Пока я оглядываюсь, в нетерпении, над моей головой мелькают ее ладошки, терпко пахнущие кофе. Незрелым кофе. Чтобы рисовать, она стала покупать рабусту.
- Родной, - Она счастливо выдыхает. - Прозевала тебя. Прости. Вышла в булочную. Там такой вечер.. Кленовый. Арбузный.
И там, у мусорного бака, сидит странный такой человек.. Седой, в капюшоне. Похож на паломника со старинных картин. Перебирает что то в мешке..Ты знаешь, я не удержалась, и отдала ему две булочки. А купила – четыре… Ты сердишься, да?
- За что? – я удивленно поднимаю брови к верху. – Правильно сделала. Он взял? Иногда и бомжи гордые, знаешь ли… - Улыбаюсь, смотрю на нее сквозь ресницы.
- Взял… - Она осторожно касается моей щеки. – Ты знаешь, я вот хотела его позвать к нам чай пить.. Пойдем вместе, а?
- Одной страшновато? – Понимающе подмигиваю я. Беру под руку.Придерживаю на ступеньках за талию. – Осторожнее, милая, не спеши! - Наблюдаю привычно, как ее крохотные кремовые балетки чуть неуверенно ощупывают ступеньки.


….Вы подумали, что я бомж? – Виктор Иванович, а человека в капюшоне зовут именно так! - сокрушенно вздыхает, прихлебывая чай из кузнецовского, невесомого, тюльпанно – пастушьего фарфора, со складками - изгибами на чашке. – Нет.. Просто я много лет уже собираю старинные книги, вчера приобрел , по случаю, разрозненный пушкинский фолиант в футляре, ну, а на супругу мою опять нашло, вот она и выбросила…
-Что значит "нашло"? – ахает удивленно моя любимая. Придвигая ближе к гостю горку бутербродов и засахаренный лимон на блюдце.
-Ну, это, так, знаете… - Виктор Иванович пожимает плечами смущенно. – У нее после того, как мы потеряли сына,какие то странности начались. Иногда собирает вещи все, в один рюкзак, старый, еще в экспедициях я с ним бывал, и выставляет за порог, уходи, мол! Или начинает мою коллекцию книг разбрасывать и рвать. По одному листочку, методично так, тихо… Спрашиваю, "Настенька, что ты делаешь? Она отвечает: "Ищу письмо от твоей любовницы!". – И тут Виктор Иванович неожиданно смеется. Как то- горько, словно качается под ветром сухая трава чабрец… Или полынь..
– Никогда и не было любовницы у меня. Чувствами не бросался. Я много души на Настеньку тратил, на экспедиции свои, сына, книги… На других женщин – не осталось.. Да и жаль было… У Настеньки, да, у Настеньки - поклонники - были, она же - истинная красавица, брови черные, как смоль, а волосы русые.. Женечка, тот в нее и уродился, правда, глаза казачьи, она говорила в бабку, как смородины… Не мои.

– Крылья носа Виктора Ивановича чуть вздрогнули.

- Когда узнали мы, что машина с бригадой буровой под лед то ушла, три часа моя Настюша просидела, не ворохнувшись, смотрела в одну точку, не видела, не слышала… Есть отказывалась, пить тоже.. Семь дней гроб нам везли из Заполярья. А как привезли, она сказала: "Не верю, не он…" На кладбище ходить отказалась. Ни разу за семь лет там и не была..

- Семья была у сына? – утвердительно спрашиваю я,, подливая гостю горячего чая и придвигая ближе тарелку со шпротными бутербродами
- Внук. Десять уже. Живут в Мурманске.. Сноха давно уже замужем снова… Человек хороший попался ей, начальник партии, в которой Женя работать начинал.. Пишут, звонят… Только все от Настеньки в стороне. За стеной, как бы. В своем мире она живет… Отгородилась…

- Что же в больницу не обратитесь? Сейчас есть пансионаты такие, хорошие, с уходом…
  - Да что же, зачем?! - Виктор Иванович, хмуря брови, машет рукой… У нее невроз очень глубокий, врач говорит, что изоляция только усугубит все… Да и не могу я решиться отдать Настеньку в чужие руки… Люблю я ее. До сих пор. Я за ней из города в город семь лет ездил, по пятам, пока она моею  не стала.. Не отдал ему тому человеку.. Со смородиновыми глазами. Отвоевал. Хоть он и был – истый казак, любил наотмашь рубить, сплеча, а все же я .. пересилил его. Любовью своей. И, знаете, иной раз не в мочь вроде бывает совсем,: и тоска, и стынь, и дом, как пепелище, и она все смотрит, будто сквозь, а вот, иной скажешь что то издалека, из юности - шутку,фразу какую, или вспомнишь сына маленького повадку, шалость… И так взглянет она на тебя глазами – изумрудами, сверкнет в них искра, и будто волна тебе сердце затопила, и ничего не надо… И жизнь полна вроде бы опять.. Хоть и листы разорваны.

Виктор Иванович с доброй, печальной усмешкой вытаскивает из смятого пакета старинный кирпичик – фолиант с потертыми уголками и причудливо округлой эмблемой – экслибрисом "Из коллекции В. И. Мятлева" горделиво гласит светло – кремовый ярлычок на корешке. От книги ароматно и едва уловимо веет кофе и горьким, терпким запахом сырой травы.. Полынь? Чабрец? Мята? Судьба.. Чья то жизнь? Еще не написанная, не оформленная в книжный, кофейный фолиант. С надорванными страницами..